— Начинается, — со значением протянул Ожигов. — Работать надо, а они рисовать.
Могильный закончил художественное училище. И его нет-нет да и забрасывали на другой участок работы, совсем не по назначению: то в инженерный отдел, то в клуб. И технику это не нравилось. Правда, Могильный сам никогда не напрашивался, он больше любил работать на стоянке, возле самолета. И работал он лихо, споро. Ожигову было грешно на него обижаться. Интересно, когда он выполнял какое-либо задание, то всегда бубнил себе под нос рязанские частушки. Говорили, что некоторые из них он сам сочинял.
Как-то Могильный на истребителе колесо ставил. Повернет ключом гайку — частушку пропоет. Оборот сделает — еще куплет. Гайка уже была привернута, а механик все еще на нее ключом жмет. В то время рядом подполковник Торопов стоял. Глядел, глядел и говорит:
— Верно, что с песней и труд спорится. Поете вы хорошо, но дело наперекосяк идет. Знаете, сколько в этом болте ниток?
— Это каких таких ниток, товарищ подполковник? — округлил глаза Могильный.
— Нарезов, — пояснил замполит.
— Нарезов? — почесал затылок солдат. А леший ее знает, — откровенно сознался он.
— Двенадцать… А так втемную будете крутить и резьбу сорвете. Вам следует в клуб пойти и в кружок художественной самодеятельности записаться.
Когда замполит ушел, Могильный развел руками:
— В школе авиационных механиков нам про эти самые нитки не рассказывали. И при чем тут самодеятельность?
— Про нитки я вам сам расскажу, только в клуб не ходите и в художественную самодеятельность не записывайтесь, — посоветовал ему техник самолета.
…Снова осматриваюсь И… кого я вижу? У крыла моего самолета стоит Генка. Поймал мой взгляд. Поднял руки вверх, в одной — пучок ромашек.
— Сдаюсь, сдаюсь! — кричит.
«Разве тут проявишь силу характера? Злости на два дня не хватило».
Ох, Генка, Генка! Какой ты товарищ правильный! Не усидел все-таки без меня в классе. Я и сам бы к тебе подошел, да вот гордость заела. Все думал, чем бы тебя поразить. Не знал, на каком коне к тебе подъехать. Ты ведь мужик серьезный, ничему не удивишься. Самолет заржет — не удивишься. Вот какой у меня друг Генка Сафронов — лишнего не спросит, а что положено — за горло возьмет.
— Вон, гляди, тринадцатый номер стоит! — показал Сафронов на крайний самолет. По его смуглому лицу пробежали смешинки.
— А чья это машина?
— Командующий прилетел. Видишь, куда ты сразу метил — в тринадцатые.
— Ты опять ехидничаешь? А хотя бы и так, что я рыжий, что ли? — провел я пальцами по косо сбритому виску возле уха.
— Это я так, любя. — Генка прыгнул на приставную лестницу, бросил на колени букетик цветов с белыми растопыренными лепесточками и обхватил мою голову руками.
— Что это за нежности? — спросил я.
— Знаешь, Виктор! У меня новость! Даже не новость, а событие целое! Большой, большой важности! Меня в Москву посылают. Сейчас командующий вызывал.
— Да что ты говоришь, Гена! — сконцентрировался я в кабине вроде бы для катапультирования. — В космонавты, что ли?
— Может, и в космонавты.
— Ну, ты даешь! Тебе просто позавидуешь! Действительно, ты не рыжий.
— А я и сам себе завидую! — весело блеснул он черными глазами.
А мне как-то враз грустно стало. Не мог и предположить, что Генка уйдет, его вдруг не будет рядом. Мне казалось, что мы с ним будем летать в одной паре всю жизнь.
— Оказывается, ты носил в груди имя прославленного летчика?! — воскликнул я.
— Жезл маршала в ранце, — опять пошутил друг и тут же спросил: — Ты пленки со стрельбы взял в фотолаборатории?
— Да нет.
— Тогда давай вылезай из кабины и рули в учебный корпус и прихвати пленки. В столовой встретимся.
Я вылез из кабины, Генка положил на мою спину твердую ладонь, посмотрел в лицо с усмешкой:
— Чего стоишь? Вперед!
Я опять хотел выпалить: «Слушаюсь», но обижать Генку не хотелось, поэтому сказал:
— Понял, иду! — И весело зашагал по рулежной дорожке.
Возле ангара техники опробовали двигатель на самолете, который разложил капитан Хробыстов. Ревела турбина, истребитель рвался с колодок. Страшный грохот бился между землей и небом. А в стороне стояли офицеры и разговаривали жестами. Они были чем-то недовольны и с выражением читали друг другу нотации. Возле них, словно заводной, носился капитан Хробыстов со своим голубым ящичком.
В небе кудрявились редкие облака с розовыми пушистыми подкрылками. Зыбкая синева окутывала все вокруг. Присмиревшая удивительная земля молчала, будто ждала какого-то чуда. А чудо уже произошло. Эх, Генка, Генка! Жалость-то какая! От этого на душе у меня и ясно, и радостно, и тревожно. Такая боевая пара раскалывается! Сейчас бы заложить пальцы в рот да свистнуть…
В курилке возле штаба я увидел лейтенанта Виктора Сидорова. Он нервно грыз мундштук папиросы, часто сплевывал, покачиваясь, крутил головой. Виктор был явно не в духе.
— Ты что засуетился? Что пригорюнился? — спросил я.
