– К тяжелой болезни надо и сильное лекарство, – говаривал он.
А бесы кричали: «Злой калугере, сидели, сидим и сидеть будем! На что нам выходить, чтобы идти в бездну? Пожалуй, мы можем выйти из этого проклятого грешника, но только в свинью Гадаринскую».
– Да где же здесь взять свинью Гадаринскую, господа черти? А вологодская вам не подойдет?
– Свинья везде есть свинья. Давай и вологодскую!
Тогда старец меня немного подкормил, вернул мою одежду и чулок с деньгами и повелел в придорожных селах купить и привести свинью.
Я заготовил картонку: «Куплю годовалую свинью», – и пошел по селам. Хотя на земле уже лежал снег, но больших морозов еще не было. Меня принимали за глухонемого, и я на пальцах у одного хозяина сторговал порядочную хрюшу. На веревке, подгоняя свинью хворостиной, я пригнал ее к старцу. Старец оглядел ее, одобрил и сказал:
– Совсем как Гадаринская.
Учитывая пожелания бесов, на следующее утро в баньке в присутствии удивленной сидящей на заду свиньи, старец начал генеральное изгнание бесов. Было и кропление святой водой, и обильное каждение. Бесы вопили:
– Ой, жжет, ой, огонь! Пощади, пощади нас, калугере!
Но услышал я страшные слова старца:
– Я изгоняю из тебя бесов, Филиппе, больной, но возрожденный через святой источник Крещения именем Бога, искупившего тебя Своей драгоценной Кровью, чтобы ты стал очищенным от бесов. Да удалятся от тебя всякие нечистые духи и всякое зло дьявольского обмана, заклинаемые Иисусом Христом, Который придет судить живых и мертвых. Аминь!
После этих слов меня бросило на пол, и я с криком забился в судорогах, как подстреленный голубь. Изо рта и заднего прохода у меня пошел коричневый зловонный дым и вошел в раскрытое рыло удивленной свиньи, которая сразу вскочила на ноги, глаза ее налились кровью, шерсть на загривке встала дыбом, и она с рычанием и хрюканьем стала бросаться на стены и дверь. Дверь под напором распахнулась, и свинья, беспрерывно вопя, большими скачками помчалась в лес.
Старец три раза сказал: «Слава Тебе, Боже, слава Тебе».
И еще сказал, что свинья с бесами убежала в лес, где ее сожрут свирепые волки. Он меня попарил в баньке, повел в свою келью и причастил Святыми Дарами. Всю ночь напролет мы с ним возносили Богу благодарственные молитвы, а под утро легли спать. Я хотел после остаться у старца келейником, но он сказал мне, что я был Гадаринским бесноватым и поэтому по евангельской традиции должен идти к себе домой и рассказывать людям, что сотворил со мной Бог.
31 августа 2003 г.
История болезни
Деревня, где проживал Петруха Сидоров, называлась Матренины горки, и действительно, она располагалась на возвышенности, с которой открывался вид на протекавшую внизу речку Тешу, на заливные луга и на синеющий вдали лес. Хорошо и вольготно было жить в деревне, пока он был босоногим мальчишкой, но как только подрос, стало его томить желание пожить в большом городе. Уж очень сладко о том рассказывали приезжающие летом односельчане. Отца у него не было, и мать отдала его в ПТУ в небольшом районном городке, где он за два года выучился на сантехника. А зачем в деревне сантехник, когда воду берут из колодца, а отхожее место устроено в коровнике? Но вот стукнуло ему восемнадцать лет, и его загребли в армию. Воевать в Чечне не послали, а определили в большом городе сантехником, обслуживать Дом офицеров. Сбылась его мечта, и он теперь из казармы с утра ехал на трамвае в Дом офицеров, где у него на нижнем этаже была своя каморка с полками, на которых лежали разложенные по порядку разные водопроводные снасти, а на полу теснился ряд новеньких унитазов. Стоял у него и телефон, по которому его вызывали, если случалась какая-то оказия в этом громадном здании, оснащенном большим техническим хозяйством. Если он не шел со шведским ключом чинить какой-нибудь кран, то ложился спать на обтертый засаленный диван и спал до определенного часа, по принципу: «Солдат спит, а служба идет». Так и проспал он свои два года, пока не подкатил долгожданный дембель. В деревню ему ехать было неохота, а тут, наконец, решилось дело с Манькой-маляршей, которая недавно похоронила свою бабку и стала сама себе хозяйка. Хотя Манька и была косовата на один глаз, но зато у нее была своя комната в коммуналке на Литейном. Конечно, один ее глаз смотрел к переносице, но все остальное было на месте и не последнего качества. Поэтому, принимая во внимание комнату, хорошие Манькины заработки и городскую прописку, Петруха решил жениться на ней и зажить своим домом. Через год у него родился младенец Яшка, но почему-то он тоже был с хитрым косым глазом и своим диким пронзительным криком не давал Петрухе спать. Старая Сергеевна, которая жила в соседней комнате за тонкой перегородкой, сказала Маньке, что у ребенка крикса и что к косому глазу еще прибавится грыжа, если он и дальше будет так орать. Манька не огорчалась, что у Яшки косой глаз, а, наоборот, радовалась, что Яшку со временем не заберут в армию, потому как с косого глаза стрелять невозможно. А Петруха радовался, что он уже отец семейства, и на людях держал себя солидно. Вначале он устроился сантехником в жилконтору, где бригадиром был Сергеич – коротконогий старикашка еще николаевского разлива, не выпускавший изо рта замусоленный окурок и требовавший с Петрухи ежедневную дань деньгами и бутылкой водки. Из-за этого обстоятельства Петруха перешел в частную фирму по монтажу и ремонту оборудования в обширных и богатых особняках у «новых русских». Этих особняков наросло вокруг города как грибов, и работы было невпроворот, фирма богатела и хорошо платила рабочим. Работал Петруха сноровисто и быстро, и поэтому от довольных и богатых клиентов – хозяев особняков – ему шел еще отдельно хабар, и кроме того прислуга почти всегда выносила ему на подносе стакан водки и бутерброд с копченой колбасой. Он стал частенько возвращаться домой под хмельком и иногда поколачивать Маньку. На следующее утро, разглядывая синий фингал у Маньки под глазом, каялся и просил у нее прощения.
