На грохот отворилась дверь в одну из комнат, темноту разрубила желтая полоса света, и сонный женский голос спросил:
— Кто там углы сшибает? Кому черти спать не дают?
— Это я, тетя Вероника, — негромко ответила Милка.
— А с тобой кто? — приглядевшись, спросила тетя Вероника.
— Черт, который спать не дает, — приглушенно хихикнула Милка.
— Так ты ему валенки надевай на копыта! — И дверь захлопнулась.
Пройдя еще несколько шагов, Милка толкнула дверь, нашарила выключатель — и вспыхнул свет. Милка втащила его в каморку-кладовку без окна. Вдоль стены — старая кушетка, застланная пестрым одеялом, маленькая тумбочка, на которой рядком стояло несколько книг, флакончики с духами «Красная Москва», патрончик с губной помадой, коробка с тушью для ресниц, дешевые серьги, еще какая-то ерунда. Зато, если взглянуть на стены, то глаза разбегались. Стены были сплошь оклеены обложками от «Огонька». Главным образом артисты театра и экрана. Тут и Клара Лучко из «Кубанских казаков», и Петр Алейников из «Большой жизни», и Николай Крючков из «Парня из нашего города», и Марк Бернес из «Двух бойцов»… Робка молча рассматривал портреты знаменитостей.
— Это мой «пенал», — тихо сказала Милка.
— Что?. — не понял Робка.
— «Пенал». Я сюда прячусь, когда мне совсем плохо.
— А сестренка с братишкой где?
— Спят в комнате… Скоро отец придет. Он сегодня во вторую смену.
— А где работает?
— В артели инвалидов, на Зацепе. Плюшевых мишек шьет… другие разные игрушки-зверюшки. — Она смущенно улыбнулась.
— Ты же говорила, он танкистом был?
— Был танкист… — Она стояла совсем близко от него, и Робка видел, как блестят ее глаза, слышал ее шепот: — Робка, Робочка, зачем мы с тобой познакомились, не пойму никак… Вот чует сердце, на беду…
— Мила… — Он нашел в темноте ее плечи, уткнулся лицом в рассыпавшиеся волосы, и они стояли неподвижно, боясь шевельнуться.
По коридору раздались шаркающие шаги, потом зашумела вода в туалете, послышался надсадный кашель, и вновь все стихло.
— Ну чего стоишь? — свистящим шепотом спросила она.
— А что? — так же шепотом спросил он.
— Ты еще совсем пацан, Робка. — Она тихо рассмеялась, еще крепче прижалась к нему. Тогда он разозлился и стал медленно клонить ее на кушетку. Она вдруг жалобно попросила:
— Не надо, Робочка…
Он не отвечал, жадно ее целуя, а руки торопливо расстегивали халатик, шарили по плечам, груди… И тут в тишине отчетливо щелкнул замок в двери.
— Ой, отец… — Она выскользнула ужом из его рук, бесшумно прошмыгнула в коридор.
Робка остался в кромешной темноте. Было хорошо слышно, как отец спросил:
— Ты, Мила?
— Я, я… где тебя носит так долго?
— Ты чего, Мила? — отец удивился ее раздражению. — Я ж всегда так прихожу, ты чего?!
— Есть будешь? Не хочешь, тогда ложись спать.
По коридору раздались шаги и странный деревянный стук. И вдруг шаги и стук прекратились.
— Ну чего встал, папка? Иди в комнату.
— А кто у тебя в «пенале»? — спросил отец.
— Ну, парень в гости пришел… а что?
Дверь в «пенал» отворилась, на пороге стоял отец Милки. Он включил свет и оказался в двух шагах от Робки, и потому особенно страшными показались его изуродованное огнем лицо, узенькие щелки вместо глаз, многочисленные шрамы на щеках и лбу. Слабый коридорный свет освещал его. А из-за спины выглядывала Милка.
— Как тебя звать? — спросил Милкин отец.
— Роберт…
— Подойди ко мне, — приказал он, и Робка подошел вплотную, и отец Милкин протянул руку, так что Робка испуганно отшатнулся, и кончиками пальцев пробежал по его лицу, по одежде. И спросил:
— Тебе сколько лет, пацан?
— Шестнадцать… скоро будет…
— «Скоро»… — усмехнулся отец, и улыбка на его изуродованном лице получилась страшноватой.
— Ну чего пристал к человеку, папка? — вмешалась Милка.
— Запомни, пацан, — сказал отец, — Милка — моя дочь, и я ее люблю. Если б не она, мы бы все тут… с голоду подохли…
— Ну кончай, пап, завел любимую песню.
— А что тут такого? Сказал, что я тебя люблю!
— Любишь, папка, любишь, никто не сомневается. Оставь человека в покое. — Милка потянула его за рукав. — Кончай шуметь…
Она чуть не силой втянула его в комнату, включила свет. Робка так и остался стоять в «пенале». Комната была почти напротив, и через открытую дверь он видел, как Милка усадила отца на скрипучий венский стул, принялась стаскивать с него сапоги:
— Лучше скажи, где полуночничаешь?
— Я работал, Милка, — вздохнул отец и погладил ее по голове. — Такая дурная у меня работа… Устал, до дому долго шел…
Робка вышел из «пенала» и придвинулся к открытой двери. Теперь он видел их хорошо. И скромную обстановку комнаты видел. В короткой широкой кровати у окна спали двое — девочка и мальчик. Босая маленькая ножка, непонятно чья, торчала из-под одеяла. А в простенке между окнами висела увеличенная фотография в рамке. Милкин отец сидел на башне танка. Он смеялся, держа в руке шлем. На груди было тесно от орденов и медалей. Ух, какой красивый был тогда Милкин отец! Какая обворожительная, всепобеждающая улыбка мужика, воина, защитника и друга! Бабы всех времен небось с ума сходили по таким мужикам!
