Про любовь, дружбу и судьбу
…В вагоне, где ехал Антипов, яблоку было негде упасть. Узлы, мешки, корзины и чемоданы, ведра и тазы, авоськи с продуктами, даже велосипедные колеса, люльки.
Лица пассажиров взопревшие, покрасневшие, будто только что выбрались из парной. Духота невозможная, хотя окна все открыты, и горячий воздух ударял в лица.
В одном из простенков был прилеплен портрет Ворошилова. Там и здесь слышались обрывки разговоров под перестук колес и потрескивание старого вагона:
— Ох, матерь божья, степь да степь — глаза вылупишь.
— Вода кончилась. Станция-то скоро, кто знает?
— А вот как встанем, так и будет станция!
У двери в тамбур примостился на корзине небритый, сухонький дедок и тихо наигрывал на гармошке популярную тогда мелодию: «Вам возвращая ваш портрет, я о любви вас не молю…»
— Говорят, Ростов сдали? Неужели правда?
Несмотря на страшную тесноту, по вагону умудрялись ползать и скакать пяти-шестилетние ребятишки.
— Клавк, что ж ты зимнего ничего не взяла, дуреха?
— Там тепло… А надо будет — разживемся чем-нибудь…
— Там разживешься… Там наплачешься.
— Да брось ты, Зин, какие наши годы, чтоб плакать? Да всего с собой не увезешь…
Антипов сидел на деревянном чемодане с замочком и все ловил себя на том, что то и дело смотрит на молодую мать, почти девочку, сидевшую рядом с грудным младенцем на лавке, тесно, рядом еще с тремя такими же молодыми матерями. Она не принимала участия в разговорах и широко раскрытыми глазами смотрела в окно, за которым тянулась бесконечная степь.
Редко вдалеке мелькали казахские юрты и маленькие поселки, отары овец и косяки лошадей. Чужая, непонятная, пугающая страна.
Эта девушка была не то чтобы красива, но взгляд Ан поза притягивался к ней. Красная косынка плотно обтягивала ее голову по самые брови, глаза большущие, серые, брови чуть насуплены, острые скулы, впалые щеки и крепко сжатые губы, белая футболка со шнуровкой на груди — молодая мать с картины Петрова-Водкина… И печаль в глазах… Она вдруг почувствовала пристальный мужской взгляд Антипова, обернулась. Некоторое время они смотрели друг на друга. Худенькая такая комсомолочка с печальными глазами. Антипов вдруг весело подмигнул ей. Она смутилась и отвернулась.
— «Наш уголок вам никогда не тесен…» — продолжал тихо наигрывать сидящий рядом небритый дедок.
Антипов вышел в тамбур, закурил папиросу, продолжая смотреть на убитую зноем степь. Она все тянулась и тянулась за окном — серая, пыльная, неоглядная…
Когда он вернулся на свое место, то увидел, что худенькая комсомолочка кормит младенца грудью. Распеленатый, он шевелил ножками и ручками, тянулся к белой, нежно-округлой материнской груди. И вновь взгляды их встретились, и она, чуть смутившись, улыбнулась.
На верхних полках спали душным сном. Время от времени спящих будили, они одурело мотали головами, приходя в себя, и спускались вниз. Их место занимали другие, торопливо стаскивали рубахи, сапоги и ботинки, укладывались поспать.
Соседка комсомолочки, полнотелая, круглолицая Клава, очистила вареное яйцо, сбрасывая шелуху на клок газеты, громко позвала:
— Валерка, ты где, бандит?
Из частокола ног, корзинок и сумок вынырнула кудлатая голова.
— На! — Клава сунула ему яйцо и соленый огурец, голова скрылась.
— Слышь, а сколько грибов было, а? Это ведь ужас как много! Бабка Авдотья все гундела: «Не к добру это, не к добру…» И вот тебе — началось…
— А в роддомах одни мальчики пошли, — сказала еще одна молодая женщина. — Персонал просто диву давался — одни мальчики прут и прут… Про запас, значит, природа готовила…
— Про какой запас? — не понял кто-то.
— Ну, нонешних-то поубивают, мужиков-то… — простодушно пояснила женщина, — стало быть, чтоб в будущем без мужиков не остаться… Про запас, значит.
— Будет молоть-то! Пережитки это! И без ваших примет тошно!
— Война в тридцать девятом началась, когда на Польшу напали, — строгим голосом сказала вдруг комсомолочка. — Ваши приметы тут ни при чем.
Она закончила кормить малыша, сменила ему пеленки, вновь закрутила в тугой «конверт», затолкав мокрые пеленки в таз под лавкой. Между разговорами ей помогали сидевшие рядом Клава и Зина.
— Витька, черт паршивый, ты где?
— Здесь! — отозвался звонкий мальчишеский голос. — Мы с Игорьком в шашки играем!
— Ты поспала бы, Маш, — сказала Зина. — Давай его подержу.
— Нет, нет, — поспешно ответила Маша. — Я еще посижу…
Антипов задремал, откинувшись спиной на шатающуюся, потрескивающую стену вагона. Седой, небритый дедок уже заснул, уронив голову на гармонь и обняв ее руками.
…Антипов вздрогнул, когда дверь тамбура распахнулась и резкий голос сказал:
— Проверка документов!
Трое в форме НКВД, лейтенант и двое красноармейце в, спотыкаясь об узлы и чемоданы, медленно двинулись по вагону, проверяя документы.
