— Ты о чем это, Сергей?
— На полигоне-то, говорю, зря своим бойцам троек понакатал. Поглядел я нормативы, Яшин прав.
— Ишь ты куда взял, инспектор! Лирику начинаешь разводить. Ты мне брось! Я с ветеранами летал, много от них наслышался, многое у них перенял. И сам вот почитываю. — Полковник провел рукой по полочке с книгами. — Без истории, брат, я гол как сокол. А вы с Яшиным больше стишки почитываете. — Он зло сощурился, вытянул вперед подбородок.
Мне показалось, что Потанин хотел меня подсечь не столько точным ответом на мой вопрос, сколько важным, многозначительным. Увести в историю, чтобы оттуда подальше прыгнуть.
— Не про войну я тебе говорю.
— И я не про войну, а про победу. Про победу наших отцов. Она у нас в крови быть должна. Читай полководцев и поймешь, что к чему. Они здорово толкуют про обучение пилотов перед войной. Сколько тогда у нас хороших летчиков было? Знаешь? Единицы… Чкалов, Громов… Их по пальцам перечесть можно. А как остальные росли? Как цветы в поле — вместе с травой. Почет всем одинаков. Летчик! А каков он? Как стреляет, бомбит, бой ведет? Все летают, учатся. Люди всю жизнь учатся, летчик тем более. Когда юноша учился в школе, его из класса в класс переводили, сделали из него летчика — он стал учиться вообще… А учиться вообще нельзя. Вот война всем летчикам и присвоила классность. Тогда и появились новые Чкаловы и Громовы — Покрышкины, Кожедубы… Их уже и по пальцам не пересчитаешь. А мы таких асов должны были отобрать до войны. Понял?
— Понял! Что тут непонятного? — согласно кивнул я. «Далеко прыгнул…»
— Летчиков надо учить учиться, и учиться не вообще, а боевому совершенствованию, — зажегся Потанин.
«Скрестить оружие… бои… бои… атаки…» — вспомнились протоколы методических советов. А Потанин продолжал:
— Что и говорить, мы подчас действуем по школьному принципу: «Четыре пишем — два в уме…» И документы у нас в порядке, в отличниках ходим… Человек уж так сотворен, что для своего роста должен видеть результаты затраченных усилий. Рабочим на заводе, скажем, присваивают разряды, согласно разрядам устанавливают нормы выработки, соответственно — и оплату. Мы летчикам присвоили классификацию, но разделили их только по умению летать в облаках. А нормативы боевой работы оставили почти прежними — что для летчика первого класса, что для третьего. Справедливо? А подход к оценке в стрельбе должен быть всесторонний. Смирнову, скажем, чтобы получить пятерку — надо в цель положить весь боезапас, а Анохину для этой оценки и половины хватит.
Я почувствовал, как внутренне соглашаюсь с Потаниным. Только меня коробит его произвол в этом деле. Я спокойно заметил:
— Не против твоих доводов, Виктор. Тогда следовало заранее пересмотреть нормативы. Сделать так, чтобы для молодых пилотов были оценки одни, для опытных — другие. Довести их до сведения и требовать.
— Пересматривайте. Давно бы надо. А то от вас только и слышишь: проконтролировать, усилить, повысить, добиться. — Потанин двинул плечами, будто сбросил груз, который висел у него за спиной. — Вы начальство, вот и глядите. А я буду требовать, как мне выгодно. — Виктор Иванович помолчал. — Мне нужны настоящие воздушные бойцы. И я их такими сделаю. Требовать надо, а не фанфаронить. Кто не выдержит нагрузки, пусть по земле с автоматом бегает.
— Меня страшит произвол в этом деле, беззаконие. Так ведь, знаешь, до чего можно докатиться?
— Произвол? Вот, видишь, ты уже и название придумал. Для тебя произвол, а для меня — другое. А говоришь, помогать приехал. Беззаконие! Юрист какой! — взвинтился Потанин.
— Ты ратуешь за учебу, хотя в эскадрилье Яшина установился твердый принцип естественного отбора. Гнем— не парим, сломаем — не тужим. Пусть с автоматом по земле бегает.
— Вот ты о чем! Вот куда клонишь. Что ж, докладывай в штаб о моем произволе, заодно доложи, что у Потанина летчики пьяные по гарнизону шатаются. Встречал я таких помощничков… Ты, наверное, старое вспомнил? — спросил он.
Я вижу, как глаза Потанина смеются и ощупывают меня. «Этого вопроса я как раз и боялся. Неужели мы были так неосмотрительны, что позволили своим курсам пересечься?»
Я отвернулся, но, снова глянув на Потанина, как бы проверил впечатление и робко спросил:
— Что ты имеешь в виду, Виктор?
— Я имею в виду училищного инструктора, который тебя выгнать хотел.
Его ответ вмиг сбросил с меня напряжение: не об этом я думал.
— Как же забыть инструктора, своего благодетеля?
— Но помнить-то надо не злое и обидное, а умное и доброе. Тебя все-таки выпустили самостоятельно. Нашлись люди.
— Нашлись. Но могло все сложиться по-другому…
— Ничего, золото и в грязи блестит.
— Зря ты, Виктор Иванович, закручиваешься. Мой случай в училище как раз и говорит о том, что к каждому летчику нужен свой ключик.
— Еще один ключник объявился! — воскликнул Потанин и схватился за голову — Сколько вас, теоретиков, развелось! Скажи лучше, что ты решил с Прохоровым?
