о святость и посему облаивавших его со всех сторон.
Жизнь в такой набожной среде не прошла для Петрухи бесследно. Он был верующим, носил нательный крест, который не снимал даже в армии. По воскресеньям он иногда посещал Преображенский собор, исповедовался и простаивал всю литургию, в конце приобщаясь Святых Христовых Таин. Он печалился, что мать не видит таких пышных церковных служб, не слышит такого богатого клиросного пения, уносящего его душу куда-то на небеса.
По служебным обязанностям его часто вызывали в загородные особняки, куда он ездил на фирменной машине, одетый в новенький американский комбинезон со множеством пуговиц и карманов и фамилией хозяина фирмы на спине: Брюханофф. В нем он выглядел молодцом, хотя был долговяз, рыжеват, с лицом, усыпанным конопушками. Скучающие от безделья в своих шикарных особняках жены и наложницы новых русских находили в нем что-то техасское и говорили, что он похож на ирландца. Многие даже были не прочь завести с ним интрижку, но он помнил, что «прелюбодеи Царствия
Небесного не наследуют», и держался, не изменяя своей Маньке. Но в одном доме было ему великое искушение. Этот дом арендовала пышная, в последнем приступе молодости, золотозубая блондинка. Дом этот назывался «Массажный загородный салон», и под началом блондинки было десять отборных девиц, которые обслуживали бандитов и богатых клиентов. Эти срамные девки вечно устраивали засор в туалетах, кидая туда что попало, и поэтому Петрухе довольно часто приходилось бывать в этом доме, где среди десяти его обитательниц была одна – стройная, белозубая мулатка, которая каждый раз обжигала его своим огненным взглядом (делая Петрухе авансы). Постепенно образ этой необычной, с шоколадной кожей девицы, с ее яркими, сочными губами и призывным пленяющим взглядом, запал в его сердце и даже начал преследовать его в сонных видениях. Он, ворочаясь на кровати, обнимал свою косую толстомясую Маньку и страстным, рыдающим голосом произносил имя мулатки. Утром Манька ему с укоризной пеняла, что опять он во сне поминал какую-то Анжелу. Петруха что-то мычал в ответ и, махнув рукой, шел умываться. С утра, садясь за руль своего Форд-пикапа, он жал на акселератор, мчась по Приморскому шоссе, а перед глазами у него все маячила обольстительная мулатка. «От беса это мне, от беса, – говорил он сам себе. – Вот Кузьму бы сюда. Кузьма живо бы упарил этих проклятиков и отвел от меня это наваждение».
В какой-то день на неделе он подъехал к церкви и пошел к священнику каяться в блудных бесовских помыслах. Батюшка, в этот день не обремененный требами, вышел к аналою и внимательно выслушал исповедь.
– Искушение твое велико, – сказал он Петрухе, – женщина чуждой расы из племени муринов вошла в твое сердце. Я тебе советую в этот дом больше не ходить, чтобы эту блудницу не видеть. Спасайся постом и молитвой и призывай мученицу Фомаиду, которая помогает от блудной страсти.
– Чтобы в этот дом не ходить, – сказал Петруха, – мне надо увольняться из фирмы, потому что этот район приписан ко мне для обслуживания.
– Ну что ж, возьми и уволься. Лучше уволиться, чем свою душу грехом погубить.
На следующий день, к удивлению хозяина фирмы, предлагавшего даже увеличить зарплату, Петруха уволился и опять вернулся на работу в жилконтору под начало старого хрипуна коротконогого Сергеича.
В церковной лавке он купил молитвослов и Псалтирь, перестал есть мясо и усердно молился каждый день, не ленясь, клал по пятьсот земных поклонов. Но дьявол не отступал, вцепившись в него мертвой хваткой, и со страниц молитвослова на него смотрели огненные глаза мулатки. «Плохи мои дела, – думал Петруха, – кажется, я крепко влип в эту историю». Он беспрестанно думал об Анжеле, и дума эта, как тяжкая и мучительная болезнь, постоянно была с ним.
«Намертво она меня зацепила», – говорил он сам себе и не знал, что делать. Косого веселого Яшку на день стали отдавать в ясли, и Манька опять пошла малярить. Кроме основной работы она постоянно имела халтуру по ремонту квартир и поэтому неплохо зарабатывала. Они с Петрухой копили деньги, чтобы купить отдельную квартиру, и каждый месяц Петруха относил в сберкассу накопленные деньжата. Однажды в воскресенье после завтрака он сказал:
– Маня, давай уедем ко мне в деревню насовсем, а то я здесь пропаду. У нас в Матрениных горках хорошо, привольно – и дом просторный, и огород, и корова есть. В доме одна только мать живет и больше никого, иногда, бывает, божии странники заходят, а так свободно. Поедем!
– Да ты что, ошалел? Корова есть. Да на что мне твоя буренка сдалась? Бросить город, уехать в глушь с Литейного. А Яшку где учить будем? В деревенской школе, чтобы он таким же вахлаком стал, как мы с тобой? Нет,
Петя, об этом и говорить не приходится. И больше ты мне об этом не заикайся.
– Эх, Маня, Маня, – сказал Петруха и, выйдя на улицу, напился в рюмочной до умопомрачения.
Оставив молитву и пост, он стал напиваться каждый вечер, чтобы спать мертвецким сном и не видеть и не слышать, что творится кругом.
