— Виктор! — кричит за его спиной Инга.
Но Соломин даже не смотрит в ее сторону.
— Не я тебя в лесу встретил, шкура! — цедит он сквозь зубы.
Лицо и шинель Лазарева залиты щами.
— Жалко, не встретились, — вдруг отвечает Лазарев, в упор смотрит на Соломина.
Секунду они смотрели друг на друга. И Соломин не выдерживает. Ярость захлестывает сознание. Он бьет Лазарева в живот. А когда тот сгибается от удара, в лицо.
Конвоир стаскивает с плеч винтовку, не знает, что с ней делать.
Подскакивает повар. Обхватывает Соломина своими ручищами, оттаскивает в сторону.
— Жалостливая, — хрипит Соломин, обращаясь к Инге.
Он пытается вырваться из железных объятий повара.
— Охладись ты, Витюша. Остынь малость, — гудит басом повар.
Молча смотрят беженцы.
Счастливо улыбается худенький мальчик — бьют немца. На их плане голос Соломина:
— В Калошине каратели баб в школе пожгли… Вешать их, подлюг!
— Немедленно прекратить! — раздается громкий голос Петушкова.
Беженцы поворачивают головы.
Майор и еще один партизан подходят к кухне. Останавливаются рядом с Соломиным. Повар отпустил Соломина, и теперь тот стоит перед майором, опустив голову, поправляя телогрейку.
— Что произошло? — спрашивает майор.
Лазарев сидит на земле. Ладонью вытирает разбитый рот. Встает и тихо бредет прочь. Конвоир закидывает за плечо винтовку, идет следом.
— Бить морды арестованным много храбрости не надо. Явишься к Локоткову — обо всем доложишь, — холодно говорит Петушков.
— Есть, обо всем доложить.
За столом сидят двое донельзя исхудавших, заросших старой щетиной партизан. Один из них смущенно улыбается, другой, потупившись, сворачивает самокрутку.
— Прямо голодающее Поволжье, — слышен голос Локоткова. — На вас глядя, человек с тоски запить может…
Локотков несет к столу невиданные богатства. Вываливает их на стол. Это буханка хлеба, банки консервов.
— Вот, — говорит Локотков. — Будете есть и спать, други-товарищи. Как на курорте… Еще картошка будет, мороженая, правда… Мне нужно, чтобы вы на фрицев были похожи… А фашист нынче налитой, розовый…
Один партизан продолжает улыбаться, другой с мрачным недоверием рассматривает консервы и хлеб.
— Давай наваливайся, — весело говорит Локотков.
Партизаны не решаются начать есть. Смотрят на Локоткова.
— А вы, Иван Егорыч? — с сильным акцентом спрашивает высокий.
— Мне не положено, — отвечает Локотков и отходит к окну.
Отворачивается, стараясь не смотреть.
Партизаны едят так, как могут есть только давно голодающие люди. Второй партизан переглядывается с высоким, осторожно берет нераскрытую банку сардин, сует ее за пазуху. Резко поворачивается Локотков.
— Положь, — хрипло говорит он.
Увидев лицо Локоткова, партизан испуганно привстает из-за стола.
— Да я ребятам хотел, — смущенно говорит он.
— Положь!
Партизан, пожимая плечами, кладет банку на стол.
— Есть будете только вы, уразумели? — уже спокойнее говорит Локотков. — За эти сардины Семен Панков погиб из первой роты… Может, знакомы были?
Низкая дверь землянки открывается. Входит Соломин.
— Вызывали, Иван Егорыч? — громко спрашивает он и замолкает, уставившись на стол и на жующих партизан.
— С нынешнего дня будешь питаться вот… с товарищами, — говорит Локотков. — Силенок будешь набираться.
Локотков подходит к дверям, снимает с гвоздя телогрейку, начинает одеваться.
— Да я и так не жалуюсь, — усмехается Соломин.
— Во-во! С арестованным драться, — бурчит Иван Егорыч, — на это много сил не надо.
Он застегивается, надевает шапку.
— А за что это мне такая честь? — чуть сконфузившись, спрашивает Соломин.
— В свое время узнаешь.
Локотков выходит. Низкая дверь захлопывается.
Снежное, уходящее вдаль шоссе. По шоссе тащится одинокий возок. На возке — женщина с детьми. Та, что жила в брошенной деревне и ушла за партизанами. Мимо возка в туче снежной пыли проносится немецкий мотоциклист. Оборачивается, потом резко тормозит. Лицо немца замотано шарфом, а большие автомобильные очки закрывают остальную часть лица. Немец растирает окаменевшие коленки, идет к бабе. На ходу вытаскивает из ножен широкий солдатский кинжал.
— Комм, — говорит немец. — Комм.
— Господи, — всхлипывает женщина. Она продолжает сидеть, обняв детей.
— Комм! — Немец машет ножом.
Женщина слезает с возка. Немец подскакивает к ней и быстро срывает с нее овчинный тулуп, потом, размахивая кинжалом, отрезает от тулупа рукава.
Испуганно смотрят дети.
Немец натягивает рукава на сапоги. Бросает остатки тулупа бабе.
— Гут, — удовлетворенно говорит немец, хлопает себя по коленям, с улыбкой подмигивает бабе и на негнущихся ногах уходит к мотоциклу.
Взревев мотором, мотоциклист уезжает.
Сапоги обвязаны соломой. Шинель, пуховый платок вокруг шеи. Из-под платка торчат только нос и очки. Очки у этого немецкого солдата запотели, и от этого глаза кажутся большими, как у совы. Немец стоит у шлагбаума. Он с ужасом смотрит.