Когда Петруха еще жил в деревне, то мать, сама очень богомольная, и его старалась приучать к Божественному. Ни в Матрениных горках, ни в соседних деревнях церквей не было, и поэтому верующие бабы наладились собираться у них в избе в субботу вечером и в воскресенье утром, чтобы справлять вечерню, утреню и изобразительны как могли – яко же можаху.
Мать тонким жалостливым голосом читала кафизмы из Давидовой Псалтири, службу вечерни и утрени по старинному Часослову, а три старухи в белых платочках пели: «Господи, помилуй», «Подай, Господи» и разные тропари, не по обиходным гласам, а на свой деревенский лад.
Потом все оставались пить чай из самовара и вели долгие и благочестивые разговоры о явлении Богородицы, о чудотворных иконах и о праведных старцах и старицах.
Сколько помнил себя Петруха, в доме всегда гостили разные Божьи люди: странники и странницы, монахи и монахини, для которых страннолюбивая мать держала особо убранную комнату с домоткаными половиками, красным углом с иконами и лампадкой, и где стояла кровать с набитым сенником и старым лоскутным одеялом. Тут же на небольшом аналойчике лежала толстая Следованная Псалтирь для душеполезного чтения. В доме всегда был достаток, потому что разоритель и пьяница муж давно уже помер, а сама она работала в совхозе дояркой и прилично зарабатывала и даже имела медаль от большого начальства. О ее приветности и страннолюбии, вероятно, знали странники по всей России и всегда заворачивали к ней, хотя деревня не стояла на большом тракте. Гостившие странники, степенно вкушая трапезу, рассказывали о Дивеевском монастыре, о святых и цельбоносных мощах преподобного Серафима Саровского, об Оптиной пустыни и убиенных сатанистами иноках, о Валаамской и Соловецкой обителях, о Святой Почаевской Лавре, расположенной на горе, и чудотворной стопочке Божией Матери, отпечатавшейся на камне, и о многих других явлениях и чудесах, которым они сподобились быть свидетелями. Но особенно мать радовалась, когда к ней на отдых и поправку приходил Кузьма-крестоноситель. Этого Кузьму, носящего на груди громадный деревянный крест, прицепленный к ошейнику, деревенские бабы встречали как архиерея. Его кормили, всячески ублажали и вели в специально протопленную баньку. В эту отскобленную и жаркую баньку собирались до пяти баб, которые березовыми и можжевеловыми вениками долго парили Божьего человека Кузьму-крестоносителя, лежащего на полке, лохматого и звероподобного лешака с черной бородищей и красным телом с налипшими березовыми листьями. Он ворочался на своем полке, подставляя бока и спину, рычал, кряхтел, просил еще поддать пару, и бабы, исхлестав все веники, вываливались в холодный предбанник и сидели там, обомлевши, как куры в летний зной. Наконец, в клубах пара с большим на крутом животе деревянным крестом, выходил Кузьма, и бабы обливали его ведрами ледяной колодезной воды, оттирали махровыми полотенцами и подносили малый жбан хлебного кваса, который Кузьма выпивал одним махом. Приход в деревню Кузьмы с его нескончаемыми рассказами о святых местах, божиих старцах и старицах был настоящим праздником для деревенских баб, не видящих ничего, кроме серых трудовых будней. Уж они его ублажали: и яичницей-глазуньей на сковородке, и жареными курами, и солеными грибками, и водочкой. Кузьма же не оставался в долгу: устраивал долгие моления и панихиды, из бесноватых кликуш изгонял лютых бесов, младенцев исцелял от криксы, корчи и родимчика, кропил брыкливых кобыл святой водой, молитвой апамейского мученика святого Трифона изгонял из садов и огородов злокозненных гусениц, жуков и жужелиц, а также водворял семейный мир между невесткой и свекровью и подавал полезные советы и наставления. Отдохнувший Кузьма уходил из Матрениных горок с торбой, набитой пирогами, салом и вареными яйцами, а женщины всей гурьбой провожали его за околицу. Они ему кланялись, целовали крест, просили на обратном пути опять заходить к ним в деревню. Кузьма осенял их крестным знамением, махал рукой и удалялся, окруженный сворой деревенских собак, не веривших в ег