и ночью я бежал в хлев, молился перед иконой святых Флора и Лавра, прижимался щекой к теплой коровьей шее, слышал ровное и мощное дыхание животного, ощущал его несокрушимое природное спокойствие и сам успокаивался, и демонический страх уходил из моей души. Коровы вначале с удивлением смотрели на меня, когда я приходил в хлев в неурочный час, но потом привыкли и встречали меня коротким приветливым мычанием, и тыкались мне в грудь своими слюнявыми мордами. Если на дворе была оттепель, я выгонял их из хлева немного походить по снежку, поразмяться, в это время капитально убирая хлев. Я их баловал и каждое утро приносил по большому ломтю ржаного хлеба, круто посыпанного крупной солью.
Это им нравилось, и они пытались лизать мне лицо своими шершавыми языками.
На Николу зимнего, когда болото сковал крепкий мороз, к нам из города на черном «джипе» с прицепом приехали американские туристы. Скорее, это были кинодокументалисты. У них была съемочная аппаратура, с которой они заглядывали во все уголки монастыря. Монастырь был древний и стоял на обширном болоте в стороне от дорог и цивилизации, поэтому разрушительные декреты советской власти его почти не затронули, если не считать, что его закрыли и монахов разогнали. Поэтому американцам было что здесь снимать. Они облазили все подземелья, снимали крипты с лежащими с незапамятных времен благочестивыми покойниками, полутемный храм с узкими бойницами окон, бледные старинные фрески на стенах, ризницу с пудовыми в коже книгами, тусклыми ковшами и братинами, увесистыми кадилами и громадным богатырским мечом какого-то святого ратника, колокольню с дарственными колоколами первых русских царей, деревянное било, кухню со средневековой техникой, заросших власами и брадами чудаковатых монахов в черных одеяниях и высоких клобуках. Вообще не пропустили ничего и даже для Америки запечатлели моих коров и быка Яшу. Поскольку на это у них было благословение правящего архиерея, отец игумен в съемках им не препятствовал. На прицепе они привезли нам гуманитарную помощь: мешки с сахаром, крупой, макаронами, ящики с рыбными консервами, кока-колой и жевательной резинкой. Игумен все принял, попробовал жевательную резинку, сплюнул и отправил ее назад вместе с ящиками кока-колы. Отцу игумену американцы на память подарили компьютер, но поскольку в монастырь не было проведено электричество, да и сам отец Моисей не знал, как к нему приступиться, и посему, как вещь дорогую и заморскую, велел поставить в ризницу, планируя обменять его в совхозе на породистую дойную корову, что впоследствии и было сделано. Игумен вначале был доволен нашествием американцев и, оглядывая пузатые мешки с крупой и сахаром, а также компьютер, оглаживая бороду, говорил, что «всякое даяние – благо, всяк дар совершен есть». Но впоследствии очень обижался на этих американцев, говоря, что на вид они были вполне приличные люди, вот и сахар и крупы навезли целый воз, а после все же оказались прохвостами и подлецами, потому что фильм свой документальный, который в Америке имел хороший кассовый сбор, назвали «В гостях у русских троглодитов». Как нам известно – это дикие пещерные люди. Экие подлецы, эти киношники! Посему на Пасху, перед народом, отец игумен произнес проповедь, что не надо забывать мудрых слов Христа о том, что не следует метать бисер перед свиньями и подпускать к святыням псов.
После Рождества, на Крещение Господне, стояли необыкновенно лютые морозы. Земля трескалась, над болотом стоял какой-то тихий стон. Отец гостинник шепотом доверительно сообщил мне, что это стонет болотная нежить, скованная льдом и морозом. Ну, там, всякие лешие, кикиморы и болотные упыри, которые приходят в себя летом и пугают, и даже тащат к себе в омуты баб и девок, собирающих на болоте клюкву.