На станции Маша, набрав у колонки кипятку, в большом эмалированном тазу стирала пеленки. Торопилась, поглядывая в сторону поезда, стоявшего на втором пути. А колонка с кипятком — у одноэтажного кирпичного здания, отсюда до поезда — метров триста, да еще через пути, забитые товарняком, платформами, на которых стояли зачехленные орудия да сидели, свесив ноги, часовые.
Теплушки были набиты солдатами. Перед станцией толкалась разношерстная толпа. Бабы и старики несли солдатам ведра и корзины картошки, помидоров, огурцов, яблок и слив. Полные ведра и корзины исчезали в недрах теплушек и возвращались оттуда пустыми. Старшины прогоняли баб и стариков:
— Не положено! Отойди, кому говорю! Нельзя!
— Чего — нельзя? Картоха горяченькая, с пылу! Берите, родные, дорога дальняя, наголодаетесь!
Сновали в толпе цыганки с чернявыми шустрыми детишками. У колонки с кипятком очередь, гвалт, крики.
Несколько казахов в халатах и островерхих шапках поили трех навьюченных верблюдов. Посвистывали и гудели паровозы.
— Девуля, едем с нами! — кричали Маше солдаты из ближайшей теплушки.
— Да она с дитем. Вишь, пеленки полощет.
— Дите делу не помеха! — И веселое, бездумное ржание: — Дите и в сторонке полежать может.
— Ах, какая деваха — прям хризантема!
— Незабудочка! Эй, незабудочка! Как мужа-то звать? Может, на фронте встретимся!
Маша не отвечала, торопилась. Но все же несколько раз с улыбкой оглянулась на солдат, на их оскалившиеся дурашливые рожи.
И тут Машин поезд тронулся. Хрипло прокричал паровоз, вагоны лязгнули буферами и покатились все быстрее и быстрее. Несколько секунд она обалдело смотрела, как уходит ее поезд, потом покидала в таз мокрые пеленки и рванулась через пути.
Поднырнула под военный эшелон, выскочила с другой стороны, больно ударившись плечом о колесо и выронив таз с пеленками. Пока собирала, чуть не плача, мимо все проходили и проходили вагоны, прогибались под колесами рельсы.
— О-ой, мамочка-а… — всхлипнула Маша и бросилась догонять, прижав к груди таз с пеленками и кусок мыла.
— …Где Машка-то? — Подруга Зины держала в руках младенца и пыталась подальше выглянуть в окно. — Сдурела совсем. Останется ведь!
Поезд набирал скорость, и теперь в вагоне заволновались все.
— Отстала! Отстала! — слышалось со всех сторон. — А ребенок — здесь. Вот беда!
— С ума сойдет баба!..
— Может, в другой вагон села?
Антипов встревоженно повернул голову — он-то знал, что значит сесть в другой вагон.
Ребенок, все время молчавший, вдруг захныкал и заревел оглушительно.
— Клавк, че делать-то? — перепуганно спрашивала Зина, качая ребенка. — Ведь говорила ей, полоумной, говорила!
Антипов был встревожен не меньше других. Он поднялся и решительным шагом двинулся по коридору к тамбуру. Сейчас он крепко прихрамывал на левую ногу.
— Ой, девочки, она ж повесится, я ее знаю!
— Говорила ей: принеси ведро и стирай в тамбуре!
— Может, стоп-краном остановить?
— Ты что, за это под суд пойти можно!
А поезд по-прежнему набирал скорость, и станция кончилась, снова потянулась жаркая холмистая степь.
Пробегая по вагону, Антипов натыкался на узлы и чемоданы, наступал на чьи-то ноги, видел испуганные глаза женщин.
В тамбуре, поняв, что дело плохо, он рванул ручку стоп-крана, но куда там! Поезд продолжал катить, и, как показалось Антипову, еще быстрее. Пробежав еще один вагон, последний, он выскочил на площадку, рванул дверь, выглянул и увидел Машу, бегущую за поездом.
Таз и пеленки она прижимала к груди и еще сняла босоножки и рвалась вперед босиком. Концы красной косынки метались за ее плечами, взгляд словно прикипел к последнему вагону.
И Антипов понял, что она догоняет.
Невиданное дело, но расстояние между ней и последним вагоном медленно сокращалось.
— Бросай барахло! — крикнул Антипов, свисая с последней ступеньки площадки.
Она упорно продолжала прижимать к груди таз, пеленки и белые босоножки.
— Бросай, говорю, дура! — уже зло крикнул Антипов.
Нет, она не бросила. И догнала. Вот поравнялась с подножкой последнего вагона, и Антипов, свесившись, протянул ей руку. Но она сначала сунула в эту руку пеленки, потом таз и босоножки и кусок мыла. И только после этого протянула свою руку. Антипов легко оторвал ее от земли, вскинул на ступеньки, прижав к себе.
Некоторое время они неподвижно стояли на последней ступеньке, прижавшись друг к другу. Она перепуганно смотрела на него потемневшими глазами и дышала как загнанная лошадь.
— А вы молодец, — засмеялся Антипов. — Наверное, до войны спортом занимались?
Она вдруг всхлипнула, уткнувшись ему лицом в грудь, и заревела. На горячем степном ветру, под грохот колес.
Антипов, глуповато улыбаясь, поглаживал одной рукой ее по плечу и спине. И тут ликующе прокричал паровоз, словно поздравляя Машу с необыкновенной удачей в жизни.
Яркие синие звезды полыхали совсем близко, и черное небо слилось с черной степью.