— А ей хоть мотоцикл! — раздался другой голос. — Лишь бы домработница банки и тарелки мыла.
Оркестр старался вовсю. В маленьком душном клубе гремел старинный довоенный вальс. Шаркали по крашеному полу заляпанные грязью сапоги, летали белые туфельки и резиновые ботики. Молоденькие, аккуратные солдаты танцевали старательно и с достоинством, будто службу несли.
Девушки стояли и сидели на скамейках вдоль стены, теребили платочки, усмехались, рассматривая с улыбкой танцующих.
Изо всех сил они старались показать, что им ужас как весело и плевать им на солдат и на парней, покуривающих в углу. А глаза цепко, с затаенной надеждой следили, кто с кем танцует, кто кого пригласил, кто кому отказал.
Маша рассеянно слушала трескотню подружки Любы. Та пришла на танцы с грудным ребенком и держала его все время на руках, укачивала, когда он начинал хныкать от духоты и грохота оркестра.
— Ты ребенка на свежий воздух вынесла бы, — сказала Маша. — Задохнется…
— Ничего, он у меня тренированный! — рассмеялась Люба.
— Служить-то ему долго? — спросила Маша.
— Еще полтора года в солдатках ходить. — Люба беззаботно улыбнулась. — Замуж вышла, а что толку? Одна кукую… Гля, Маш, вон солдатик к тебе идет, кра-асивый…
К ним действительно направлялся плечистый, длиннорукий солдат.
— Это он к тебе, Маш, ей-богу…
Солдат подошел, откозырял и поклонился Любе:
— Разрешите?
Люба смутилась, круглые упругие щеки ее разрумянились.
— Я ж с ребенком…
— Ребенка подружке оставьте, — вежливо предложил солдат.
Люба протянула сверток Маше и, продолжая улыбаться, пошла с солдатом.
Оркестр грянул фокстрот. Затрещал дощатый пол.
Захныкал ребенок, и Маша принялась его укачивать, потом приподняла одеяльце, засмотрелась на глазастого румяного человечка. Человечек сложил губы трубочкой и собрался зареветь.
— Хочешь посмотреть, как мама танцует? — спросила Маша и приподняла ребенка, откинула одеяльце. — Смотри, вон мама… Видишь?
Круглыми, потемневшими от любопытства глазами ребенок смотрел на танцующих, а Маша смотрела на ребенка…
…И помимо ее воли неожиданно и властно предстал перед глазами Николай…
Они лежали в кровати, и Маша смотрела, как медленно светлели и наливались розовым светом окна. Приходило утро. Маша покосилась на Николая, увидела, что он не спит, но все равно спросила:
— Коля, ты спишь?
— Нет…
— О чем думаешь?
— Как сегодня на высоте работать… Двадцать градусов мороза, руки отвалятся…
— И все?
— Нет… -— Он приподнялся на локте, посмотрел на нее, осторожно поправил разметавшиеся волосы. — Всю ночь не спала, Маша?
— Откуда ты знаешь?
— Вижу… Все думаешь, думаешь… Тебе думать не положено. И мне не положено… Я тебя люблю, ты — меня, че тут думать? — Николай говорил все в шутливом тоне, потом нахмурился, наклонился к самому ее лицу. — Маша… Машенька… Дорогой мой человек.
Маша взяла в ладони его лицо, поцеловала, заговорила торопливо:
— Коля, Коленька, мы ж не воры… Я все равно уеду… Домой поеду… И не жалей меня… Я с тобой счастливая была…
Она заглядывала ему в глаза и целовала, и лицо ее в эти минуты было прекрасным. Николай молчал.
Неожиданно она оттолкнула его, сказала сухо:
— Уходи… Скоро девчонки с ночной смены придут…
Она так же лежала на постели и, скосив глаза, следила, как Николай медленно одевался, поеживаясь от холода, тер ладонями лицо, пил воду прямо из графина.
И вот уже нужно уходить, а он не уходит, медлит, достал папироску.
Маша молча смотрела на него, глаза их встретились.
— Давай вместе уедем? — тяжело выговорил Николай. — Уедем — и все, а? — Он подошел к кровати, встал на колени. — Я правду говорю, Маша. Ты — все для меня, веришь?
— Нет, — тихо проговорила Маша, а руки ее гладили его лицо, и она вся потянулась к нему, поцеловала. — Не верю… Уходи.
Николай накинул пальто, отворил дверь. Маша смотрела ему вслед.
— Коля… — прошептала она и закрыла рот руками. — Коленька…
Николай не услышал. Тихо затворилась дверь. Маша, окаменев, сидела на кровати. В дремучей тишине громко стучал будильник.
И вдруг дверь отворилась. Николай мял в руках шапку.
— Ты вроде звала?
В глазах у Маши стояли слезы. Она отрицательно покачала головой, но Николай уже вошел в комнату, приказал:
— Одевайся. Быстро.
— Зачем?
— Гулять пойдем, а? По поселку шляться, а? — Он сел прямо в пальто на кровать. — Стройку ночную посмотрим. Краси-иво!
…Холодные осенние звезды стояли высоко в дымном небе. В редких домах светили запоздалые огни.
Маша вышла из клуба, закурила, постояла немного, прислушиваясь.
…За несколько шагов от дома Маша услышала приглушейные голоса. Она осторожно подошла ближе, остановилась у изгороди.
На крыльце светился огонек папиросы, слышался неторопливый голос отца:
— Своенравная она у меня… — Отец кашлял, раздумчиво повторял. — Нда, очень своенравная…
Второй человек молчал. Маша присмотрелась, узнала Андрея.