— Понимаешь, беда у меня, — простодушно начал он, вперив в меня полный надежды взгляд. — Самая настоящая. Колесуха какая-то.
— Что такое? Что?
Виктор помялся. Бросил папиросу и, вынув из кармана помятую пачку «Беломора», взял новую.
— Говори же, что случилось? — Я уже дымился от нетерпения.
— Сказывать-то стыдно.
— Брось ты, — уже разозлился я.
— Юлька моя взбеленилась, понимаешь ты? — почесал затылок Виктор. — Узнала, что я в штопор попадал и Хробыстов чуть на посадке не разбился. Вот и ультиматум поставила. Говорит: или я, или твои самолеты. Как приду домой, а она в голос. Каждый день слезы. Заморился я с ней. Ей-богу, заморился.
Сидоров зацепил папиросу сухими губами, в его руках заплясала зажженная спичка.
— Как это, не пойму?
— Да так, не хочет, чтобы летал. Боится вдовою остаться. — Виктор усмехнулся растерянно и жалко.
— Видать, она у тебя фокусница хорошая?
— Хорошая! — согласился Сидоров, но тут же виновато переспросил: — В каком смысле?
— В таком… Раньше времени хоронит. Тогда пусть тебя пуховыми подушками обвяжет, падать будет мягко, не убьешься. Думал, твоя Юля — цельная, а она оказалась с примесью.
— Любит она. Мы ведь росли вместе. Помнишь, я тебе про тетю Дашу рассказывал? Так это Юлькина мать. Она нас одной грудью кормила. С пеленок с ней вместе.
Лицо Виктора осветилось милой мальчишеской улыбкой.
— Так что же она хочет, чтобы ты аэродром подметал? Метлой по полосе шаркал?
— Кто ее знает, чего она хочет. Интересно, а твоя как?
— Что как?
— В смысле Наташа как? — помахал он перед собой руками.
— Ты о чем? Моя Наталья прекрасно знает, что со мной до самой смерти ничего не может случиться. А потом это все-таки вмешательство во внутренние дела. И я… не позволю…
Сидоров выпустил изо рта клубы дыма, пошевелил губами и задумался.
Я вспомнил Юльку. Эту глазастую толстушку.
«Правду говорят, что жены офицеров для своих мужей — самые лучшие политработники…»
— Вот это номер! Особый случай! Что же делать-то? На этот вопрос ни один параграф инструкции не ответит. Ты погоди, Виктор, я сейчас пленки прихвачу, и в столовую пойдем. Вместе помозгуем, сочиним что-нибудь.
Фотопленки воздушного боя получились превосходными: хоть карточки с них печатай и на стенку вешай. Безо всякого дешифратора видна победа. Но пленки не радовали — жизнь шла с переменным успехом, а тут вот у Виктора «колесуха» завернулась.
— А на Генку ты зря сердишься, — вдруг оказал Сидоров.
— Чего это ты меня учить вздумал? — с напускной серьезностью протянул я. — На целых два года моложе и учишь.
— Я не учу. Но мне тоже надоело обходить молчанием. Вижу, что ты неслух большой. С Юлей у меня неполадки, а тут вы еще рассорились. Все это вконец смущает, — стукнул он себя кулаком в грудь и отвернулся.
— Да мы уже помирились.
— Значит, лады? — выкатил свои серые глаза Сидоров. — Знаешь, поговаривают, что Сафронова в Москву посылают.
— Туда ему и дорога…
— Туда, конечно, туда, — тихо отозвался Виктор.
Генка уже сидел в столовой. Мне не терпелось скорее рассказать ему про «колесуху» Сидорова. Может, он что-нибудь посоветует? Но когда я сообщил ему все в подробностях, он и ухом не повел.
— Я, друзья мои, в таких делах советчик плохой. По «кругу» самостоятельно не вылетел, а вы меня на бомбометание посылаете.
Что же это ты, Геннадий Иванович. А еще в Москву собираешься? Я-то думал… К кому же тогда обратиться?
Весь выходной день я слонялся из угла в угол, не находя себе места. Не хватало чего-то. Сбегал в гостиницу к Генке, но его там уже не было. Сказали, что с утра подался в библиотеку. Туда я не пошел. Зачем? У меня дома своя «эстетика». Мешать другу постигать законы красоты?
— Пойду пройдусь к берегу, — сказал я Наташе.
Надел сапоги, куртку и медленно побрел по распадку между крутых сопок, на которые, изогнувшись, карабкался мохнатый кедрач. Шел и удивлялся: когда я успел прирасти сердцем к этому краю, к этим маленьким деревцам, присевшим на случай сильного ветра, к сердито бурлящим таежным речушкам — ничто им не помеха — петляют между сопок, вперед рвутся. Их сила и слава до океана только.
Помнится, как перед выпуском из училища Генка спросил меня:
— Куда ты решил ехать служить?
— А мне все равно, — ответил я.
— Я на Дальний Восток подамся.
Вечером, после занятий, мы вывесили на стенку большую карту Советского Союза и подходили к ней по очереди с завязанными глазами с указкой в руке. Куда случайно упирался острый конец палки — в то место мы и должны были проситься служить. Я угодил острием прямо в Амур. А Генка на стал играть в жмурки — сам решил. Правда, я ведь тоже на восток уклонился умышленно.
И теперь не жалею. Красотища кругом. Бессчетно здесь вот бывал, а всякий раз до оторопи, до блаженства захватывает дух.
Запахло морем.