Дорогой крестный, благодарю Вас за письмо, за духовное увещевание и поддержку. Я очень рад, что Вы вновь получили приход и назначены настоятелем. Слава Богу, что хрущевские гонения на Церковь закончились, и закрытые храмы понемногу вновь открываются. Старец Пафнутий говорит, что даже государство можно разрушить, но Церковь – никогда. Получил письмо от матери. Пишет, что жива-здорова. а вот верхний сосед, инженер Ларионов, по дороге на работу скончался скоропостижной смертью. Ему не было и сорока лет. Старец сказал: «Остра у Христа телепуга-то». На моих глазах исполняется проклятие рода за нераскаянный грех. Страшно, ой как страшно, но не все это сознают и ссылаются на судьбу или случайность. Только вера и знание Священного Писания открывают истинный смысл происходящего.
Правящий архиерей рукоположил меня в иеромонахи, и дали мне послушание в алтаре. Последнее время очень ослабел мой духовный старец Пафнутий. Сказал мне, что пришло время расставаться с земной жизнью, и напоследок он просил меня исполнить послушание, съездить в Ленинград и открыть все молодой вдове Ларионовой, что умертвие и дальше может продолжаться, убедить, усовестить ее, чтобы отмолить своего сына от гнева Господня. Но, к сожалению, они были люди неверующие и могли меня отругать и поднять на смех. Старец Пафнутий исповедался, причастился и вскоре умер. Хоронили его соборно, всем монастырем, как и положено хоронить всеми чтимого старца и архимандрита. После отпевания обнесли гроб вокруг собора с пением ирмоса «Помощник и Покровитель бысть мне во спасение…» Погребение старца состоялось в Богозданных пещерах на вечное упокоение до Второго Пришествия Господа нашего Иисуса Христа.
Через несколько лет, выполняя послушание, я поехал в Ленинград. Когда я приехал, у Ларионовых был какой-то семейный праздник. На богатых «иномарках» наехало много гостей. Погода стояла жаркая, июльская, и гости вышли во двор, и вдова вместе с ними. Все они бурно веселились с бутылками в руках и отплясывали во всю ивановскую. С ними, кокетливо изгибаясь и играя перстами поднятых рук, танцевала и вдова. Когда они курили, я подошел с разговором к вдове, но она, посмотрев на меня, сморщилась и сказала: «Что ты лезешь, не видишь – у меня гости». И мне пришлось уехать назад, поскольку был отпущен на короткое время.
Дорогой крестный, Кузьма Иванович, благословили нас с православной делегацией совершить паломничество на Афон и Святую Землю. Плыли на пароходе из Одессы. Паломников набралось много. С нашей делегацией плыл и архиепископ Грузинской Патриархии Афанасий. Когда стали подплывать к Афону, один паломник из Сибири, бородатый старовер, подбежал к борту и, показав рукой в сторону Афона, закричал: «Вот где адаманты Православия скрываются! Дай Бог и нам от их благодати малую толику». Когда сошли на берег, Грузинский архиепископ Афанасий как был в рясе с панагией, так и пал на колени и пополз, так и не вставая все и полз до места. Смотреть на него сбежались греческие монахи, щелкали языком и говорили, что такого благочестия они еще не видели. Весь Афон густо заселен монахами-отшельниками и разными приезжими молитвенниками. Чувствуется, что благодати здесь – море разливанное. Все придерживаются святоотеческой старины. Всенощное бдение у них продолжается по 14 часов. В греческих монастырях монахи во время службы держатся особыми подпорками, а без них службы не выдержать. Пища у них скудная: кальмар, бобы, оливки, чеснок и растительное масло. Женщин и всякую тварь женского пола на остров не пускают. Кладбища здесь временные. Полежал три года, и довольно. Вырывают из земли, кости перемывают водой с вином и складывают в особое помещение – костницу. Там у них за много веков – штабеля из этих костей, а черепа – на полку. На лбу надписи – кто есть кто. А перед входом в костницу над дверями надпись: «Мы были такими, как вы, вы будете такими, как мы». В Афанасьевском монастыре прикладывались к голове Василия Великого, а мне старец-отшельник говорил, что человеки в электронике, генетике, эмбриологии, космонавтике и атомном деле достигли таких высот, что пора бы и остановиться и своим дерзновением не искушать Бога, и Его долготерпение не бесконечно, и все это может кончиться вселенской катастрофой и бесславной гибелью всего населения земного шара.
А потом мы поплыли на Святую Землю. Там меня поразила такая масса евреев, какую я сразу, отродясь не видел. У меня создалось впечатление, что для них это не Святая Земля, а просто территория обитания. Все они в порыве какой-то бешеной деятельности и беспрерывной суеты. И еще какая-то деланная беспричинная веселость и развязность. Все бегом, на рысях, осмотрели мы все достопримечательности, выкупались во святой реке Иордане, пили вино в Кане Галилейской, ели жареную рыбу из Генисаретского озера. Были на богослужении в Храме Гроба Господня и благополучно вернулись на самолете в Россию.
Когда приехали в монастырь, отец келарь подал мне письмо от матери. Мать пишет, что жива-здорова, вот у соседей Ларионовых опять горе. Скоропостижно скончался последний из этой семьи тридцатилетний аспирант. Скончался среди полного здоровья без видимых причин. Все его жалели, на похороны пришло много народа, и, как могли, утешали мать, и никто не мог объяснить эту загадочную смерть.
На болотах
– Это ничего, что ты старый, главное, не распускаться и работу не оставлять, Бог труды любит и дал человеку благодать творчества. Поэтому работай и работай. Но если остановишься, изнеможешь, ляжешь на одр свой в немощи, то сразу наверх сигнал пойдет о том, что сосуд твой жизненный исчерпан, и ниточка сразу оборвется, и тогда – со святыми упокой. Это я по себе знаю.
Так говорил мне старый, весь белый как лунь, но кряжистый монах-огородник. Опершись на лопату, он посмотрел на меня своими черными глазами и добавил, как бы ставя точку:
– Вот так-то, раб Божий.
Поздней осенью у нас по городу прошел ураган, валивший деревья, бетонные электрические столбы, срывавший с крыш листы железа и громадные рекламные щиты, легко взметал их в вышину и, поиграв ими, обрушивал на город. Одним таким щитом была убита женщина. Она лежала, и из-под щита было видно мертвое молодое лицо с удивленно поднятыми бровями и белая рука, сжимавшая сумочку. На щите красовался дьявольский слоган: «Ночь твоя, добавь огня!» Я шел по захламленной улице, мимо сгрудившихся в кучку мужиков, хрипло матерившихся и оттаскивающих в сторону дерево со смятого автомобиля. Заспанные, с сигаретами в зубах ларечники отправляли с машины в павильон увесистые полосатые арбузы, другие вертели в будках свою пахучую шаверму, крикливо переговариваясь на каком-то тарабарском языке.
В моей коммуналке, в полутемном длинном коридоре, освещаемом тусклой, засиженной мухами лампочкой, плавал сизый табачный дым, пахло стиркой и постными щами. Около кухни на полу, прикованный наручниками к водопроводной трубе, сидел смурной растрепанный детинушка с подбитым глазом и без сапог. Вокруг него валялись смятые окурки и на метр кругом красовались жирные плевки. Он стонал, корчился и умолял отца отпустить его с цепи. Рядом из комнаты временами высовывалась свирепая небритая рожа, которая потрясала ремнем, материлась и кричала:
– Я тебе породил, я тебе и убью, наркоман вшивый!
«Им вдвоем на земле не жить», – подумал я, входя в свою узкую, похожую на школьный пенал комнату со старым продавленным диваном, большим мраморным камином и креслом-качалкой.
Эта комната в прошлом была частью большого, украшенного богатой лепниной зала, выложенного паркетом. Это помещение поднявшаяся из полуподвалов босота перегородила на ломти, и мне жилотдел выделил этот маленький отрезок большого буржуазного зала с шикарным камином. После большевистского переворота, в двадцатые годы, весь город был осквернен подобным образом. Дома с комфортабельными квартирами были превращены в поганые клоповники.
Я согрел себе на плитке чай, нашел в буфетике зачерствевшую плюшку и сел на диван, отхлебывая чай и смотря в окно, выходящее во двор-колодец на глухую стену.
Я был стар и получал умеренную пенсию. В конце-то концов, жизнь была прожита, все хорошее и плохое осталось позади, я был совершенно одинок, и жизнь теперь как бы не имела никакого смысла. Никаких великих свершений в моей долгой жизни не произошло, но единственно, что я ставил себе в заслугу, – это веру в Бога, и второе, что я старался никого не обижать. Работа у меня была однообразная и скучная. Всю жизнь я сидел в лаборатории на молокозаводе и проверял качество молока. Изо дня в день, за годом год все одно и то же. Но кому-то надо было этим заниматься, и этот жребий выпал мне. Конечно, от такого однообразия можно было спиться. В России у нас это просто, но я воздерживался. Почему? Об этом я никому не говорил, но теперь наступили другие времена, и я скажу, хотя не все меня поймут. А потому, что в моем сознании крепко сидели евангельские слова, что «пьяницы Царствия Небесного не наследуют». Конечно, здесь еще важно, какой у тебя круг знакомых. Но он у меня был маленький, узкий, пьющих среди них не было. По субботам я чистил свой парадный костюм, надевал свежую рубашку и отправлялся на всенощную в Князь-Владимирский собор, где становился в уголке и смиренно выстаивал всю службу. Был у меня там любимый батюшка Александр, высокий, тучный, с бледным широком лицом, и еще протодьякон Анания – громогласный, с шаляпинским басом. Молодой чтец Георгий истово читал канон утрени, батюшка подавал возгласы, Анания сотрясал своды ектенией и чтением Евангелия. Хор был большой, профессиональный, и клирошане пели слаженно и красиво, как и полагается петь в соборе. Утром натощак я шел на раннюю в любую погоду – и в дождь, и в снег, и многие годы в полутьме собора я слушал унылое чтение Георгия, ектении Анании и возгласы отца Александра. У него были большие отстраненные голубые глаза, и хотя он был многоплотен, но все же я считал его человеком не от мира сего. Его уже давно нет, и у меня осталось чувство, что он ушел из этой жизни, чего-то не доделав. Не один десяток лет около меня, прислонившись к печке, стоял с белой тростью слепец Виктор – бывший регент сельской церкви. Вытянув шею, он напряженно вслушивался в пение хора, и все музыкальные нюансы отражались на его лице, а когда пели второй антифон «Господь умудряет слепцы» – он хлюпал носом, вынимал платок и вытирал слезы, катившиеся из незрячих глаз. Иногда дома на меня нападала скука, переходящая в тоску, и я, засыпая на своем продавленном диване, порой слышал тихий вкрадчивый голос: