– Чего тебе еще ждать? В этой жизни, в твоем возрасте, уже нет ради чего бы стоило жить. В лаборатории много всяких ядовитых реактивов. Глотни побольше и освободишься от тоски и вечных проблем.
Я прислушивался к этому голосу, и он пугал меня, несмотря на то, что был нежным, тихим и ласковым, как голос любимой женщины.
В ближайшие выходные дни я уже ехал на остров к известному старцу. Как будто из глубин вод вначале показался золотой церковный крест, потом выросла вся белая церковь, с острой колокольней, и я ступил на остров. Народу наехало много, он сплошной стеной стоял вокруг домика старца, ожидая его появления. Наконец на крыльцо, поддерживаемый монахом, вышел ветхий старец с белыми, как пух, волосами и такой же сквозной бородой. В скрюченных подагрой пальцах он держал клюку. Келейница вынесла сосуд со святым маслицем, и старец приступил к благословению и помазанию народа. когда очередь дошла до меня, старец помазал мне лоб, во имя Святой Троицы, дал облобызать сухую длань и сказал мне:
– А ты, старичок, останься, пережди народ, у меня к тебе особый разговор.
После того, как разошелся народ, монах пригласил меня в келью. Старец уже сидел за чистым выскобленным столом и в ожидании супа жевал ржаную корку. Меня посадили рядом с ним и дали деревянную монастырскую ложку с надписью кириллицей: «На трапезе благословенной кушать братии почтенной».
В комнатке, жарко натопленной, с низкими потолками, в углу было много старинных восковых свечей и стоял аналой с раскрытой житийной минеей. Наконец ворчливая старуха келейница, которую старец называл «бормото», принесла и поставила на стол миски похлебки со снетками. Мы встали, старец широко перекрестился и прочитал молитву: «Ядят нищии и насытятся, и восхвалят Господа взыскающии Его, живы будут сердца их в век века. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу. И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь. Господи, помилуй, Господи, помилуй, благослови».
Из зеленого штофика он налил и себе и мне по рюмочке травника. «Для желудка», – сказал он, и мы, выпив, принялись за похлебку. Монах же за аналоем начал чтение жития великомученика Евстафия Плакиды.
После обеда старец сел на свою кровать, подтянул обеими руками на ногах валенок, посмотрел на меня, прищурив глаза, и сказал, что я нахожусь в большой опасности от бесов, которые приставлены ко мне в большом количестве для погубления моей души. Почему нечистые выбрали меня, он сказать не может, потому что это ему неизвестно, но может указать мне путь спасения через пребывание в монастыре. И не в каком-то богатом и благоустроенном, а в бедном маленьком монастырьке на болотах. Старец объяснил, как мне до него добраться, и даже накарябал писульку к игумену, где замолвил за меня слово. Попрощавшись со старцем, я съездил к себе домой, заплатил за полгода вперед за свою комнатушку, взял зимнюю одежду и, не откладывая, поехал в указанный старцем монастырь.
Из поезда я вышел рано утром на полустанке. Природа кругом была невзрачная, бедная. Какая-то пожелтевшая жесткая трава вроде осоки, кусты ольхи, осины, чахлые березки и обширное болото, которому не видно конца. Встретившаяся деревенская старушка, тянувшая за веревку козу, на мои расспросы молча ткнула своей клюкой в сторону болота, где обозначалась мощенная гнилыми бревнами гать. Осенив себя крестным знамением и помолившись защитнику убогих Николе Чудотворцу, я двинулся вглубь болота по этой зыбучей подозрительной дороге. Над головой летели и каркали любопытные вороны, серое небо опустилось еще ниже, и заморосил мелкий холодный дождь, переходящий в мокрый снег. Шел я долго. Когда уставал, присаживался на свою кладь, жевал хлеб и пил из термоса чай. К вечеру показались невысокие монастырские стены, однокупольный храм с острой колокольней и часовней перед вратами. Я вошел в часовню, положил поклон перед образом местному святому угоднику, поправил горевшую лампадку и открыл монастырскую калитку. Отец игумен, в старом ватнике поверх подрясника, вместе с четырьмя монахами тащил бревно. Я, опершись двумя руками на палку, стоял и ждал, когда освободится игумен. Наконец, оттащив бревно к стене, игумен подошел ко мне, и я испросил у него благословение. Он благословил меня и спросил:
– Чем могу служить тебе, старичок?
Я поклонился и сказал, что по благословению островного старца пришел к ним в монастырь спасаться. С этими словами я подал ему записку с каракулями старца. Игумен внимательно два раза прочел записку и сунул ее в карман.
– Дорогой мой брат, – сказал игумен, – мы очень бедны, наш монастырь стоит посередь болот. Летом здесь вот такие комары, – отмерил и показал мне полпальца. – Богомольцы бывают у нас только по большим праздникам. У нас обязательно надо трудиться, а ты стар и слаб. Куда я тебя поставлю?
– Ну, хотя бы привратником! – сказал я.
– Эва, чего захотел! Да у нас тут болотный леший – привратник. По штату здесь такой и должности нет. Во-первых, к нам никто не ходит, да и красть у нас нечего. А ты чем занимался раньше?
– Работал на молокозаводе.
– Ну, хорошо, сможешь быть при коровах?
– Смогу, отец игумен.
– Значит, так тому и быть. И такое твое будет послушание: чистить коровник, мыть коров, кормить их, доить. У нас всего-то три коровы и бык.
– Благословите на это послушание, – сказал я.
Мне дали светлую, сухую, с большими окном и круглой кирпичной печкой келью. Здесь стояла узкая железная койка с досками, сенником и суконным одеялом, старинный умывальник с треснувшей мраморной доской и ведром под ним, стол, табуретка, в восточном углу аналой с Псалтирью и святыми образами. Стенки, побеленные известкой, местами были украшены автографами живущих здесь прежде послушников и монахов. Между прочим, углядел я здесь и стишок из Пушкина:
Не сетуй, брат, что рано грешный свет
Покинул ты, что мало искушений
Послал тебе Всевышний. Верь ты мне,
Нас издали пленяют слава, роскошь
И женская лукавая любовь.
Я долго жил и многим насладился;
Но с той поры лишь ведаю блаженство,
Как в монастырь Господь меня привел.
Пришел брат гостинник и в коридоре прокричал уставную молитву:
– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!
Я сказал:
– Аминь!
Он вошел, положил поклон перед образами и отдал мне узел с монастырской одеждой из рухольни. Похвалил мою келью. Сказал не жалеть дров и топить печь по потребности. Сообщил, что в монастыре, вместе с игуменом отцом Моисеем, пятнадцать монахов и послушников.
– Было нас шестнадцать, но один послушник затосковал: плакал, впал в отчаяние. Наверно, имел много нераскаянных грехов, и бесы его замучили и подвели к погибели. Он взял да и повесился на собственном ремне вот на этой двери, – брат гостинник ткнул пальцем в мою дверь. – Но ты, отец, не бойся. Покойника без отпевания снесли в болото, а келью вымыли и освятили.
После трапезы отец гостинник повел меня знакомиться с моими подопечными. Две коровы оказались дойными, третью – телку – я нашел веселой и игривой, бык Яша был спесив и полон достоинства. Хотя я всю жизнь имел дело с молоком, но коров вблизи видел впервые и доить их, конечно, не умел. Отец показал мне, как это делается, и мне показалось, что эта процедура не так уж сложна. Труднее было мыть перед дойкой вымя. Как стемнело, ударили в колокол и в храме начали служить вечерню.
«Благословен Бог наш», – благостно и негромко пропел очередной иеромонах. В алтаре дружно подхватили: «Приидите, поклонимся». Хор приятным валаамским распевом пропел «Благослови, душе моя, Господа», и неспешно потекла вечерня вседневная. Я следил за ней и думал: «Вот сейчас символика Сотворения мира, вот грехопадение прародителей, изгнание их из Рая» и так далее.
После вечерни пошли в трапезную. На ужин подали отварную картошку со сметаной и порцией жареного леща. Еще был чай с булкой. Молитва на сон грядущим была прочитана в трапезной, после чего все разошлись по кельям. Дежурный по двору монах запер ворота и калитку и ключ вручил игумену отцу Моисею. Небо было черным с яркими звездами и маленькой круглой луной. В келье я взглянул в окно и увидел, как с болота клубами идет туман, переваливается через монастырскую стену, подходит к окну и преображается в какие-то странные фигуры людей и зверей. Приглядевшись, я в страхе отшатнулся от окна и перекрестился. На меня, прижавшись к стеклу, смотрел монах-удавленник с ремнем на шее и вываливавшимся синим языком. Я перекрестил окно, и он сразу исчез в тумане. Я взял большой черный подрясник, выданный мне из рухольни, и занавесил им окно. Подбросил в печку дров, огонь разгорелся, березовые поленья трещали, и в келье стало тепло. Я встал к аналою, зажег перед иконами свечку и стал читать акафист Иисусу Сладчайшему. Ночью спал спокойно, в середине ночи меня что-то подбросило. Я встал и читал Полунощницу. Утомив себя, я крепко заснул, но ранним утром в дверь уже стучал брат-будильщик, приглашая в храм на братский молебен.
В храме было холодно и темно. Братия собралась в центре, и отец игумен начал молебен. Отца кашевара и меня, скотника, отпустили пораньше. Во дворе подморозило и была легкая метель. С керосиновым фонарем я вошел в хлев, там было тепло, стоял парной навозный дух, и коровы в предвкушении утреннего корма оживились. Я их перегнал в другие стойла, вычистил пол и сменил подстилку. В ясли натаскал свежего сена, протер коровам бока, брюхо и вымя. От них исходило массивное животное тепло. Коровы хрустели сеном и благодарно смотрели на меня влажными темными глазами, в которых отражались желтые огоньки от горящего фонаря. В углу хлева висела икона покровителей скотов, угодников Флора и Лавра. Я поправил перед иконой лампадку, и у меня на душе стало так тепло и благостно, как никогда, и я почувствовал, что здесь нет злых сил, преследующих меня. Может, кому-то это покажется странным и даже смешным, но впоследствии, когда на меня накатывала волна страха, и днем,