— Вот и все, — сказала она тихо. — И вправду, мы глупее бабочек… Господи…
…Маша не замечала, что сидевший рядом с ней паренек уже долго и настойчиво тянет из ее рук котелок.
— Щас еще наварим, отдай, — говорил паренек.
Маша виновато улыбнулась, опустила котелок. Мальчишка поднялся, исчез в темноте.
— Ведьмы и колдуны — они хитрющие, паралич их разбей! — продолжал рассказывать дребезжащим голосом дед Никодим и кутался в тулуп. — Они просто так не покажутся. Они, подлые, ждут того момента, чтоб напугать тебя до смерти… потому, ребятки мои, всегда начеку надо быть…
Костерчик догорал, красные угли подергивались пеплом, темнели и переливались. Кто-то подбросил сухих веток, и пламя мгновенно взметнулось вверх, весело затрещало.
Чувствуя от холода еще большую дрожь, Маша поднялась, тихо пошла от костра.
И никто не заметил ее ухода. Мальчишки слушали рассказ подвыпившего деда Никодима.
Маша шла к берегу и вдруг услышала за спиной перестук копыт. Она обернулась.
Прямо на нее скакал голенастый жеребенок, скакал как-то бочком, закинув назад большую голову на худой шее. И вдруг резко остановился как вкопанный, подняв торчком большие уши, и глубокие маслянистые глаза настороженно смотрели на человека.
Маша улыбнулась, медленно подошла к жеребенку, погладила по короткой курчавой гривке. Жеребенок ткнулся мягкими теплыми губами ей в руку, надеясь полакомиться чем-нибудь вкусненьким. Маша гладила его по шее, хлопала по спине.
И вдруг из темноты донеслось тихое призывное ржание. И жеребенок чутко вскинул голову, рванулся и поскакал, высоко взбрыкивая задними ногами.
Маша спустилась к берегу, забралась в лодку, села на холодную мокрую скамейку и стала торопливо грести к берегу. Мелкая дрожь трясла, выстукивали зубы.
Стеклянная, уснувшая гладь реки освещалась рассеянным лунным светом, черной стеной возвышался обрывистый берег.
На стареньком дебаркадере светилось одно маленькое окно, слышны были гулкие шаги по палубе и хриплый, надсадный кашель курильщика. Кто-то еще не спал.
Маша привязала лодку и стала взбираться вверх по косогору. За одним из домов завыла собака, Маша укутала голову платком, быстро пошла. Стучали каблуки сапожек по деревянному тротуарчику. Забрехала еще одна собака. Тихо и черно было на деревне…
…Андрей спал.
Маша разделась и, стуча зубами от холода, легла в постель. Когда она нечаянно прикоснулась ледяными ногами к горячему телу Андрея, тот вздрогнул.
Маша отодвинулась на самый краешек, натянула одеяло до подбородка. Она стиснула зубы, пытаясь унять нервную дрожь. Сон не шел к ней.
…Она думала о своей прошлой жизни, и пугалась этих дум, и ничего не могла с собой поделать. Оглушительно, на всю комнату, на всю деревню стучал будильник, торопился.
— Андрей, — позвала она и зашмыгала носом, утерла мокрые глаза. — Андрюша!
Муж спал крепко и только слабо пошевелился во сне. Все так же гремел будильник.
— Андрей! — Маша толкнула его в плечо. Казалось, она вот-вот разрыдается. -^- Проснись же ты!
— А? Что? — Андрей очнулся от сна, с трудом разлепил глаза.
— Ты чего, Машут?
Он обнял ее горячими, крепкими руками, притянул к себе.
— У-ух, какая холоднющая! И глаза мокрые. Ты чего это?
— О-о, Андрей! — простонала Маша и зарылась лицом в подушку. — Побей ты меня, а? Сильно побей!
— Рехнулась, что ли? — Андрей спросонья ничего не мог понять. — Кончай, Машут, завтра вставать рано…
Он гладил ее по вздрагивающей спине и бормотал, засыпая:
— Ну, кончай, кончай… Что ты все мечешься, что ты, ей-богу. Мечешься и мечешься… Спи лучше, Машенька…
Маша затихла. Андрей подождал немного, потом вздохнул, повернулся на другой бок и заснул.
А Маша снова слушала оглушительный, упругий стук будильника, и глаза были широко открыты.
Лето… Солнце было жаркое. Оно плавилось в высокой синеве и совсем не двигалось, застыло в зените. И пыльная листва на деревьях пожухла, поникла.
Мохнатый, широкогрудый битюг тянул громадный воз сена. Пронзительно скрипели колеса телеги. На верхотуре сидел полуголый парень и дергал вожжи.
Перед лошадью шла Маша, показывая, где поворачивать. Она была в легком открытом сарафане и босиком. Волосы убраны под белую чистую косынку, и Маша выглядела совсем девчонкой с худенькой шеей, тонкими крепкими ногами. Она щурилась на солнце и улыбалась.
— Сюда, сюда… к забору ближе…
Полуголый парень дергал вожжи, медленно разворачивал телегу.
— Сваливай! — крикнула Маша.
Парень поднялся, поплевал на ладони и взялся за вилы.
Охапка сена съехала вниз, на землю, за ней — еще одна. Потом парень отшвырнул вилы и прыгнул с воза, зарылся в сено, захохотал.
— Хватит баловаться, — сказала Маша, но сама тоже улыбалась.
— За такое сено с тебя причитается, — сказал парень. — Чистый клевер. У коровы не молоко будет, а сразу сметана.
Он поднялся, начал скидывать с воза сено.
У калитки лежала лохматая собака, вывалив до земли красный язык.
