– Это ты хорошо придумал. Благостные были старцы. Я вот последнего из них похоронил и крест на могилке поставил. Первый-то монах умер после войны, а лет через пять второй скончался. И третий, в свое время, просил меня приехать на островок похоронить его. Я его спрашиваю: «А как узнаю, что ты померши?» А он мне говорит: «Бог тебе укажет, что я преставился». Ну, думаю, Бог так Бог.
И забыл я про этот разговор. Делов своих было много. Но вот как-то вечером вспомнил. Думаю, и как это Бог мне укажет? Темно уже стало. Вышел я во двор и стал смотреть на островок и вижу какое-то небольшое свечение над кельей. Протер глаза, но свечение не пропало. Ладно, думаю, наверное, это мне показалось, вроде примрак такой. На следующий вечер вышел снова смотреть: и опять вижу необычное свечение над кельей. Утром взял заступ, веревку, топор, отвязал лодку и погреб к островку. Дело было осенью, листья на деревьях опали, и келья вся на виду. Собачка их меня встретила на берегу. Такая радая, что человека увидела, хвостом машет, ластится ко мне. Спрашиваю: «Где хозяин, Тобик?» – поникла вся собака, хвостом перестала вилять, поплелась к келье. У нее там во дворе будка была сделана. В келью старцы собаку не пускали, так как собака – животное нечистое и по православному обычаю в дом, где святые иконы, собаке входить нельзя. Постучал я в двери. Тихо. Постучал еще. Никто не отзывается. Дверь изнутри закрыта на крюк. Поддел я топором дверь, нажал покрепче, она и распахнулась. Смотрю, батюшки-светы! Хозяин на лавке лежит, под иконами. Ручки на груди сложены. Ой, как есть померший. Одет в новый подрясник, на ногах белые шерстяные носки, в левой руке – четки, в правой – крест деревян. Лампада большая еле теплится под иконами. Я его тронул за руку – холодный, глаза закрыты, борода белая, чистая. Совсем как есть натуральный покойник, но запаха гробного от него не было, потому как чистой жизни был человек. Бывало, помню, помрет мужик – пьяница и распутник, так к вечеру его вспучит, из носа и рта сукровица течет, сам почернеет, а вонь и смрад такой пойдет, что надо быстрее нести и земле предавать. А на старца этого я посмотрел: лик спокойный, светлый, вроде как с улыбкой. Вот, думаю, честна пред Господь смерть преподобных Его, как в Писании сказано. Легкая смерть ему от Бога была дадена. Во второй комнатке и гроб стоит. Видно, что монах загодя его себе приготовил. Такой уж обычай у них. Ну, значит, я с молитвой положил его в гроб. Прочитал над ним из Псалтири канон за единоумершего, закрыл почившего черной мантией. Тут же во дворике вырыл могилку, затащил туда гроб с новопреставленным рабом Божиим Гервасием. Его имя Гервасий было. Закопал могилку, обладил лопатой холмик. Крест поставил. Крест монах тоже для себя приготовил. Спел над могилкой вечную память, взял в лодку собачку и отплыл назад. Спи, думаю, теперь до второго пришествия, скоро и мне черед придет упокоиться.
Дед Митяй достал из сарая весла, проводил меня к лодке и, отомкнув замок, отвязал цепь. И я погреб к островку. Келья монахов, окруженная с двух сторон сумрачными старыми елями, хорошо была видна со стороны поселка. Стены ее были обиты тёсом и покрашены уже поблекшей зеленой краской. Когда я, пристав к берегу и привязав лодку, подошел к келии, то увидел три больших могильных креста. Самый старый крест, потемневший и подгнивший от времени, упал, опираясь вершиной в стену домика, как изнемогший от долгого пути странник, просящийся на ночлег. Второй крест, серый и потрескавшийся от многолетних дождей и солнца, как монастырский придверник стоял у самого входа в келью, наблюдая, чтобы никакой нечестивец не вошел внутрь. Третий крест, самый сохранившийся, стоял посреди двора, как рачительный хозяин, оглядывающий свое хозяйство. Это была могилка отца Гервасия, которого хоронил дед Митяй. Жилище монахов представляло своеобразное сращение храма и келий. В начале и в конце дома были устроены двери. В проеме первой двери на шесте висел колокол с обрывком веревки. Крыша жилья была покрыта пожухлой от старости и местами поросшей мхом дранкой. На крыше было устроено навершие вроде церковной луковицы с восьмиконечным деревянным крестом. Эта начальная часть жилища была отведена под храм. Дверь была не заперта, и я вошел внутрь. Из открытой двери свет падал на дощатый покрашенный иконостас, на котором были иконы Иисуса Христа и Божией Матери. Слева у стены стояла искусно вырезанная из фанеры и разрисованная Голгофа с Распятием, перед которой был устроен ящик с песком, куда втыкались поминальные свечи. Все это сооружение называлось «канун», и перед ним служились панихиды. В алтаре, ориентированном на Восток в сторону Иерусалима, все было сделано честь по чести. За Царскими Вратами стоял Престол, покрытый ветхой выцветшей тканью. На Престоле под небольшим Евангелием был завернутый в красный плат – «илитон» – ветхий антиминс с трудно читаемой надписью, кто и когда его освятил. Слева от престола был сооружен жертвенник, на котором под покровом стоял потир, дискос со звездицей, копие и лжица. Все было покрыто пылью и затянуто паутиной. Из храма можно было пройти в жилые кельи. В этих трех кельях обстановка была предельно проста. Самая большая келья, видно, служила и трапезной. Здесь стоял самодельный стол с тремя табуретками, русская печь служила для приготовления пищи и обогрева всех помещений. В каждой келье под стенкой была широкая лавка для отдыха и сна. В каждой келье в красном углу были иконы с висевшими на них деревенскими вышитыми рушниками и стояли небольшие аналои с Псалтирью и Евангелием. На гвоздиках по стенкам висели ветхие подрясники и скуфьи, а вот мантий не было, завернутые в мантии, все они были погребены по монашескому обычаю. На побеленных известкой оштукатуренных стенах в келиях были надписи такого содержания:
«Аще и весь мир приобрящем, и тогда во гроб вселимся, идеже вкупе цари, князи, и нищие».
