Я шел вдоль самолетной стоянки и мысленно на все лады расхваливал подполковника Вепренцева. Человек правде в глаза смотрит. А Вепренцев тут как тут. Стоит возле перемычки и на меня смотрит. Когда наши взгляды встретились, он поманил меня пальцем.
— Вы, товарищ Шариков, видите, что это за фараон там в кабине сидит, движок гоняет? — спросил он.
— Это лейтенант Сидоров, товарищ подполковник.
— Ясно, Сидоров, — вежливо согласился Вепренцев. — Так вот, вы пойдите и объясните этому Сидорову, как надо по всем правилам опробовать двигатель. — Он взял меня за рукав и потянул к самолету.
Я почувствовал себя виноватым, хотя и не знал, в чем именно. Просто мне было непонятно, что надо объяснять Сидорову, что он подметил у него? Для летчика опробовать двигатель — пустяковое дело.
— Выключайте! — скомандовал Вепренцев.
Грохот смолк, оборвался, только турбина сразу не могла успокоиться. Сидоров защелкал тумблерами, а потом притих в кабине.
— Давайте, давайте сюда, что там притаились? — крикнул инженер.
Сидоров вылез из кабины и представился подполковнику.
— Сколько времени положено держать двигатель на максимальных оборотах? — спросил он лейтенанта.
Сидоров замялся, почесывая затылок. Он, возможно, и знал, но всегда придерживался одного правила: инженеру лучше не ответить вообще, чем ответить неточно.
— Что же это вы, сунули на полную железку и сидите ждете, пока приборная доска докрасна накалится?
— Надо же все проверить, товарищ подполковник, — попытался оправдаться Сидоров.
Подошел Степан Гуровский. Остановился за спиной инженера, внимательно прислушиваясь к нашему разговору.
— Товарищ Шариков, — обратился ко мне Вепренцев, — вот вы, как командир звена, и расскажите летчику график пробы двигателя, по секундам.
Я увидел, как Степан Гуровский шмыгнул за хвост самолета. Первым делом хотелось напомнить инженеру, что Сидоров пока еще не мой подчиненный. Но Вепренцев не стал слушать. Он повернулся и пошагал вдоль стоянки ловить таких же «фараонов», А мы с Сидоровым стояли и глядели друг на друга.
— Вот вам, держите, — протянул нам Семен Ожигов листок бумаги, сложенный в гармошку. — Изучайте график!
Мы схватили бумагу и жадно уставились в чертеж. Все ясно, по секундам. И чего он нас так ошеломил?!
— Товарищ командир! — вновь обратился ко мне Ожигов. — У нас Могильного забирают.
— Куда забирают? — оторвал я глаза от графика.
— В клуб, художником.
— Как это так?
— Да так.
— А ну, пошли. Где он, этот художник?
Перед нашим самолетом, расстелив инструментальную сумку, стоял на коленях Могильный. Он неторопливо раскладывал гаечные ключи и отвертки по ячейкам, потихоньку мурлыча себе под нос: «Это — сюда… А это — сюда…» Заметив нас, он быстро приподнялся и стал раскатывать засученные рукава комбинезона.
— Куда это вы собираетесь уходить? — спросил я солдата.
— Не уйду я от самолета, товарищ старший лейтенант, — твердо заявил Могильный. — Я не рисовать в армию пришел. Вот она, моя инструментальная песня! — показал он на брезентовую сумку с инструментами. — Ишь, чего захотели. Не пойду! Что я тогда дома скажу? У меня два брата отслужили честно. А я? — Круглая голова солдата ходила из стороны в сторону, в глазах прыгали черные дробинки.
— Если не хотите — дело другое, никто вас силком рисовать не потащит. Отстоим! — успокоил я солдата, успокоил себя и техника.
Надо бы, конечно, к подполковнику Вепренцеву сразу обратиться. Но сейчас не время. Чего доброго, еще график начнет спрашивать. Неудобно там перед всеми мямлить, все-таки командир звена. Доложу командиру эскадрильи, а уж он-то за меня заступится.
Мимо самолета ехал пузатый керосинозаправщик. Я поднял руку. Машина остановилась. Я знал, что она как раз по пути и подбросит меня до штаба.
Когда я поднимался по лестнице, меня окликнул майор медицинской службы Тарасов.
— Здравствуйте, товарищ Шариков! — сверкнув стеклами очков, бодро поприветствовал он. — Поздравляю с назначением на должность! — подозрительно раскланялся он. — Только смотрите у меня, чтобы без этого самого. — Тарасов похлопал толстыми короткими пальцами по двойному подбородку.
«Комар низко кланяется, затем чтоб посильней укусить».
Чудак человек. Будто я и скажу ему. Да разве мне сейчас до этого? Такого механика у меня отбирают! А доктор свое. Он всегда начеку. Кружку квасу натощак не выпьешь — душу потом расспросами вымотает. Доктор квас считает «выпрямителем».
— Нет, что вы, товарищ майор, разве мне до этого! Столько хлопот! — поморщившись, заголосил я как можно убедительнее, координируя мимику лица с содержанием слов.
— Смотрите, смотрите, вечером проверю, — нудно протянул он на одной ноте.
— Пожалуйста, пожалуйста…
Родная мать за мной так не следила. Вот жизнь!