— Ты-то уезжать отсюда не собираешься? — вдруг строго спросил отец.
— Зачем? — пожал плечами Андрей. — Мне здесь нравится.
— Хрен вас разберет, — забурчал отец. — Сначала нравится, потом разонравится… Жила у вас не та, об земле не думаете. Вам все города да стройки глаза застили, а родной дом пущай бурьяном зарастает, э-эх, люди-человеки…
— Вы, Кузьма Федорыч, не сомневайтесь, мы хорошо жить будем, — после молчания обронил Андрей.
— А что ж вам плохо-то жить? Ни войны, ни голоду, живи на здоровье да другим не мешай… Мне б годков пятнадцать скинуть, я бы тоже ишо разок женился… Очень мне интересно жить… — мечтательно закончил отец.
Они долго молчали, думая каждый о своем.
— В клубе небось шляется, полуношница, — сердито сказал отец и поднялся. — Ладно, завтрева приходи. Мы тебе официальный ответ дадим, по всей форме… Бывай.
Отец пожал Андрею руку, неторопливо загасил об сапог окурок и направился в дом. Было слышно, как он кашлял в сенях, звякал кружкой о ведро, пил воду…
Андрей медленно побрел к калитке, отворил ее и тут услышал негромкий насмешливый голос Маши:
— Без меня меня женили…
Андрей увидел Машу, стоявшую у изгороди, остановился в растерянности.
— Ты, никак, свататься приходил? — спросила Маша.
— Приходил…
— И что тебе сказали?
— Кузьма Федорыч согласный… Мы тебя ждали… И мать согласна…
— У меня спросить не мешало бы.
— Че тут спрашивать? Ты про меня все знаешь. Я еще в армию уходил, говорил… Ждал тебя… Кого хошь спроси на деревне, соврать не дадут…
— Так если не люблю я тебя, мне что делать?
— Не знаю… Езжай тогда отсюда… Зачем приехала? — Андрей говорил с трудом, чуть ли не заикался. — А то… Я тебе дом подпалю, ей-богу!
Маша засмеялась. Она зажимала рот рукой, а смех прорывался наружу.
— О, Андрюшенька, уморил!
Андрей секунду стоял неподвижно, потом круто повернулся, быстро пошел в темноту. Сапоги глухо шаркали об дорогу.
Маша вдруг сразу перестала смеяться, лицо стало серьезным и задумчивым…
…Пушистая пена переваливала через края корытца, таяла на полу, превращаясь в лужицы.
Маша держала младенца, а Люба двигала чугуны в печи, торопилась.
— Сейчас я его, сейчас!
Ребенок хныкал, взбрыкивал ножками. Маша гладила его по голой спинке, улыбалась.
Люба выволокла чугунок, подбавила в корыто горячей воды, стала быстро и ловко намыливать маленького человечка. И говорила между делом:
— А я бы на твоем месте выходила бы, ей-богу! Парень он что надо, все при нем! Не пьет, за юбками не гоняется, Маш.
Маша молчала.
— Я вон по любви замуж выскочила, а проку? Он в армии небось за медсестрами ударяет, а я тут верность, дура, блюду…
— Ты ручки-то ему осторожней выворачивай, — сказала Маша.
— Ничего, крепче вырастет… Лей воды!
Маша зачерпнула из чугуна горячей воды, подбавила туда холодной, стала лить на ребенка. Тот пронзительно заголосил.
— С гуся вода, а с нашего Володеньки — худоба! — смеясь, приговаривала Люба.
Она выхватила его из корыта быстро завернула в полотенце, заходила по комнате.
— Ей-богу, Маш, подумай… Да если б меня так кто любил, я из одной благодарности за него вышла…
Маша молчала. В запертую дверь постучали, дернули за ручку.
— Нельзя! — закричала Люба. — Холоду напустите… Слышь, Маш, а у тебя там, ну, на стройке этой, кто был?
— Нет, — коротко ответила Маша.
— Ей-богу?! — недоверчиво переспросила Люба.
— Ты ребенка укладывай, заревет сейчас.
— Сейчас мы его, крикуна! — Люба метнулась к кровати, одной рукой мгновенно расстелила пеленки. — Неужель никто не ухаживал, Маш?
— Ухаживали… — Маша подняла с полу чугун, поднесла его к печке, продвинула вовнутрь. И, глядя на пышущие жаром переливающиеся уголья, задумчиво добавила: — Ухаживали…
— И чего-нибудь вышло?
— Да так… не вышло. Мне теперь, Люб, все равно. Замуж так замуж. — И Маша засмеялась, и было непонятно, шутит она или говорит всерьез.
…Свадьба гудела по деревне три дня. Собирались гости. Степенные трезвые мужики рассаживались за длинным столом. Окна в доме — нараспашку, и в них заглядывали ребятишки.
— А где ж невеста? — спрашивали Андрея. — И жених что-то невеселый…
— Придет сейчас, — отвечал жених и опускал глаза в пол, — во дворе хозяйничает.
А Маша спряталась на сеновале, зарылась в сено прямо в белом праздничном платье, закрыла лицо руками. Казалось, она плачет.
На сеновал заглянул встревоженный отец, поднялся по шаткой лестнице, огляделся.
— Маш, ты где? Маша? — И наконец увидел ее, ветревожился еще больше. — Ты чего это?
И стал дергать ее за ногу:
— Ты чего?
Маша отняла руки от лица, и отец увидел, что она совершенно спокойна и глаза сухие, незаплаканные. Только вновь задрожал в них черный, беспокойный огонек.
— Ничего, — ответила Маша.