Они сидели в жаркой кухне, пили чай. Гудилин был в майке, трикотажных тренировочных брюках и тапочках на босу ногу.
— Нда-а, умотал бабу, а теперь удивляешься…
— Да брось ты, Никита, это я умотал?
— А то кто же? Сколько мы с тобой, четвертый год в паре ездим?
— Ну, четвертый…
— Кто ж тебя, сукиного кота, знает, как не я, — Гудилин усмехнулся, выпил чаю. — А от бабы в ее положении чего хочешь ждать можно. — Гудилин откусил кусок рафинада, с шумом втянул в себя сразу чуть не полчашки чаю. — Моя вон тоже… каратэ стала заниматься.
— Ну? — повеселел Роберт. — Чтоб у тебя получку отнимать?
— Получку я ей и сам отдаю, — махнул рукой Гудилин. — Ххе, черт! Я пошел в спортзал, поглядел, каким они там каратэ занимаются. Кричат, перед собой ручки выбрасывают, ножки вскидывают. Я тренера спрашиваю: «Зачем кричит-то?» А это, говорит, такой ритуальный клич для устрашения противника. Я смеюсь. Он говорит: «Напрасно смеетесь: зная каратэ, от любого вооруженного преступника можно защититься, даже от нескольких». Я ему: ставь, говорю, бутылку, я тебя щас в землю рогами воткну! — Гудилин рассмеялся.
— Ну, воткнул? — после паузы спросил Голдаев, думая о чем-то другом.
— Куда там! Тренер испугался. — Гудилин вновь рассмеялся и вдруг сказал: — Она ведь была у меня, Верка твоя.
— Ну? Когда ж это? — Голдаеву опять пришлось удивляться.
— Третьего дня. Записку тебе оставила. Щас принесу. — Гудилин ушел в комнату, шаркая тапочками по полу.
Роберт остался один, закурил, задумчиво уставился в стену. Пришел Гудилин, бросил на стол свернутую четвертушку бумаги.
— Дела-а… — улыбнулся Голдаев, беря записку. — А ты, значит, навроде почтальона…
Гудилин не ответил. Роберт прочитал записку, потемнел лицом, скомкал бумагу:
— Ты читал?
— Читал… случайно… — простодушно признался Гудилин.
— Хорошие у тебя манеры — в чужие записки нос совать, — зло посмотрел на него Роберт.
— Уж какие есть, — вздохнул Гудилин.
— Она меня тут подонком назвала, это что? Да за это ей голову отвернуть мало! — Голдаев ударил кулаком по столу.
— Не ори, дети спят, — спокойно остановил его Гудилин. — Я Верку-то хорошо знаю… зазря слова не скажет…
— Да ты что, Никита? — совсем опешил Голдаев. — Да я ее за это…
В прихожей заверещал звонок.
— Кого это на ночь глядя? — Гудилин поднялся было, чтоб пойти открывать, но жена успела раньше.
— Здравствуйте, граждане дорогие, — послышался из прихожей глуховатый голос Степана Егорыча. — Мужик твой дрыхнет или телевизор смотрит?
— На кухне с Голдаевым чаи гоняют.
— Очень кстати. Позвольте раздеться, граждане.
В прихожей еще некоторое время слышались возня и покашливание, и скоро на кухню, потирая озябшие руки, вошел начальник автобазы Федоткин.
— Что, субчики-голубчики, вы от меня в дверь, а я в окно.
— От начальства куда денешься? — развел руками Гудилин.
— Налейте-ка чаю с морозца. — Федоткин присел на табурет.
Гудилин достал из навесного шкафа чашку, блюдца, налил заварки, кипяток. Голдаев молча курил. Федоткин положил себе варенья в блюдце, оттуда полную ложку — в рот, запил чаем. Вздохнул шумно. Никита Гудилин взял из сахарницы кусочек рафинаду, повертел его в пальцах:
— Помнишь, после войны сахар продавался? Кусковой? Здоровые кусищи были. Сладкий такой — до сих пор помню. Грызешь, грызешь, а он все не уменьшается. А этот… во рту растает, даже вкуса не успеешь почувствовать, нда-а…
— Это так только кажется, — философски возразил Федоткин. — Что прошло — всегда кажется лучше, чем на самом деле. Иные люди, к примеру, раньше хорошими были, а с течением времени плохими стали, прямо на глазах. Так вот, глядя на такого, я люблю вспоминать, когда он хорошим был.
— Если плохим стал, значит, и хорошим никогда не был, — возразил Гудилин.
— Это товарищ Федоткин про меня вираж закладывает, — улыбнулся Голдаев. — Верно, товарищ Федоткин?
— А хоть бы и про тебя, — насупился Федоткин, снова зачерпывая варенья.
— Ты у нас, Роба, в полосочку, — пошутил Гудилин. — День плохой, день хороший.
— Я уж и забыл, когда он хорошим был, — вздохнул Федоткин. — Э-эх, ндравный ты мужик, Голдаев: сперва себя показать хочешь, а уж с делом — это как получится… как бог на душу положит…
— Маршрут на Воропаевск через Корсукар идет? — вдруг спросил Голдаев.
— Кажется, малость в стороне остается, — ответил Федоткин. — А на кой ляд тебе Корсукар нужен?
— Ладно, товарищ начальник, уговорили, — хлопнул ладонью по столу Голдаев. — Что, Никита, выручим старика Федоткина, сходим в Воропаевск?
— Нет, — круто наклонил голову Гудилин. — Ко мне сын с института едет. Я его три года не видел, Роба, пойми…
— А у меня есть для тебя напарник, Роберт Петрович! — радостно воскликнул Федоткин.
