— …А то и значит, товарищ Гуров, что не могу! Шоферов нету! — кричал в трубку Степан Егорыч Федоткин, начальник Кандымской перегоночной автобазы, невысокий, лысый человек, с запаренным несчастным выражением лица. — Понимаю, что перекрытие. Понимаю, что ответственнейший момент, а как же, разве мы без понятия? Ну нету у меня водителей, дорогой товарищ Гуров! Ведь праздники на носу! Кто к родным подался, кто отпуск взял. Кто же согласится под Новый год полтыщи верст по зимнику переть? Дорога, сами знаете, — адская дорога! Их никакими коврижками перед праздником в рейс не заманишь!.. Да что вы сразу грозиться-то?.. Ну и снимайте! Сам жду не дождусь, когда меня с этой проклятой работы снимут!.. Да, вот именно! Вертишься с утра до ночи, как жук на палочке, так тебе же еще и грозят!.. Я понимаю, товарищ Гуров, что это вопрос политический, не первый день на свете живу, да! Я постараюсь… Конечно, приложу все силы. Но обещать твердо не могу. Смогу набрать экипажи — машины пойдут, не смогу — ждите тогда только после праздника… — И Степан Егорыч положил трубку, выругался вполголоса: — Чтоб тебе пусто было…
Кабинет у него был небольшой, в самом конце длинного гулкого барака. Висели на стенах красные, тисненные золотом вымпелы, полученные за успехи в соцсоревнованиях, цветные рекламные плакаты с изображением самых разных марок автомобилей, прямо за спиной Федоткина были прикреплены фотографии, где красовался он сам, значительно моложе, в комбинезоне автогонщика, со шлемом в руках, улыбающийся. А рядом стояла разноцветная гоночная машина. Нда-а, были времена… Степан Егорыч закурил, стал собирать в папку разбросанные в беспорядке по столу накладные, путевые листы, списки, письма. Потом взял трубку, набрал номер:
— Шилкин, ты? Чем занят?.. Выпиваете и закусываете? А с кем, интересно знать?.. С Садыковым? Очень хорошо. Чтоб через десять минут был пред мои очи. — Степан Егорыч нажал прерыватель, отпустил, еще набрал номер:
— Клавдия Петровна? Федоткин это. Кто из шоферов сейчас без дела околачивается?.. Ага, ага, записываю. Чиладзе, Репьев, Голдаев, Гладышев, Кадыркулов… Не торопись, Клавдия Петровна, я не печатная машинка… — говорил Степан Егорыч холодным начальственным тоном.
…В одной из комнат шоферского общежития на перегоночной базе в Кадыркуле было накурено. За столом, сдвинув в сторону тарелки и чашки, трое — Чиладзе, Репьев и Голдаев — играли в карты. Еще двое, Гладышев и Кадыркулов, «болели». Разграфленный лист был уже густо исписан цифрами. Только что раздали карты и слышались короткие реплики:
— Простая бубна.
— Черва.
— Семь пик.
— Черва.
— Восемь пик.
— Ой, Роба, зарываешься!
— Риск — дело благородное, — улыбнулся Роба Голдаев, сорокалетний плечистый мужик с крепким обветренным лицом.
— Ладно, выручим утопающего. Восемь бубен, — вздохнул Репьев, шофер лет тридцати пяти, тоже плечистый и жилистый, с большими, красными от работы на морозе руками.
— Черва, — не сдавался Голдаев.
Болельщики зашевелились, поочередно заглядывали в карты к игрокам, обменивались впечатлениями:
— Роба, он тебя на понт берет. Объявляй девятерную.
— У меня своя голова на плечах, — ответил Голдаев.
— Пас, — сказал Чиладзе.
— Девять пик, — подумав, решил Голдаев.
Стало тихо. И тогда из угла комнаты донесся голос Веньки Черепанова. Он сидел на кровати у окна, а его приятель Борис Шутиков лежал на другой, напротив, и читал книгу или больше делал вид, что читал.
— Не верю я, Боря, хоть режь меня, чтоб в жизни женщины ни одной серьезной минуты не было. Неужели сплошь показуха?
— Да какая она женщина? — перелистывая страницу, насмешливо протянул Шутиков. — Же-е-енщина…
— Замечательная женщина! — горячо восклинул Черепанов. — А кто ж, по-твоему?
— Так… мочалка…
Другой за такое слово про свою любимую женщину 3 ухо дал бы, а Венька только голову опустил. И Шутикову стало неловко:
— Ну, извини, Вень, че ты? Ей-богу, не хотел тебя обидеть. Сам со своими разговорами лезешь, и сам же обижаешься!
— Тихо там! — крикнул кто-то из картежников.
— Тебе, Вень, к психиатру сходить надо, — шепотом проговорил Шутиков. — Она ж смеется над тобой, от души говорю. Может, у нее уже другой появился?
— Она на это неспособна, — тихо возразил Венька.
— Дурной и не лечится. — Шутиков вновь уставился в книгу.
— Играй девять треф, — шепотом советовали Голдаеву. — У него наверняка черва длинная, а у тебя — ни одной, а бубна небось пополам разложилась.
Роберт Голдаев раздумывал.
— Человек вообще плохой не бывает, — убежденно говорил Венька. — Он может, конечно, плохо поступить, если не ведет постоянной душевной работы…
— Чево-о? — удивленно протянул Шутиков. — Это что ж такое?
— Как тебе объяснить? — Венька задумался. — Ты вот книжку читаешь, а они в карты дуются…
— Значит, я хороший, а они плохие? — перебил Шутиков.
— Прямолинейно мыслишь, Шутиков, — вздохнул Венька.