— Андрея не видел? — спросила Маша.
— Видал! — ответил парень, вонзая вилы в сено. — Он на обед с ребятами в чайную подался. Водку небось пить будут.
— Водку? — удивилась Маша — С чего бы это? — И усмехнулась.
Парень работал. Мускулы вздувались под потной блестящей кожей. Наконец парень раскидал воз. Маша принесла ему воды. Он выпил, остатки вылил на голову и прыгнул в телегу, огрел битюга кнутом:
— Нно-о, пенсионер!
Телега загрохотала по пыльной дороге. Маша хотела было закопнить сено, взялась за вилы и остановилась.
К дому подходил отец с мешком за плечами, с корзиной в руке. В мешке похрюкивал поросенок.
— Ну зачем, отец?! — всплеснула руками Маша. — Сами себе дела придумываете.
— Не гунди, не гунди, — оборвал ее отец. — Он к зиме пудиков на пять вымахает. Цельный день на базаре выбирал…
Они вошли в дом, и отец говорил на ходу:
— А корзинку мать напихала… Сальца, сметанки…
— Можно подумать, мы с голоду помираем, — отвечала Маша.
Отец поставил корзинку на стол, мешок с поросенком положил на колени, развязал его, и тут же высунулась розовая морда, зашевелила пятачком с двумя дырочками, захрюкала.
— Шустрый, стервец, — усмехнулся отец и, вынув поросенка, поставил его на стол, держал за ногу.
— Ну вот, на столе его только не хватало, — с улыбкой сказала Маша.
— Он чистый. Сам с мылом мыл, — возразил отец.
Поросенок дергался, стучал беленькими копытцами по столу.
— Ты что-то к нам заходить перестала. Мать по тебе плачет… — Отец вытирал взмокшее от пота лицо старым застиранным платком. — Пашка, подлец, работать устроился. Ученью, значит, теперь конец… А к матери зайди… Нельзя так…
— Некогда было, — оправдывалась Маша. — Завтра зайду, обязательно.
— Завтра так завтра! — Отец хлопнул поросенка по загривку. Тот возмущенно захрюкал, дернулся, пытаясь вырваться. — Когда хочешь… Не чужие, кажись… Ну а как тут живете?
— Хорошо.
— Хорошо ли? — Отец поставил поросенка на пол. Тот ринулся бегать по комнате, дробно стуча копытцами.
— А что такое?
— А то. Говорят, что плохо. Что замучила ты его, изводишь, не любишь… Всякое болтают…
— Вы больше болтовню слушайте! — медленно «закипала» Маша.
— На то у меня и уши, чтобы слушать, — грустно говорил отец. — От тебя ить чего хошь ожидать можно. Недаром по деревне бешеной прозвали… Боле года в замужестве прожила и дитя не родила. Это как понимать?
Маша молча, с ожесточением терла тряпкой и без того чистую клеенку. Поросенок стучал копытцами по полу, хрюкал.
Во дворе вдруг пронзительно взвизгнула собака, заскулила. Потом зазвенело ведро, и в сенях послышалась злая ругань. Отец замолчал, не понимая, взглянул на Машу.
Отворилась дверь, и появился пьяный Андрей. Он хмуро оглядел комнату, Машу, отца, улыбнулся:
— Здравствуйте, добрые родители, здравствуйте, здравствуйте. А эт-то что за бегемот? — И воззрился на поросенка.
— Что это ты водки налился? — строго спросил отец. — Или праздник какой?
— Это, папаша, не ваше дело! У меня, можно сказать, вся житуха сплошь праздник. Вон мой праздник! — Он ткнул пальцем в сторону Маши. Та молчала, опустив голову.
— Свиней в своем доме не потерплю! — решительно заявил Андрей и, упав на колени, принялся ловить поросенка.
— Та-ак получается, — раздумчиво протянул отец и поскреб затылок. — Я тут дочку ругаю, а это, выходит, ты баламутишь. Ты гляди, парень, я тебя живо на пятнадцать суток определю, глазом не успеешь моргнуть. Не трожь поросенка!
Андрей поймал поросенка за ногу, с трудом поднялся. Животное заливалось душераздирающим визгом.
— Вы тут, батя, не командуйте… Я, может, разводиться теперь хочу! Понятно?! — вдруг рявкнул Андрей и ударил в окно. Со звоном посыпались стекла. Андрей швырнул поросенка на улицу.
Тот шмякнулся об дорогу, заголосил пуще прежнего.
— Ты что, бандит, делаешь, а? Ну, погоди! — Отец вскочил.
— Свиней в доме не допущу! — Андрей нетвердыми шагами подошел к буфету, сгреб стопу тарелок и грохнул их об пол. Загремели осколки.
— Все будет в полном порядочке! Все побьем, ничего не оставим! Имею прраво, на личные трудовые деньги куплено! А кому не нравится, может выйти… Я и без зрителей управлюсь. Это вам не кино, а я не Никулин, понятно?! — снова рявкнул он, как медведь, и хотел было загрести чашки, но отец вцепился в него, отвесил звонкую оплеуху.
Маша смотрела на них и вдруг невольно улыбнулась.
И Андрей увидел эту улыбку, и его всего перекосило:
— Видал! Она еще улыбается, а? Весело ей, ха-ха! А че ж ты тогда на островах по ночам шляешься да слезами умываешься, коли весело, а? Любовь свою незабвенную вспоминаешь, да? Как ты там на стройке миловалась да шуры-муры разводила!
— Что ты мелешь, баламут пьяный, балаболка!
— Мне вся деревня в глаза тычет! Ну и баста. Натерпелся! Развод требую! Публично заявляю, при свидетелях! — Андрей указал на отца.