…Совсем поздним вечером он пришел к дому Лены Минаевой, долго смотрел на светящиеся окна. Потом позвонил из автомата. В трубку заговорил мужской голос:
— Слушаю.
— Мне Лену, пожалуйста.
— Ее еще нет дома. А кто спрашивает, что передать?
Виктор не ответил, повесил трубку. И стал ждать.
Курил, сидя на лавочке у подъезда, прогуливался, когда начали замерзать ноги.
Наконец она появилась. Одна. Шла быстро, размахивая правой рукой, чуть склонив голову набок. Виктор спрятался за телефонную будку, следил оттуда. Она прошла совсем близко, открыла дверь подъезда. Виктор хотел было ее окликнуть, но не решился. Громко хлопнула дверь, и вновь — тишина. Он подождал немного, потом снова опустил в автомат две копейки, набрал номер. Трубку взяла Лена. Виктор долго слушал ее голос:
— Алло, слушаю! Витя, это ты? Что за дурацкая привычка звонить на ночь глядя?
Виктор улыбнулся и повесил трубку…
…Утром, за завтраком, Татьяна спросила:
— Ну, что ты решил, Витя? Пойдем к этому врачу или нет?
— Зачем?
— Я уже тебе объясняла. Это очень хороший психотерапевт.
— А я в нем не нуждаюсь. Я ничем не болен.
— Витя, послушай меня. Нельзя так жить дальше, Витенька… Юрий Николаевич говорит, что он… этот врач… перестраивает семейные отношения…
— Чего-чего? — удивленно протянул Виктор.
— Перестраивает семейные отношения…
— А чего ты так всполошилась? По-моему, у нас нормальные отношения.
— Давай попробуем, Витя, что тебе стоит? А вдруг все изменится? — Татьяна униженно просила, и глаза у нее были умоляющие.
— Что изменится?
— Мы с тобой… наша жизнь, наши отношения. Я понимаю, я во многом виновата… — Голос матери задрожал. — Но ведь я твоя мать, я люблю тебя, хочу тебе только добра… Я ведь совсем одна, понимаешь? Если б ты только знал, как это страшно — остаться совсем одной… как это дико и несправедливо…
— В жизни все справедливо, — усмехнулся Виктор. — Не понимаю, как наши отношения могут измениться? По-щучьему велению, что ли?
— Витя, я прошу тебя… Я… никогда ни о чем тебя не просила… — Голос матери опять задрожал, в глазах появились слезы, она потянулась за носовым платком. Виктор сморщился, как от зубной боли:
— Ну, ладно, ладно, только не начинай плакать. Если уж тебе так хочется, давай поедем…
Татьяна благодарно взглянула на него, даже чуть улыбнулась. А Виктор доел бутерброд, допил кофе, поднялся:
— Денег не дашь? Пригласил одну чувиху в кафе посидеть, музыку послушать, а башлей ни шиша.
Татьяна взяла с подоконника сумочку:
— Сколько тебе?
— Ну… десятки хватит… или пятнадцать, если не жалко…
Татьяна протянула сыну двадцатипятирублевую. Тот взял, помедлив. Молча пошел из кухни в прихожую.
— Тебя к обеду ждать, Витя?
— Постараюсь! Привет! — И хлопнула входная дверь…
Татьяна закурила, подошла к окну. Она видела, как из подъезда вышел Виктор, закурил. К нему подошел длинноволосый парень в такой же, как у Виктора, коротенькой дубленке и джинсах. Волосы торчали из-под шапки, как перья. Они поздоровались, перекинулись несколькими словами. Виктор показал парню двадцатипятирублевку. Они засмеялись и не спеша направились от дома на улицу, Татьяна смотрела им вслед. Потом погасила окурок, пошла в ванную.
Глядя в зеркало на свое отражение, она принялась намазывать кремом щеки. Пригляделась, наклонившись ближе к зеркалу. Глубокие, частые морщины врезались под глазами, целая сетка морщин. И на лбу врубились тяжелые складки. Она смотрела на свое отражение, касалась кончиками пальцев морщин, пробовала разгладить их, и страх медленно заливал сердце…
…Ей вспомнилось вдруг, как она приехала в больницу, куда положили Павла. Ее подвезли друзья. Полная машина народу. Бородатый художник Никита, сидевший рядом с ней на заднем сиденье, сказал:
— Умоляю тебя, поскорее. Иначе мы безнадежно опоздаем.
— Да, да, я быстро! — .Она подхватила кошелку с продуктами, букет цветов, выскользнула из машины, спросила:
— Никто со мной не хочет?
— Времени в обрез, Танечка, — сказал другой мужчина.
— Он тебя одну ждет, а мы привалим целым кагалом, — сказал Никита.
— Эх, вы, друзья называется, — улыбнулась Таня и захлопнула дверцу.
Старшая медсестра провела ее в палату, и Таня остановилась в дверях. Палата была на двоих, просторная, с огромным, распахнутым в сад окном, с телевизором, телефоном на тумбочке.
— Танюша, — позвал ее Павел.
Она ринулась к нему, ударилась бедром об угол кровати, чуть не выронила кошелку и сморщилась от боли.
Она обняла его, расцеловала, положила на столик цветы и кошелку. Глаза ее сияли, и вся она была так нестерпимо красива и жизнерадостна, что Павел невольно зажмурился.
— Ты чего жмуришься, суслик?
— Чтобы не ослепнуть… — улыбался он.
— Ну, как ты? Как себя чувствуешь? Когда операция? — сыпала она вопросы. — Что тебе почитать принести? Какие фрукты тебе можно? Ведь у язвенников такая строгая диета…
— Операции не будет, Танюша, — перебил ее Павел. — Я завтра выписываюсь.