Однажды по объявлению в газете он пошел к колдунье-знахарке, чтобы разрушить чары и снять приворот, как это обещалось в объявлении… В прихожей у колдуньи сидела очередь человек пять. Петруха сел шестым на свободный стул и стал дожидаться. Наконец подошла его очередь и он вошел в полутемную комнату, где горели свечи, на диване сидели черные коты, а в клетке на жердочке дремал ворон. За круглым столом сидела полная седая женщина с цыганскими глазами и цветастой шалью на плечах. Знахарка пытливо посмотрела на Петруху острым взглядом и раскинула на зеленой скатерти карты, внимательно перебрала их и вынула одну. Посмотрев на нее, она в испуге зажмурила глаза и бросила карту на стол.
– Ничего не могу сделать, – сказала знахарка Петрухе, – она сильнее меня. И денег мне твоих не надо. Иди, и да свершится твоя судьба.
Придя домой, Петруха стал собирать чемодан.
– Куда ты? – всполошилась Манька.
– Поеду в деревню, мать навещу.
– А как же работа?
– Скажи, что срочно вызвали к матери. Я оставлю заявление об отпуске за свой счет.
Утром он уже трясся в поезде, направляясь домой.
Мать его встретила радостно, но спросила, почему приехал один?
– Да я так, – ответил он.
Сразу же была истоплена банька, и Петруха попарился всласть и испил домашнего кваску. Мать постаралась и приготовила хороший ужин. В доме было тихо, спокойно и уютливо. На стене мерно тикали старые ходики, в красном углу по-прежнему были иконы и успокоительно светилась лампадка.
– Что-то, сынок, тебя давит, заботит. Чует мое сердце, что неспокойно у тебя на душе.
– Да нет, мама, ничего особенного. А что, Кузьма не собирается к нам приехать?
– Не знаю, сынок, ведь он нас не оповещает и является нежданно-негаданно.
– А жаль, охота мне сейчас с Кузьмой потолковать.
– Молись, сынок, может, Бог и приведет его к нам по нашим молитвам.
В надежде на приход Кузьмы Петруха успокоился, лег спать и долго лежал, слушая шорохи родного дома: скрип потолочных балок, мерное стрекотание за печкой сверчка и мышиную возню. Рано утром, когда над полями и рекой еще стоял туман, Петруха взял удочку и спустился по косогору к реке. Отвязав лодку, он погреб против течения, держась ближе к берегу, и отплыл довольно далеко от деревни. Из-за леса начинало выходить солнце. Его еще не было видно, но небо над лесом широкой полосой окрасилось нежным розовым светом. В кустах и на деревьях по берегу реки запели, защебетали птицы, а в реке было видно, как играет рыба – плеснет хвостом и вновь уходит в глубину. Петруха сложил весла, насадил на крючок наживку и закинул удочку в темную воду. Сев на корму лодки, он опустил за борт блесну на щуку. Лодка, слегка покачиваясь, тихо плыла по течению к Матрениным горкам. Клев в утренней парной воде нынче был хороший, и Петруха то и дело снимал с крючка красноперых окуней и серебристую плотву. Но вот дернулась леска блесны. Подождав, пока щука заглотит блесну поглубже, он рывком подсёк ее и стал тащить в лодку. Показалась порядочных размеров бьющаяся зубастая щука. Петруха оглушил ее деревянным черпаком и бросил на дно лодки. Домой он пришел с хорошим уловом, из которого мать к обеду приготовила наваристую уху и жареную щуку с картошкой. Как будто учуяв, в ворота клюкой постучал Кузьма.
– Вот, Бог послал нам Божьего человека, – сказала мать, приглашая Кузьму и Петруху к обеду.
– Господи Иисусе Христе, Боже наш, благослови ястие и питие рабом твоим, яко свят еси всегда и ныне и присно и во веки веков. Аминь, – сказал Кузьма, благословляя трапезу.
Мужчины выпили по стаканчику водки и принялись за уху. После сытного рыбного обеда Кузьма лег отдыхать, и вскоре его мощный храп зазвучал на весь дом. Он лежал на спине и крест на круглом животе, торчащий как пушка, вздымался и опускался вместе с дыханием.
Вечером, когда вместе сидели на завалинке, Кузьма внимательно выслушал Петруху, помолчал, подумал и сказал:
– Не ходи, не ходи, Петро, к ней. Се проклятая блудница Вавилонская, хамитских кровей из африканских племен колдунов. Кровя ее отравлены сатанинским ядом смерти, а ежели смешаешься с нею, то смертию умрешь.
Услышав это, Петруха стал белый, как мел. Схватившись за живот, он побежал за баньку, и обливаясь холодным потом, долго и мучительно блевал.
Быстро пролетел месяц, и Петруха, распрощавшись с матерью, уехал в Петербург. Он знал и чувствовал, что воля его сломлена темными силами, и, конечно, он сам виноват, потому что предал Христа, легко отступившись от Бога в этом поединке. «Пропал я, пропал, – оплакивал себя Петруха. – Так уж лучше сейчас, сразу», – решился он.
В сберкассе с книжки он взял значительную сумму скопленных на квартиру денег и на электричке поехал за город. Бандерша – хозяйка веселого дома – встретила его с приветом и посетовала, что он перестал к ним ходить. Она улыбалась ему, блестя золотыми зубами, и наваливалась на его плечо своей пышной грудью. А у Петрухи до сих пор слышался в ушах прощальный крик Кузьмы: