Постоянный экипаж капитана Егора Ивановича состоял из жены – толстой сырой старухи, которая клялась, что лет пятьдесят назад была первой красавицей в Севастополе. Много трудов приложил Егор Иванович, чтобы ее оморячить, воспитав из наседки-домохозяйки неутомимую морскую путешественницу. И еще здесь был рыжий пушистый кот Котофей, ужасно не любивший морские воды, но все же он снисходительно путешествовал, зная, что в этих мерзких водах водится вкусная рыба, до которой он был большой охотник.
Что же касается меня, то я был напросившийся попутчик. Уже многие годы, как только невские и ладожские воды освобождались от льда, «Медуза», – которую всю зиму Егор Иванович с Тимофеевной шпаклевали, красили, а иногда и перебирали двигатель, – нагруженная продовольствием и рыболовными снастями, вместе с рыжим котом Котофеем пускалась в длительное плавание по рекам, каналам и озерам Севера вплоть до глубокой осени. В этом году и я напросился вместе с ними за компанию. И поскольку я был молод, силен и покладист нравом, то меня без колебания взяли на борт.
Вечером в каюте зажигали лампочку, садились за стол и ужинали жареной рыбой с картошкой. Пили крепкий до черноты настоянный чай, играли в подкидного дурака или раскладывали большой королевский пасьянс. Потом Тимофеевна брала гитару, а Егор Иванович под мелодичные аккорды пел старинную морскую песню, которую пели еще морские офицеры в Царском флоте:
В час полночного молчанья,
Отогнав обманы снов,
Ты вглядись душой в писанья
Галилейских рыбаков,
И в объеме книги тесной
Развернется пред тобой
Бесконечный свод небесный
С лучезарною красой.
Перед сном, отвязав протезы, Егор Иванович по трапу сползал в воду и плавал в охотку, пока не уставал. Он делал это для крепкого сна, стараясь втравить и нас с Тимофеевной в эту ежевечернюю процедуру. Когда он, мокрый, вскарабкивался по трапу на палубу и прыгал на одной ноге, чтобы вылить воду из уха, Котофей неодобрительно сторонился и брезгливо тряс передней лапой.
На день рождения Егора Ивановича я устроил ему подарок, подстрелив в лесу глухаря. Тимофеевна его ловко ощипала, распотрошила и приготовила суп с лапшой и шикарное жаркое, а Котофей, прижав уши и грозно урча, расправился с потрошками.
Обедали на берегу на зеленой лужайке. На шняве был дополнительно поднят Андреевский флаг. Егор Иванович приковылял к костру при полном параде в капитанской фуражке и морском кителе, увешанном орденами и медалями.
– Ого! Сколько у вас наград, – уважительно сказал я.
– Да, милый мой, воевали, не гуляли. Мой военный путь пролегал через осажденный Севастополь, Новороссийск и в Сталинград, где я, командир бронекатера, побывал в сущем аду.
Мы поели наваристого супа, жаркого, распили бутылочку вина, а развеселившийся именинник, как мог, изобразил матросский танец и пальнул в небо из ракетницы кроваво-красной ракетой, рассыпавшейся вниз лихим каскадом.
Утром я запустил двигатель. Егор Иванович в капитанской фуражке встал у штурвала и наша шнява… трюх, трюх, трюх… поплыла вдоль берега. К середине озера мы благоразумно не уклонялись, держась в виду берега. Из кубрика вылезла старуха, чтобы традиционно согласовать с капитаном, что сегодня готовить на обед. Обед был заказан, и еще Егор Иванович добавил в меню клюквенный кисель.
– Киселя не будет. Клюква вся вышла, – лаконично подытожила заказ старуха.
– А вот мы сейчас пристанем к берегу, и наш юнга сходит за ней на болото.
– И то дело, – сказала старуха, старательно протирая тряпкой икону Николая Чудотворца под стеклом, прикрепленную к передней стенке каюты. – Вот Николушка наш хранитель на водах, сколько плаваем – все без происшествий.
– Ой, не зарекайся, старуха, а вдруг и будет происшествие. Может, и сего дня.
– Типун тебе на язык, старый. Ты со своими протезами первый пойдешь ко дну как утюг.
– А я их сброшу, да еще тебя к берегу отбуксирую. Когда мой бронекатер на Волге разбило немецким снарядом, все же я доплыл до берега с оторванной рукой и ногой.
Болото, по которому я шел, было большое, влажное, торфяное. По берегу его валялась ржавая разбитая техника времен войны. Видно, что здесь шли бои. Клюквы я что-то пока не видел, но внезапно ногой наткнулся на какой-то металлический предмет. Когда я нагнулся, то разглядел, что это был торчащий из торфа трехгранный штык от русской винтовки. Я с силой потянул его к себе, стал раскачивать и вытащил проржавевшую мосинскую винтовку образца 1895 года. Значит, здесь лежит и солдат, сообразил я и пошел к нашей стоянке за лопатой, предварительно воткнув в это место палку с привязанным носовым платком.
Пришел я на стоянку без клюквы и доложил капитану о находке. Он как-то сразу переменился в лице, как бы отстранился от всего, и скорбные складки резче проявились у рта. Немного постояв в задумчивости, он коротко приказал мне взять лопату, брезент и ведро, и мы пошли с ним к месту находки. Старик снял фуражку и отмахивался от злых болотных комаров, а я копал коричневый торф. Примерно на глубине полутора метров я обнаружил кирзовые сапоги. Осторожно окапывая кругом, я, наконец, освободил от торфа тело, которое бы вроде неплохо сохранилось. Я вытащил тело на поверхность, сбегал с ведром несколько раз за чистой водой и отмыл труп. Он прекрасно сохранился, как будто спал, только кожа его была коричневатого цвета от торфяного дубления. Это был молодой, лет двадцати, русский парень, с каской на голове, в форме рядового красноармейца первого года войны. Гимнастерка с отложным воротником и петлицами на груди была распорота автоматной очередью. Лицо было спокойно, и только подсохшие губы обнажали оскал ровных белых зубов. Документов и посмертного медальона при нем не оказалось. Вероятно, их забрали товарищи или похоронная команда, но на алюминиевой фляжке, прицепленной к ремню, было точками выбито имя – Коля. Я завернул его вместе с винтовкой в брезент и понес к берегу озера. Старик шел сзади с обнаженной белой головой, припадая на ногу. На берегу мы еще раз осмотрели солдата, и старик плакал, вытирая скупые слезы. Тимофеевна шепотом спросила меня:
– Почему он так хорошо сохранился?
– Это потому, что он пропитался дубильными веществами, которые в избытке имеются в торфе и препятствуют разложению тела.
На высоком берегу среди стройных, весело шумящих на ветру сосен, в сухом песчаном грунте я выкопал этому мальчику глубокую могилу и выстлал ее ароматными еловыми лапами. Тимофеевна прочитала молитвы «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся». Тело, завернутое в брезент, уже было хотели опускать в могилу, как вдруг Егор Иванович тихо сказал старухе:
– Тимофеевна, сними с кителя и принеси мою медаль «За отвагу».
– Что ты, старый?!
– Иди! – крикнул капитан.
Медаль он прикрепил Коле к гимнастерке, распоротой на груди автоматной очередью.
– Это тебе, сынок, от старого Егора. Кто тебя сейчас наградит? Спи спокойно до радостного утра. Вечная тебе память.
Мы засыпали могилу. Сверху я поставил православный крест из запасных досок, нашедшихся на посудине, и выжег на ней надпись:
Советский солдат Николай,
погибший в бою, защищая Россию.
1941 год.
Я три раза выстрелил вверх из ружья, а Егор Иванович из ракетницы.
6 июня 2003 г.