Александр МишкинПТИЦЫ ЛЕТАЮТ БЕЗ КОМПАСАПовести
ПТИЦЫ ЛЕТАЮТ БЕЗ КОМПАСА
Что и говорить, я очень обрадовался, когда меня назначили летчиком-инспектором. Наверное, все так радуются, когда их продвигают по службе. Командир эскадрильи — и сразу в инспекторы! Масштабы! «Прекрасно, прекрасно!» — говорили пилоты, крепко пожимая мне руку. Я кивал и счастливо улыбался. А как стал прощаться с полком, радость тотчас ушла. Аэродром, где летал, и товарищей, с которыми столько лет был вместе, покидать не хотелось. Родными и близкими они для меня стали.
Приехал в штаб, сел за двухтумбовый письменный стол, и прекрасного ничего не оказалось. Вроде бы вмиг оглох и сила меня покинула. Два телефонных аппарата: красный и белый, и оба с витыми шнурами и с перламутровыми дисками. Кабинет просторный, и потолок высокий. Но простор не тот, и потолок не тот, все не то. Справа от стола — во всю стену окно, над ним каменная плита балкона нависла, и небо видать в пространстве между крышами домов, как на экране телевизора. Нагородили! И тишина — хоть пылесос включай. В этом кабинете я почему-то сразу себя гостем почувствовал. Конечно, так вот просидишь тут с месяц, а потом в часть поедешь опытом делиться, людей будешь летать учить, проверять у них технику пилотирования. Нелогично! Чиновник — и в небо полез!
А бумаг, бумаг: сводки, донесения, бюллетени… Пруд пруди… Перечитываю их, продумываю и перебрасываю слева направо, подлетом.
Теперь я должен понимать эти документы глубже и видеть дальше. В них факты, образы летных законов, которые, как мы привыкли говорить, написаны кровью. Я должен учить летчиков выполнять эти законы. Дело это непростое. Молодежь сейчас на слово не верит, каждый пилот прочность этих установок хочет на собственной шкуре изведать. А шкура-то еще неказистая.
Летчик в небе — вольная птица. Стремительность, большущая высота иногда «кружат» голову, вызывают желание «поиграть» в свою героическую профессию. И тут забываются границы между здравым смыслом и эмоциями. Любая игра имеет свои правила, свои нормы. В футболе, скажем, нельзя играть рукой, а в баскетболе — ногой: за это наказывают. А полет — не игра, он регламентирован суровыми законами. Их нарушение наказывается не штрафным очком.
И все-таки их нарушают. Не думают летчики о своем будущем. Иной позволит снизиться на недопустимо малую высоту. Пройдет-промчится над землей: вот, дескать, я какой! Сокол — да и только! А до сокола ему еще тянуться и тянуться, и неизвестно — дотянется ли? Земля, хотя и круглая, да неровная: не всегда линия полета может дойти до аэродрома…
«Эх, молодость, молодость, — думаю я, перечитывая документы, — всегда ты в поиске, но не всегда ищешь то, что надо. Не терпится… Много желаний. И хочется и колется — нарушаешь и оглядываешься. Тут две опасности: или сам стукнешься, или тебя стукнут. Но с дрожью в руках нитку в иголку не вденешь. Топкая работа…»
Горячие головы! Это как турбины, работающие на максимальных оборотах: если не регулировать подачу нагретых газов — все в щепки разлетится.
Были и мы молодыми, наверное, такими же самыми были. Только теперь смотрим на прошлое с другой высоты, иногда непростительно многое забывая из своей молодости…
Резкий телефонный звонок. Красная коробка! Мои размышления и проектируемые нотации летчикам прерываются. Хватаю трубку.
— Товарищ Стрельников, вот вам первое задание. Поедете в «хозяйство» Потанина, познакомитесь с делами, — говорит мой начальник. — Узнайте там, почему они до сих пор не выпускают самостоятельно в сложных условиях лейтенанта Прохорова. Что мурыжут? По плану он летать должен. А он сидит, проветривается. Если что, проверьте летчика в облаках. Словом, сами на месте решите. Часть эта у нас передовая. Тоже имейте в виду.
Он не сказал, что я должен иметь в виду. Я не спросил и только коротко ответил:
— Слушаюсь, товарищ полковник. — Плотнее прижал трубку к уху и стал машинально собирать на столе бумаги. «Наконец-то, наконец, хоть полетаю. Вместо этой трубки до зуда в ладонях за штурвал хочется подержаться. Постарел я уже здесь лет на тысячу…»
— Я позвонил командиру, чтобы к поезду вам машину подали, — продолжал начальник. — Выезжайте вечерним.
— Понял, понял, — отвечаю с воодушевлением: уговаривать меня не надо — до аэродрома готов пешком идти.
С радостью качу на машине домой, в свою городскую квартиру со всеми удобствами. Она у меня еще мебелью не обставлена. Аля собирается купить полированную, как у людей. Жена не привыкла, чтобы муж ездил в командировки, засуетилась, забегала. Раньше проще было. Аэродром, штаб, столовая — вертишься в гарнизоне в этом треугольнике. А за шлагбаум — только с женой. Так уж повелось: жены летчиков меньше волнуются, когда их мужья идут на большую высоту или за несколько тысяч километров летят по маршруту над пустынной тайгой, нежели едут в мягком вагоне за сотню километров.
— Ты возьми с собой бутербродики с колбаской, проголодаешься там, — советует она.
— Не надо, — отмахиваюсь. — Перекушу где-нибудь.