«Будь тверд в вере и терпи».
«Что будет угодно Богу, то и совершу».
«Помолитесь за нас, братья, чтобы нам избежать вечного мучения».
«Здесь подвизались во Христе многогрешные Соловецкие иеромонахи Геврасий, Протасий и Софроний».
Тишина здесь была такая, что я слышал только собственный шум в ушах. Я присел на лавку и задумался. Все земные заботы как будто оставили и отошли от меня в этом святом месте. Все здесь было крепко намолено старцами, и я чувствовал их незримое присутствие. Невидимая благодатная эманация исходила от стен и вещей, к которым они прикасались. Видимо, старцев в поселке любили и почитали, и никто не дерзнул разорить их жилище или взять что-либо из вещей.
Я нашел пилу и лопату и отпилил подгнивший конец креста на могиле батюшки Софрония, обернул нижний конец толью и поставил крест на его могилке. Когда я медленно отплывал на лодке от острова, у меня было такое чувство, как будто из мира от нас ушло что-то большое, важное и значительное. На память о старцах я тоже не взял ничего, и дед Митяй похвалил меня за это.
В конце августа погода в Карелии начала портиться, пошли беспрерывные холодные дожди, листья на березах стали желтеть и мокрые вороны уныло сидели на заборах. Лето здесь кончилось, север есть север. Я распрощался с Игнатьевной и дедом Митяем и побрел к полустанку.
Холодный косой с ветром дождь сёк мне лицо и струйками стекал за воротник. В такую погоду хорошо сидеть дома, пить чай с вареньем и смотреть в окно, но до дома было еще далеко. Лесной дорогой навстречу мне вышли трое крепких бородатых мужчин в темных плащах с капюшонами, каждый из них тащил за ручку нагруженную тележку на двух колесиках, какими обычно пользуются дачники.
– Брат, – сказал один из них, выжимая рукой мокрую бороду, – выйдем ли мы здесь к поселку Ондо-Ярви?
Из-под плаща у него виднелся черный подрясник и грубые забрызганные грязью сапоги.
– А вы не монахи ли будете? – спросил я.
– Монахи мы, – сказал он.
– А что у вас в поселке родственники, что ли?
– Нет. По благословению идем обживать скит отцов Гервасия, Протасия…
– И Софрония! – крикнул я радостно.
– И Софрония, – улыбнулся монах. – А ты был там, знаешь?
– Да я только оттуда.
– Разорено, наверное, всё?
– Нет. Все в полном порядке: и постройка, и церквушка. И внутри ничего не тронуто.
Все трое монахов, услышав это, перекрестились.
– Слава Господу, спаси тебя Бог за добрую весть, – сказал старший.
– Спросите там в поселке деда Митяя, он даст вам лодку.
– Да у нас своя есть, надувная.
– Ну, прощайте, братья. Следующим летом, если Бог даст, приеду к вам.
– Храни тебя Господь, – сказал старший и благословил меня.
Мы распрощались, и я, дождавшись поезда, уехал в Петербург.
Исповедь бесноватого Фили
Прошлым летом я снял комнату близ станции Сиверская и каждую ночь в два часа рассматривал в морской бинокль красную планету Марс со снежной шапкой на маковке, которая в этом году на удивление близко подошла к нашей грешной Земле. Ученые-астрономы утверждают, что последний раз она так близко подходила при неандертальцах шестьдесят тысяч лет назад. Ну как тут не пожертвовать ночным сном для такой диковинки! По субботам и воскресеньям ходил я в церковь иконы Казанской Божией Матери, где познакомился с одним странником – малороссом, который шел пешком из Великого Устюга на Полтавщину. Ночевать ему было негде, и я пригласил его к себе. У меня был куплен кусок свинины, и я приготовил хороший ужин. Когда я позвал его к столу, он свинину есть отказался, сказав мне:
– Нет, спасибо, я свинину не вкушаю и не потому, что я иудей или мусульманин, а все из-за того, что все мои беды начались с того дня, когда в мой огород подрылся и пролез паршивый поросенок. Это я так со злости называю его – паршивым, но на самом деле это был хорошо упитанный, розовый, весь налитый молодым жирком, веселый и прожорливый поросенок. Радостно похрюкивая и вертясь, он стал жадно пожирать все, что росло на грядках. Пропадали мои труды и надежды на хороший урожай.
Увидев этот грабеж в окно, я схватил швабру и с криком: «Ну, погоди, тварь, я тебе сейчас задам трёпку!» – выскочил во двор и бросился со шваброй гнать с огорода вора и разбойника. Но жадный поросенок не хотел покидать эти благодатные угодья и, спасаясь от швабры, колесил по огороду, на ходу выхватывая с грядок какие ни попадя овощи. Но все же я оказался проворнее и с размаху угостил его шваброй по хребту. Поросенок заверещал и бросился к проделанному им лазу в ограде, юркнул в дыру, получив еще один удар по спине. Не переставая вопить, уже на своем дворе, он направлялся в родной свинарник, быстро перебирая передними ножками, задние же волоча по земле. Моя жена, выйдя на крыльцо с тазом мокрого белья, посмотрев на покалеченного поросенка, неодобрительно покачала головой и стала на веревке развешивать белье.