Из трубы колонки вода течет в ведро. Рядом с ведрами ноги, в калошах на босу ногу. Мужичонка в пиджаке с непокрытой головой, а под пиджачком и вовсе ничего нет — голая грудь. Мужичонка размашисто, с ходу хватает полные ведра и, дыша клубами пара, бежит мимо немца. Поравнявшись с немцем, мужичонка весело подмигивает:
— И-и-эх, ваше благородие!
Немец смотрит вслед мужику. Потом его отвлекает звук подъехавшей телеги. Немец поворачивает голову.
К шлагбауму подъезжает возок. Возком правит баба в тулупе без рукавов. Баба кое-как обмотала руки драным платком.
— Аусвайс, — подходя, приказывает немец.
Женщина растерянно смотрит на немца.
— Аусвайс, — повторяет немец.
Мужичонка ставит ведра на землю и бежит к возку.
— Сродственница это моя из деревни. Ко мне это, ко мне… Вишь, детишки как замерзли… — тараторил мужичонка.
— Я, я, — кивает головой немец.
Он снова с ужасом смотрит…
…на голые руки бабы, которые видны из-под сползшего платка, на ноги мужика в калошах на босу ногу.
Картина «Три богатыря», нарисованная самодеятельным художником. Женщина сидит на лавке под картиной. Дышит на окоченевшие руки. Мужичок задумчиво смотрит в окно, дымит цигаркой. В глубине, у печки, греются дети.
— Иван Егорыч просил узнать, когда пойдет новый эшелон с продовольствием. И еще просил узнать, кто такой Сашка Лазарев — бывший лейтенант, — негромко говорит женщина.
В окне видно, как приплясывает у КПП укутанный платком немец.
— Голод в отряде, — слышен голос женщины.
— Знаю, — помрачнев, говорит мужик. — На станцию не пройти… Вот беда. — Он глубже затягивается дымом. — В общем, передай — стараться будем.
Женщина в черном платке вносит самовар. Молча ставит на стол.
— А блинцов испечь не можешь? — сварливо осведомляется мужик. — Сами ели, а гостям пустого чаю, или у немцев выучилась?
— Да не ори ты, — урезонивает его женщина и проходит в другую комнату к буфету. — Лучше нагишом по улице бегай.
— А что? — веселеет мужик. — Я как пробегу, им еще холоднее становится. — Мужик снова смотрит на женщину: — И еще передай: завтра через Карнаухово эшелон пойдет на фронт.
— Передам, — тихо отвечает женщина.
Черные рельсы уходят вдаль по заснеженному полотну. На шпалах, раскинув руки, лежит немецкий солдат.
Стекла очков припорошены мелким снежком, который не тает.
Поперек рельса, скрючившись, лежит другой немец. Шерстяной шарф на его шее размотался. Чья-то нога сталкивает его с рельса. Два партизана волокут тяжелый деревянный ящик с взрывчаткой. Теперь виден весь железнодорожный мост, его ажурные переплетения, сторожевая будка, колючая проволока, которой обнесены подходы к мосту.
Еще двое партизан, сгорбившись, волокут тяжелый ящик.
Соломин карабкается по перекладине моста, тянет за собой шнур, зажатый в зубах.
— Скорее, елки-моталки, — хрипит подрывник Ерофеич, подкапываясь под рельс саперной лопаткой. — Скорее, мать вашу так!
И вместе с ругательствами изо рта вырывается белый пар.
Мост висит над черной, еще не замерзшей рекой. Все вокруг бело, черные только каркас моста и вода.
Петушков стоит рядом с Локотковым, придерживая раненую руку, висящую на перевязи. Они стоят в кустах на заснеженном обрыве, смотрят на мост.
Позади, в ложбине, стоят лошади и телеги. На одной из телег сидит толстый коротышка немец. Рядом — партизан с винтовкой. Сапога на одной ноге у немца нет. Немец задрал штанину и обеими руками обхватил трясующуюся в нервном тике ногу, согнутую в колене. Немец молчит, смотрит на разбитое колено, и вместе с ногой трясутся голова и плечи.
— Упустит эшелон, ччерт! Медленно копаются, — морщится Петушков.
— Ящики тяжелые.
— Говорил я Ерофеичу — надо ящики меньше делать… — сокрушается Локотков.
И вдруг какие-то странные заунывные звуки врываются в чуткую лесную тишину. Было непонятно, откуда они. Иван Егорыч беспокойно вертит головой и несколько мгновений спустя видит…
…Из-за черного поворота выплывает небольшой буксир. Он слабо дымит. За буксиром выплывают две длинные плоские баржи.
Настороженно смотрят Локотков и майор. Локотков чуть проходит по кустам, чтобы лучше видеть буксир. Потом оглядывается на мост.
Соломин с проводом в зубах выбирается на настил моста, быстро подтягивает провод Ерофеичу. Продолжая работать, оба с тревогой посматривают на буксир.
Винт буксира взбивает черную воду, подламывает тонкий ледок.
На обледенелой корме — полусбитое название «Александр Пушкин». На корме буксира — установленная на турели скорострельная пушка. К ней привалился немецкий солдат в стальной каске и тулупе.
На палубе баржи плечом к плечу сидят на корточках люди. Они обхватили руками плечи, стараясь согреться. Большинство людей в гимнастерках. Редко на ком драная шинель. Пилотки, шапки-ушанки, просто обнаженные бритые головы. Лица, лица, лица… Разные, но с одинаково потухшими глазами, с одним и тем же выражением обреченности и равнодушия ко всему на свете. Камера поднимается, и теперь видно, что люди заполняют все баржи. Что их тысячи, этих людей.