— В школу зайди, с Олежкой попрощайся, — приказывает жена.
— Ты будто на войну меня собираешь.
Едет со мной на вокзал — провожать. На высшем уровне. Поезд тронулся. Я ухватился за поручни, прошел в тамбур и простоял там, пока проводница не захлопнула тяжелую дверь. Запомнилось, как на перроне стояла Аля грустная, грустная и махала рукой. За нее аж неловко. Может, она что вспомнила?
За окном пошла навстречу тайга. Смотреть мне быстро наскучило, я забрался на верхнюю полку и сразу уснул.
Рано утром я почувствовал, как меня кто-то трясет за плечо. Открываю глаза: проводница с блестящей «птицей» на черном берете.
— Следующая ваша станция, — говорит она и, звякнув связкой ключей, скрывается в дверном проеме.
В окно падает серый свет, мелькают пепельные столбы, вдалеке темнеет лес. Под ногами содрогаются невидимые колеса.
Поезд останавливается. Выхожу из вагона, тихого, еще не пробудившегося. Грохнула подножка, спускаюсь по ступенькам и прыгаю вперед. На этой станции, кроме меня, никто не сходит. На перроне безлюдно. Лишь у приземистого вокзальчика на платформе стоит дежурный в красной фуражке со скрученным в трубочку флажком.
Гулкая дрожь прокатывается по составу, поезд трогается. Я не торопясь шагаю на привокзальную площадь.
У чугунной оградки круглого скверика, под кронами деревьев, шуршащих густой листвой, притулился «газик». Новенький, блестит весь, словно только что вымытый. В кабине сидит шофер, облокотившись на баранку, спит. Фуражка съехала у него на глаза. Стучу по ветровому стеклу. Солдат вздрагивает, трет кулаком помятую щеку, сонно глядит на меня, судорожным движением включает зажигание. Открывает дверцу и спрашивает:
— Вы товарищ майор Стрельников?
— Да, да, — киваю.
Обхожу ревущий мотор и сажусь с правой стороны на сиденье, обтянутое ковровой дорожкой. Шофер дал газ, круто развернул машину и погнал ее по дороге, огибающей поселок. Побежали назад разноцветные заборчики, лоскуты огородов. Бревенчатые домики с голубыми оконными наличниками взбегают на пологий пригорок. Вскоре поселок остается позади, и дорогу сразу обступают крутые сопки. На их вершинах на длинных расписных мачтах зеленью парусов серебрятся пихты. А склоны сквозь звенящие стебли заглохших колючек светятся свежими травами. Сопки то подбегают к дороге, то уходят к горизонту, и тогда голубое марево застоявшегося в распадках воздуха колышется над сизыми от росы просторными лугами.
Водитель хмурый, без фуражки, в открытое сбоку оконце врывается ветерок и полощет его льняные кудрявые волосы.
Видать, в душе он проклинает свою шоферскую судьбинушку: вставать рано приходится. Спрашиваю:
— Что, непривычно так вот: ни свет ни заря?
Шофер оживляется:
— Нет, что вы, товарищ майор, привыкший я к этому. С командиром часто чуть свет на аэродром выезжаем я мотаемся там. Рассвет встречаем. Солнце, говорит, поднимаем. Любит он это. — Солдат говорил заинтересованно, и, видно, он хотел, чтобы и я слушал его с интересом. — Приедем на аэродром, выйдет из машины и стоит, смотрит на сопки, будто их век не видел, ждет, когда солнце вывалится. А я у руля кемарю, мне-то такое не в диковинку, вдоволь насмотрелся. Потом командир по полю, как председатель колхоза, ходит. Ходит и ходит. Иногда цветы собирает, даже венки сам плетет. А иной раз и цветов не видит, ногами топчет. Значит, не до цветов ему ныне, не в настроении. Тут я и не ту скорость держу, не так поворачиваю… — Солдат глянул на меня с таким значением, чтобы я не понял это так, как надо понимать, и добавил — Дел-то у полковника ой-ё-ё сколько!
Потом шмыгнул носом, ловко провел возле него тонким пальцем. Видно, он боялся, что я его перебью, и торопливо продолжил:
— Бывает, что вместе с женой приезжает.
— Командир-то давно в этой части? — спросил я.
Солдат помедлил чуть.
— Мы с ним почти в одно время службу в полку начали, — не без гордости сказал шофер. — Я только машину получил, и тут же Потанин прибыл. Помню, на следующий день мы с ним на аэродром поехали. Полеты тогда намечались. Подъехали к истребителю, вышел командир из машины и Полез в кабину самолета. Запустил двигатель, развернулся — и на взлет. Как только оторвался от земли, сразу вверх. Ну, свечой, конечно, взапуск. Тут же на глазах набрал высоту, прямо над нами. И давай волчком крутиться: вверх-вниз. Такой рев стоял, хоть уши затыкай. И смотреть жутко. Куда там — цирк! И такие трюки! Пилоты и те рты разинули. А я как сел на траву, так и подняться не смог. Инженер, говорят, за это самое… — шофер посмотрел на меня; немного приподнялся с места и, проглотив слово, выдохнул — Держался. Думал, что движок командир запорет, вразнос пустит. Потом, рассказывали, когда самолет сел, инженер лично сам снял пленку самописца, что данные работы двигателя в воздухе записывает, и побежал в лабораторию мараковать. Пленка-то не соврет. Она сразу показала, что командир наш все параметры тютелька в тютельку выдержал.