Виктор Сидоров мог косить траву, орудовать вилами на току, мог отлично летать. Понимаю, что человек он по-крестьянски смекалистый и рассудительный. Но разобраться в своих сложных и трудных отношениях с женой у него не хватает ни воли, ни мужества, ни умения, ей квалификации. Да, так бывает. Иногда летчик в воздухе проявляет ясность ума, твердость характера, а на земле безропотно сносит дерзости и капризы жены. В любви женщинам известно и то, чего они никогда и не учили.
Не выдержал я. Рассказал про Виктора Сидорова и про его семейные дела подполковнику Торопову. Раз уж жена «вмешивается во внутренние дела» — пусть и дипломатия будет на высшем уровне. Он замполит, вот и пусть разматывает этот клубок из живых ниток. А так молчишь, молчишь, а потом поздно будет. Уговорит жена, клубок запутает. Сам черт его тогда не распутает. Нет, надо разматывать, пока узлы не завязались. Неудобно, конечно, на друга докладывать. Но вот Генка-то на меня доложил, не постеснялся. И ничего со мной не случилось — не умер, даже еще и в должности повысили.
Подполковник Торопов меня внимательно выслушал, немного подумал и сказал:
— Спасибо за информацию. Что-нибудь придумаем.
Кто-кто, а Торопов придумает. Любая сила уму уступает. И придумал.
Все видели, как Торопов ходил с Юлей по городку, беседовал. Никто, конечно, и не догадывался о значении этих прогулок. Привыкли к тому, что Торопов с чужими женами гуляет по гарнизону, со своей-то его редко видели. Служба у него, дескать, такая. Все к нему идут: одной на работу устроиться, другой ребенка в ясли определить, третьей просто посоветоваться. Видели Торопова с Юлей и на самолете, на котором летал Виктор, но и эта экскурсия не привлекла внимания. Не вызвало подозрения и то, что Сидоров вдруг летать стал ведомым у Торопова. Вместе они ходили на групповой пилотаж, на перехват воздушных целей, по маршруту. А после полетов они, одетые в апельсиновые спасательные жилеты, сидели на горячем земляном валу капонира и по-приятельски беседовали — грузный седой подполковник и белобрысый юнец.
Если смотреть на все это сбоку, то удивительного ничего нет. Но я-то смотрел в корень и понимал такие мероприятия по-своему. Но помалкивал. В тот день, когда Генка собирался улетать в Москву, ко мне прибежал Виктор.
— Собирайся в аэропорт. Генка ждет, — зашумел он.
— Я готов.
— Смотрите, недолго, — забирая у меня с рук Олежку, предупредила жена.
Мы вышли на улицу. И тут Виктор осторожно спросил:
— Это ты Ивану Акимовичу рассказал про Юльку?
— Не про Юльку, а про тебя, — сознался я. — Душа твоя голубиная.
— Так я сразу и догадался. За версту видать, что твоя работа, — сказал Сидоров, поморщив свой веснушчатый нос. — Правильно сделал. Она успокоилась, поняла, что на самолете летать — это все равно что на трамвае ездить, только гораздо безопаснее. Пойдем к ней. Предупредить надо, что в аэропорт едем.
Юля сразу поинтересовалась:
— А Иван Акимович с вами едет?
Мы дружно кивнули.
— Тогда отправляйтесь, — засмеялась она.
Юлька красивая. Взгляд у нее добрый, но какой-то удивленный, словно вся она под током находится. Не трудно было догадаться, что она крепко поверила нашему замполиту. А тот кого хочешь убедить сможет, у него на это талант особый. Вообще-то он человек интересный. Вот нет его рядом, не видишь, а как вспомнишь, так начинаешь себя осматривать.
А Иван Акимович в это время бегал с сыном Сергеем по двору. Они запускали большущего хвостатого змея.
Сергей, семеня короткими ногами, припустился вдоль домов, а отец кричал ему вслед:
— Беги, беги, сынок!
Змей из красной бумаги рывком взмыл над крышами и, быстро уменьшаясь, понесся в солнечную синь.
— Отпускай нитку! Нитку отпускай! — кричали с балконов.
Люди запрокинули головы. Этот полет для них был необычным. Они привыкли видеть в небе громы и молнии…
— Иван Акимович, вы едете? — спросил его Сидоров по-свойски.
— А как же! — заторопился подполковник.
Перед тем как выехать из гарнизона, Генка попросил шофера остановить машину возле Дома офицеров. Он забежал в библиотеку. Не книгу, конечно, менять. Это я знал прекрасно, но когда Генка вернулся, я ничего ему не сказал: было уже не до шуток.
…Сидим в ресторане аэропорта, как в аквариуме — все из стекла. А вокруг нас плавают в ярко-красных платьях золотые рыбки — официантки. Из окна видны большущие величавые лайнеры. Наши истребители против них кажутся детишками. В гигантских лайнерах — одна степенность и ни капельки резвости и озорства. Эти самолеты пахнут не керосином, а отпуском. По аэродрому ходят пилоты, и тоже степенные и важные. Не то что у нас, как на стадионе — бегом. Конечно, тут все идет по расписанию. А если и собьет погода расписание — не беда, люди посидят в аэропорту, подождут. Мы должны летать в любую погоду — нарушители, как правило, вместе с дождем прилетают. У нас, у летчиков-истребителей, по сравнению с пилотами гражданского флота огня больше. У них благородство особое — за здорово живешь номер какой-нибудь не выкинешь — за многие жизни в ответе. Правда, и мы за жизни людей отвечаем, только работа у нас пошире. Что касается резвости, то она у нас в крови, в ней сила. Ведь мы не перед стюардессами выкаблучиваемся.