— Как? Зачем? — опешила она.
— Так нужно… Так будет лучше…
— Но врач говорил, что непременно нужно оперировать. Иначе может быть прободение.
— Танечка… Я тебе потом все объясню…
— У тебя что-то другое? — Губы у нее помертвели от внезапной догадки. — Это не язва?
— Это самая посредственная язва. Успокойся. — Он смотрел ей в глаза.
— Я спокойна… Я… тебе верю… — Она улыбнулась через силу. — Ты прав, дома тебе будет лучше. Я буду готовить тебе диетическую пищу.
— Ты не умеешь, — теперь улыбнулся он.
— Я научусь.
— Для меня самое лучшее лекарство — видеть тебя. Каждую минуту. — Он легонько сжал ее руку. — Что ты делаешь сегодня вечером?
— Иду на концерт в Консерваторию, — смутилась она. — Если хочешь, я буду сидеть с тобой.
— Нет, нет, поезжай. Здесь долго не разрешают. — Он вновь улыбнулся. — Поезжай, поезжай… Да, вот еще что. Позвони в главк и скажи, что я выписываюсь и через пять дней смогу выехать на строительство. Пусть приготовят всю документацию по центральному пролету и планы на будущее.
— Ты с ума сошел, Павел! Какое строительство? Ты болен!
— Мура это, а не болезнь… Надо, Таня, надо… Может быть, это последний мост в моей жизни. — Последние слова он произнес очень тихо. — А они там без меня ворочают черт знает что… Третий месяц в график войти не могут…
Только сейчас она увидела, как сильно он похудел, какое желтое, изможденное у него лицо, и глубокие морщины, и запавшие глаза. На всем его облике будто лежала печать неизлечимой болезни. Она наклонилась, поцеловала его в уголки рта, поднесла его большие костистые руки к губам и тоже поцеловала.
— Ты мой… мой… — прошептала она. — Я тебя никакой болезни не отдам…
…А потом она разговаривала с врачом в кабинете.
— У него рак, доктор?
— К сожалению… — вздохнул врач.
— Но как он узнал об этом? Вы ему сказали?
— Никто ему ничего не говорил. Хуже всего иметь дело с образованными пациентами… Он сам догадался…
— И что теперь будет?
— Послушайте, спросите что-нибудь полегче. Вы же сами слышали, что он отказался от операции.
— А есть надежда?
— Надежда всегда есть…
— Я спрашиваю о реальной надежде, доктор.
— Реальной — нет… К моему глубокому сожалению…
…Утром Татьяна и Виктор поехали к психиатру. Стрелка указателя бензобака стояла на нуле, и Татьяна сказала:
— Сначала заправимся. Бензин на нуле.
Они подъехали к ближайшей от дома бензоколонке и встали в хвост очереди. Молчали. Какой-то водитель прогуливался рядом со своей машиной, ведя на поводке желтого боксера с белой грудью и в белых «носках». Собака прижимала уши, но держалась с достоинством и даже глухо порыкивала, если люди проходили совсем близко от ее хозяина.
Татьяна улыбнулась, глядя на собаку, и вспомнила…
…Как она на концерте слушала музыку! Бородач Никита сидел рядом с ней, время от времени искоса поглядывал на нее. По другую руку от нее сидел моложавый человек в сером лайковом пиджаке, тоже косился. Потом взял Танину руку в свою, осторожно пожал. Никита заметил, усмехнулся. А Таня смотрела на пианиста. Потом наклонилась к бородачу, спросила шепотом:
— Это с ним ты обещал познакомить?
— Это он жаждет с тобой познакомиться, — усмехнулся Никита. — Как он тебе?
— Гений… — Глаза Тани загорелись восхищением.
— Других не держим, — опять усмехнулся Никита, погладив бороду.
— Ты всегда любил гениев и знаменитостей, — уколола его Таня.
— Как и ты, — парировал он. — Кстати, Павел в Москве?
— Позавчера уехал. Выписался, три дня пробыл дома и уехал.
— Что врачи сказали?
— Ничего. Тебя это не касается.
— Почему же? Ведь мы друзья… — Никита даже обиделся. — И с тобой, и с ним…
— Господи, убереги меня от таких друзей, а от врагов я сама уберегусь, — ответила Таня.
…А потом она принимала пианиста и своих друзей дома. Разносила на подносе гостям кофе, вино и соленые орешки. Пианист все время наблюдал за Таней. Как она улыбалась, отвечая на какие-то реплики гостей, как смеялась, как подавала кофе, как прикуривала сигарету, смотрела на собеседника и кончиком языка облизывала нижнюю губу. Вот в гостиную вошел огромный, мощный пес боксер, встряхнул тяжелой лобастой головой, фыркнул и направился к хозяйке. Она наклонилась к нему, нежно потрепала за холку, и пес благодарно лизнул ее в щеку. Гости один за другим тянули к собаке руки, хотели погладить, совали ей кусочки печенья, конфеты и орешки. Пес со сдержанной вежливостью отказывался, уклонял голову и все время старался быть поближе к хозяйке. Таня смеялась, что-то говорила, указывая на пса. Подскочил один из гостей, навел фотоаппарат, яркая вспышка ослепила всех на мгновение. А уже через минуту гордый фотограф показывал всем готовую цветную фотографию. Гости ахали, качали головами, завидовали. Фотоаппарат был заграничный, мгновенные съемки и проявки. Пианист взял фотографию, долго смотрел, а потом демонстративно спрятал в карман пиджака. На это мало кто обратил внимание, потому что все слушали объяснения фотографа о том, как работает фотоаппарат «Полароид».