— Кто ж это? — прищурился Голдаев.
— …Вы, наверное, тоже меня брать не хотели? — спрашивал Венька Черепанов. — Скажите честно, не хоте ли?
Роберт Голдаев не ответил, глядя вперед и положив руки на большую черную баранку.
Они сидели в теплой, комфортабельной кабине КрАЗа, высоко над землей. По ту и другую сторону дороги блистала снежная, ровная, как стол, степь. Только на горизонте легкой паутиной на фоне густо-голубого морозного неба маячили ажурные каркасы буровых вышек и стальных опор высоковольтных передач. Ровно и мощно гудел двигатель.
— Нашу ссору прошу считать исчерпанной, — после паузы вновь бодро заговорил Венька. — Зла на вас не держу и удовлетворения требовать не буду.
При этих словах Роберт чуть усмехнулся уголком рта.
— А вообще, я вас уважаю. Только хамства не люблю, — продолжал Венька. Он был счастлив, что его взяли в экипаж, что он наконец-то едет в Воропаевск.
Голдаев курил, щурился от дыма. Дорога была хорошая, укатанная, машина шла, как по рельсам, даже укачивало. Они шли в колонне последними.
— Конечно, я так машину, как вы, водить не умею, но не подведу! — не умолкал Венька. — Я зато любой двигатель сердцем чувствую. Я так рассуждаю: машина, как человек, — ее любить надо, верно? И тогда она тебя не подведет. Это ведь только слова — железо, двигатель, а если вдуматься? Ее ведь мысль человеческая сотворила. А все, в чем живет человеческая мысль, — живое, верно я рассуждаю?
И снова Голдаев не ответил. Чуть-чуть поморщился, и все. Машины катили на одинаковом расстоянии друг от друга, и все шло пока хорошо, без заминок, остановок и непредвиденных происшествий. Венька Черепанов на время замолк, созерцая пейзаж и холодное яркое солнце. Выехали они на рассвете, а теперь была середина дня.
Венька увидел вдалеке, почти на горизонте, высокие, как гигантские свечи, факелы. Странно было видеть их посреди безлюдного пространства, занесенного снегом.
— Газ жгут, вот гады… — Он сокрушенно покачал головой. — День и ночь… Это ж сколько народного добра пропадает, а? Под суд за такое надо, честное слово! Сколько всяких нужных вещей из этого газа сделать можно! А они жгут! Вот вы не задумывались, Роберт Петрович, сколько у нас разного добра гибнет из-за тупости и нерадивости? Страшное дело.
Голдаев опять не ответил, думая о своем и дымя папиросой.
— А почему такое происходит, не задумывались? Могу ответить. От неуважения друг к другу Не верите? А я доказать могу. От неуважения друг к другу происходят все наши беды, — Венька молотил без передыху. — Вот вы, например, жену свою уважаете?
Вопрос озадачил Голдаева, и он ответил не сразу:
— Нету.
— Чего? — не понял Венька.
— Жены.
— Как так? Почему? А вам сколько лет?
Голдаев молчал, глядя вперед.
— Вы с какого года, Роберт Петрович?
— С тридцать восьмого…
— Ого! И ни разу не женились? — вытаращил глаза Венька.
— Слушай, если б тебе к языку динамо-машину присобачить, а? — проговорил Голдаев. — Сколько электричества зря пропадает!
Но Венька не обиделся. Секунду-другую подумал и даже рассмеялся:
— Вообще-то, верно, люблю поговорить… А вы, как видно, больше молчать любите?
Голдаев вновь не удостоил его ответом.
— Ну, извините, больше не буду… — И Венька действительно замолчал, уткнув нос в пушистый клетчатый шарф, намотанный поверх мехового воротника кожаной куртки.
Встречных машин было мало. Всё та же заснеженная степь с редкими перелесками, те же каркасы буровых вышек на горизонте. Солнце краснело и медленно катилось к горизонту.
— Ну-ка, глянь там по карте, когда перекусывать будем, — нарушил молчание сам Голдаев.
Венька послушно достал из кожаной черной сумки сложенную вчетверо карту с маршрутом, некоторое время изучал:
— Станица Терновая, через пятьдесят девять километров. А я бутерброды прихватил, с колбаской, будете?
— Давай.
Венька из той же сумки извлек бумажный пакет, в котором оказалось штук шесть бутербродов с толстыми ломтями колбасы. Уплетали с аппетитом. Венька достал из сумки маленький радиоприемник «Турист», включил, настроил, и полилась приятная мелодия песни и приятный голос певицы. Что-то о безбрежных просторах, дождях и любви.
— Значит, когда война началась, вам уже четыре года было? — вдруг спросил Венька.
— Четыре… — подтвердил Голдаев и повторил с не которым удивлением. — Да, почти четыре…
— Помните?
— Что?
— Ну, войну, конечно? — решительно спрашивал Венька.
— Да нет… оккупацию немного… Немец у нас в доме жил. Рыжий такой, здоровый… Шоколадом меня угощал…
— И вы брали? — покосился неодобрительно Венька.
— Брал, конечно, — усмехнулся Голдаев. — Сестренка тоже брала…
— А сестренке сколько тогда было?
— Семь… нет, восемь лет было. — Голдаев посчитал в уме. — И мать брала…
— Мать брала? — ужаснулся Венька.
— А ты бы не взял, да?
— Нет, — решительно мотнул головой Венька.
— Шоколад? — переспросил Голдаев.
— Шоколад.
— Когда от голодухи плачешь целый день?
— Все равно не взял бы… Это же оккупант, фашист.