Какие поразительно красивые были у него глаза, красивые губы, чистый высокий лоб, густые кудри! Прикусив губу, Робка смотрел на фотографию и теперь боялся взглянуть на бывшего капитана-танкиста с обгоревшим, изуродованным лицом.
— Чего стоишь, Роберт? — вдруг сказал отец. — Входи. — Можно было подумать, что он видит.
— Милка, — спросил отец, — зачем тебе этот пацан нужен?
— Ну хватит, папка, выпил, что ли? Спать ложись.
— Нет, ты ответь мне. Зачем ты ему голову дуришь?
— Любовь у нас, понятно? Или ты не знаешь, что это такое? — Она отнесла его сапоги и портянки к двери, взглянула Робке в глаза, повторила: — Люблю я его, папка… Вот взяла и влюбилась…
— Дальше-то что? — спросил отец.
— Поживем — увидим, — Милка все так же смотрела Робке в глаза. — Ты не думай, папка, я не дурачусь — я серьезно…
— У тебя отец есть, Роберт? — спросил отец.
— Есть… — помедлив, ответил Робка.
— Воевал?
— Да… танкистом был.
— Ух ты! — обрадовался Милкин отец. — Здорово! У кого воевал?
— Не знаю точно… Кажется, в армии Рыбалко.
— Ух ты! — Он хлопнул себя по колену. — И я у Рыбалко! Как фамилия? Звание какое?
— Капитан Шулепов.
— Не припомню что-то… — Милкин отец улыбался. — Ну, капитанов в армии — тьма-тьмущая… Ты меня познакомь, слышь, Роберт? Нам есть что вспомнить. — Улыбка у него была светлой и печальной, и лицо его уже не казалось Робке таким страшным.
Робка хотел что-то ответить ему, но Милка умоляюще взглянула, приложила палец к губам.
— Нам повезло на войне, Роберт, — сказал Милкин отец. — Мы хоть живые пришли…
Робка вздохнул, и вновь на глаза попалась фотография Милкиного отца, сидящего на башне танка…
…И была первая в жизни Робки ночь с девушкой. Он видел в темноте ее глаза, лицо, он чувствовал, как замирает и обрывается сердце, падает в пропасть, и у пропасти этой нет дна.
— Робочка… Роберт… — шептала Милка, — любимый ты мой… хороший мой… счастье мое… самое, самое большое…
Маленький ночничок светил в головах, на тумбочке. Волосы Милки, рассыпавшиеся по подушке, отливали чистым золотом.
— А почему тебя Робертом назвали?
— Отец назвал. Все Иваны, говорит, да Кузьмы… Он тогда в школе учился, перед войной, у них учитель истории был — Робертом звали… — Роберт задумался, вдруг спросил: — Тебе, наверное, скучно со мной?
— Почему? — Она с улыбкой смотрела на него.
— Ну, вон ты какая… красивая…
— А я правда красивая? — Она приподнялась на локте, заглянула ему в глаза. — Правда красивая?
Робка вздохнул и рукой провел по ее желтым волосам, потом обнял ее, прижал к себе изо всех сил…
…Когда он пришел домой, его встретили истошные бабьи вопли. На кухне собрались почти все жители квартиры.
— О-ой, мамочка-а, о-ой, родненькая, спаси меня! — вцепившись в волосы, выла соседка Полина. — Пропала-а, люди добрые! Теперь мне тюрьма свети-ит, тюрьма-а! — Полина била себя кулаком в грудь и раскачивалась на табуретке. Рядом плакали десятилетний сын Юрка и, чуть постарше, дочь Галя.
— Погоди реветь-то, — попыталась перебить ее Нюра. — Много пропало-то? Сколько?
— Ой, Нюра, много! И сказать-то страшно! — И прошептала: — Восемнадцать тысяч… — И снова запричитала: — О-ой, мамочка-а, спаси-помоги! Боженька, милостивый, защити, выручи-и!
Соседи приглушенно шептались: «Восемнадцать тыщ — это ж страшные деньжищи, с ума сойти… Где достать такие?»
— Че стряслось? — Робка тронул за плечо Володьку Богдана.
— У Полины кассу ограбили. Она перед закрытием в подсобку побежала, ей там апельсины оставили, а кассу закрыть забыла. А тут, видно, кто-то вошел и рванул денежки…
— И никто не видел?
— То-то и оно, что никто…
— О-ой, повешусь! — закричала Полина и рванулась из кухни, но женщины схватили ее за руки, повели в комнату. На кухне остались одни мужчины.
— Как пить дать посодют, — сказал Егор Матвеевич.
— Так ведь за дело, — отозвался печатник Семен Григорьевич. — Не имела права отворенную кассу оставлять. Сбегала за апельсинами, дура чертова…
На кухню вошел в пижаме Алексей Николаевич, поставил чайник на плиту и сказал строгим начальственным голосом:
— Семь лет дадут. С конфискацией.
— За что семь лет-то? — испугался Семен Григорьевич.
— Особо крупное хищение, — важно поднял палец Алексей Николаевич.
— А конфисковать у нее что? — спросил Виктор Иванович. — Разве что детей.
— Детей в детский дом сдадут, — пояснил Алексей Николаевич, взял с плиты сковородку с шипящей яичницей и пошел из кухни.
— Этот все знает, законник хренов, — процедил Виктор Иванович.
— А ты думал! — хмыкнул Егор Матвеевич. — На всех доносы строчит…