— Проверю его в облаках… Может, и… выпущу…
— «Может», — передразнил полковник. — Все вы со стороны смелые, а чуть что — и в кусты…
— Чего ты сердишься? Я понимаю, сейчас уже нельзя научить пилота летать хорошо или плохо. Его надо научить летать отлично или угробить. Это ты имеешь в виду?
— Во-во! — вроде бы раскручиваясь в обратную сторону, оживился Потанин. — Выдержит ли твой Прохоров нагрузку, выйдет ли из него настоящий воздушный боец?
— Выйдет, Виктор, выйдет.
— Чего же тогда говоришь «может»? Нашел ключик — открывай. Давай без сомнений. У меня у самого этих сомнений — во! — провел Потанин ладонью по горлу. — Отмычками тоже не пользуюсь. А так вот «может-может» — запишешь Прохорову в летную книжку «целесообразно дальнейшее обучение в облаках» и укатишь. А Яшин будет «возить» его на «спарке» и думать, что хорошо в чужих штанах на горячих углях сидеть. Печать-то печать, а кто будет отвечать.
— Такое я тоже предвидел. Не беспокойся — решение приму окончательное.
— Если предвидел, то хорошо. А Яшин этого боится. Что ж, полетай с Прохоровым в облаках и решай, — согласно кивнул полковник и, откинувшись на спинку кресла, немного подумал, а потом не глядя взял телефонную трубку.
— Так вот, Яшин, планируйте Прохорова в облаках со Стрельниковым. Понятно? Сколько? Да столько, сколько ему потребуется, пусть и летает… Теперь еще один вопрос: что там у вас со Смирновым получилось на групповом пилотаже? Слухи до меня дошли. — Потанин молча кивал головой, его густые брови сходились к переносице, и, когда они «замкнулись», он громко крикнул: — Вот вам и практическая аэродинамика! Практическая! Ох, Яшин, Яшин! Лениться начали. Летчиков мне портите. На кой черт на пилотаж лезть, если чувствовали себя неважно? То вы свое настроение демонстрируете, то вот — немощь. В следующий раз на групповой пилотаж со Смирновым сам слетаю. Пленки объективного контроля с того вашего полета мне представите. Все… — Потанин положил на рычаг трубку, разомкнул брови, поморщился и, погасив в себе неприятные ощущения, пояснил — Вот видишь, Смирнов групповым пилотажем с комэском недоволен. А ты говоришь, оценки занижаю… Ему надо такой пилотаж, чтобы глаза на лоб лезли, а Яшин решил с ним «блинчиком» отделаться. Ох, Яшин, Яшин! Нездоров — не лезь в небо, это тебе не больница!
Я не рассказал Потанину о том, что слышал тогда разговор Смирнова с Яшиным в штабе эскадрильи. Вспомнил, что за тот полет командир эскадрильи поставил летчику пятерку. Это обстоятельство окончательно стаскивало меня на позиции Потанина относительно нормативов оценок. Летчики сами не хотят подачек от командиров. Но теперь мне показалось, что наступил самый подходящий момент замахнуться и на Яшина, а заодно и на Потанина. Он ведь тоже иногда «демонстрирует свое настроение»…
— Слушай, Виктор, а ведь комэск у тебя перенял методику обучения летчиков. В воздухе он на пилотов ругается…
— Ты опять за свое? Ругается, не ругается. Я готовлю надежное прикрытие, а не детский сад в обозе. Во время реального боя летчик ласковых слов не услышит. Сам знаешь. А если я сейчас ругаю кого, то ругаю как отец сына — сколько бы ни ругал, а умышленно не уроню.
— Это у тебя что, в виде психологической закалки, что ли?
— Что?
— То, что ты с комэском в воздухе не особенно ласков, да и о другими. Ну, с Яшиным куда ни шло, он переживет. А Прохорову можно и рога так обломать. А сам говоришь, бодаться их учишь.
— Это уж ты понес из области лирики. А она мне, понимаешь, не с руки, потому что нужна она, как самолету кримпленовый чехол.
— Нет, погоди, — не унимался я.
— И годить нечего, — отмахнулся Потанин. — И ты из себя жалость-то не выдавливай.
— Ты вот часто наши дела с птицами сравниваешь. А помнишь, как у Шолохова? Когда птенцы поднимаются на крыле, беркут заставляет их набирать высоту, гоняет их там, в голубом небе, до изнеможения, чтобы выросли у птенцов крылья, чтобы сформировался сильный характер. Но беркут не ломает крылья птенцам, если они на первых порах боятся высоты. Сам ведь говоришь, что мы к птицам должны приноравливаться. А значит, и опыт передавать, как они, — из клюва в клюв.
— Шолохова я и без тебя знаю. Читал. Из клюва в клюв — это верно. Только ведь у твоего беркута совсем задачи другие, и нет у него такого сжатого план-графика. А тут что ни день, то вводная. И такая, что, если вставишь в счетно-решающую машину, — в щепки разлетится от напряжения.
— Ты не обижайся, Виктор Иванович, я просмотрел у тебя протоколы заседаний методического совета и не нашел там даже намека на то, как следует учить пилотов летать в облаках. Значит, нет у тебя в полку единой методики обучения, твои командиры учат летчиков всяк по-своему, не опираясь ни на педагогику, ни на психологию, учат, как ты говоришь, вообще. К примеру, командир звена капитан Рязанцев, который фактически должен был отвечать за подготовку Прохорова, — сам не летает с инструкторского сиденья в сложных условиях. Это логично?