— Девять треф, — наконец решился Голдаев.
— Товарищ ищет смерти, — покачал головой Репьев. — Еще раз попытаемся его спасти. Девять червей.
— Десять пик. — Голдаев невозмутимо улыбнулся.
— Рехнулся, что ли? Откажись, показушник, — зашипели на него Гладышев и Кадыркулов. — Сгоришь без дыма, Роба.
— Давайте посмотримся, — не обращая внимания на советы, сказал Роберт, и посмотрел свои карты, и первым начал раскладывать их на столе.
— Человек каждую минуту обязан думать, зачем он живет на земле и в чем смысл этой жизни, — талдычил Венька.
— Иди ты к черту! — обозлился Шутиков. — Дай почитать.
— А главное в жизни — сколько ты дал, а не сколько взял…
— Уберите от меня этого шизика! — взвыл Шутиков.
— Э-эх, Боря, я с тобой по душам, а ты…
— Чего — по душам? Молотишь языком, а сам не понимаешь, что это такое!
— Понимаю. Главное в чем? Если ты за всю жизнь ни одного человека не сделал счастливым, то цена тебе — копейка.
— Копейка тоже деньги! Копейка рубль бережет, понял?
Терпение у Голдаева лопнуло. Пока партнеры рассматривали разложенные на столе карты и прикидывали, без скольких взяток остается Роберт, он подошел к доморощенному философу, сгреб его сильной рукой за шиворот и, хотя тот упирался, легко протащил через всю комнату до двери и легко выкинул в коридор.
— Ты что-то сегодня свирепствуешь, Роба, — сказал Репьев. — Проигрывать надо уметь.
— Ближе к делу, — обрезал его Голдаев. — Что у нас тут нарисовалось?
— Вы, товарищ Голдаев, без двух взяточек, — ласково, с грузинским акцентом произнес Чиладзе.
В эту секунду в комнату ворвался Венька и решительно выпалил, подойдя к столу:
— Официально заявляю: вы — хамская, грубая личность!
Договорить он не успел, потому что Голдаев молниеносно ухватил его за руку и, видимо, сжал с такой силой, что Венька скривился от боли. Голдаев вновь поднялся и вывел его в коридор.
— Исчезни. — И аккуратно закрыл дверь, набросил на петлю крючок. — Куда ни кинь — сплошные неврастеники, — пробормотал Голдаев. — Ладно, мужики, сдаюсь, проиграл. Сколько там с меня, прикиньте.
— В горе у тебя две тысячи триста, — посочувствовал Чиладзе.
— Роберт Петрович — джентльмен, денег не считает! — весело сказал один из болельщиков, Гладышев.
— С тебя на круг девяносто три кола, Роберт Петрович, — доложил Репьев, который рассчитывал «горку».
— Фью-ить! — присвистнул Кадыркулов. — Неплохо попал!
Но Голдаев совсем не казался огорченным, быстро отсчитал деньги:
— Играть надо в удовольствие, а не для денег.
— Хорошее удовольствие — девяносто три кола! — сказал Репьев.
— Тебе этого не понять, копеечная душа. Могу еще и угостить с проигрыша. Кто в магазин сгоняет? — И Голдаев сверх проигранных денег положил еще десятку.
— Это уж слишком, Роба, — возразил Чиладзе. — Ты и так на праздники без денег остался.
В дверь громко забарабанили, и командирский голос Федоткина произнес:
— Немедленно откройте! Чем вы там занимаетесь?!
Кадыркулов открыл дверь, и в душную комнату как ветер ворвался Степан Егорыч. Следом за ним вошел Венька, глаза его метали молнии, но выяснять отношения при начальстве он не стал.
— A-а, субчики, картежничаете? Хороши, ничего не скажешь. Начальник базы высунув язык шоферов ищет, а они от безделья сохнут.
— Законный отдых, — сказал Репьев. — У меня отгулов на десять дней.
— Две недели имею, — гордо сказал Чиладзе.
— Тут одни ударники труда собрались, — усмехнулся Гладышев.
— Орлы, страна зовет на подвиг! — Федоткин сгреб со стола карты, стал тасовать их. — Кто проиграл?
— Роберт Петрович пострадал, — усмехнулся снова Гладышев.
— Не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался, — махнул рукой Голдаев.
— Нда-а, брат, деньги без ног, а уходят. Что ж, тогда ты первый кандидат в рейс, Роба, — подытожил Федоткин.
— В какой рейс? Когда?
— На Воропаевскую ГЭС срочно нужно гнать девять КрАЗов. Выезжать утром раненько.
— А Новый год? — опешил Гладышев.
— Встретите с трудовым коллективом стройки. Орлы степные, страна зовет на подвиг! — патетически повторил Федоткин.
— Она нас каждый день зовет, — парировал Репьев.
— Стройка взяла обязательство — к Новому году перекрыть реку.
— Молодцы. А мы здесь с какой стороны?
— У них машин для перекрытия не хватает. — Федоткин продолжал машинально тасовать карты.
Повисло молчание. Роба Голдаев начал одеваться.
— Ты куда, Роберт Петрович? — встрепенулся Федоткин.
— На кудыкины горы…
— Ты разве не слышал, что я тут говорил?
— Меня, Степан Егорыч, на подвиги что-то не тянет.
— Двойные премиальные к празднику выпишу, — осторожно пообещал Федоткин.
— Потерянное здоровье ни на какие премиальные не купишь. — Голдаев застегнул полушубок, нахлобучил шапку. — Привет. С наступающим!
Он вышел, и вновь стало тихо.
— Нда-а… по зимнику… да еще пуржить начинает. — Репьев поскреб в затылке. — Не сахар…