По случаю Крещения Господня отец игумен благословил прорубить в озерце Иордань. Лед был страшнейшей толщины, но монахи с Божьей помощью, прорубили Иордань, изо льда соорудили большой крест, перед ним престол, на который поставили икону Крещения Господня. Приставленный к Иордани послушник с ломиком не давал ей вновь замерзнуть. На торжественное водосвятие собрались все обитатели монастыря и даже миряне из дальних деревень, и в самый праздник Богоявления от монастыря торжественно крестным ходом двинулись на Иордань для великого водоосвящения. Из алтаря вынесли напрестольный крест, и игумен, крепко покадив над ним, возложил его себе на главу. В преднесении двух больших свечей и Евангелия, с хоругвями и кадилом все двинулись к проруби. У Иордани отец игумен снял крест с головы и осенил им все четыре стороны, затем возложил его на благоукрашенный ледяной престол. Взяв кадило, трижды покадил кругом престола, и хор дружно запел тропарь: «Глас Господень на водах вопиет, глаголя: приидите, приимите вси Духа Премудрости, Духа Разума, Духа страха Божия, явльшагося Христа».
Во время каждения самой проруби запели тропарь: «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи», – и отец игумен двумя руками, прямо, трижды погружал и воздвигал из воды крест. Затем, набрав воды на блюдо, щедро кропил всех собравшихся к Иордани. В стороне на постеленном на льду ковре пятеро молодых монахов и один старец, кряхтя, расстегивали и снимали с себя теплые одежды. Оставшись только в белых кальсонах и нательных крестах, они подходили к парящей на морозе проруби и, ухватившись за положенный поперек шест, перекрестившись, с воплем троекратно погружались в ледяную воду. Затем братия за руки извлекали их из проруби.
Я думал, ну, пропадут монахи. Схватят жуткую простуду, но не тут-то было: ни один из них даже не чихнул, а старца, на удивление, отпустил радикулит.
Вот так мы живем и спасаемся в монастыре на болотах. Ну, а дальше был Великий Пост и Пасха Христова, о которой я поведаю в другой раз в рассказе «Праздников Праздник».
Простите и благословите меня, раба Божьего.
23 ноября 2001 г.
Птицы небесные
Старый Матвей Иванович – житель областного захолустья – проснулся рано. За запотевшими окнами еще стояла густая темень. Но, уже предвещая рассвет, кое-где на деревне пели петухи, да было слышно, как озябшая за ночь собака гремела во дворе цепью. Старик опустил ноги на пол и, сидя на краю кровати, долго и надсадно кашлял, пока не свернул себе из газеты самокрутку с махоркой и, закурив, успокоился, пуская из ноздрей струи табачного дыма. В избе было тепло от хорошо держащей тепло русской печки и было слышно, как за отставшими обоями шуршат мыши и за печью старательно верещит сверчок. Старик натянул ватные с обвисшим задом штаны, рубаху и, шлепая разношенными туфлями, пошел умываться в сени. В сенях он зажег керосиновую лампу, так как по случаю горбачевской перестройки электричества в деревне не было. То ли сгорел трансформатор, то ли где-то упали подгнившие электрические столбы, а денег на поправку неперспективной деревеньки район не отпускал. По правде сказать, в деревне жилых-то домов было всего три, а остальные стояли пустые, с заколоченными окнами. Вытираясь домотканым льняным полотенцем, старик вышел на крыльцо, вдохнул холодный с запахом прелого осеннего листа воздух и посмотрел на восток, где начинался рассвет и бледнело небо с редкими потускневшими звездами. Из-за леса, на юг, оглашая с высоты окрестности жалобными кликами, косяком летели дикие гуси, вытянув шеи и быстро махая крыльями. Дворовый пес на длинной цепи подбежал к крыльцу и, вертя хвостом, приветствовал хозяина.
Старик вздохнул и подумал, что вот уже целый месяц ему приходится хозяйничать одному по случаю отъезда старухи в город к живущей там дочери. Слетали чередой белые листы календаря, а с деревьев слетали золотые, багряные и пожухлые листья осени. От утренних заморозков как-то сразу полегли травы, и на черной грязной дороге под сапогом хрустели белые льдинки.
Старик вернулся в избу, и с порога его обдало теплым избяным духом сухого мочального лыка и крепкого махорочного дыма. Он встал в красный угол, заставленный иконами правильного старинного письма, затеплил зеленую лампадку и для начала положил три поясных поклона с краткой молитвой: «Боже, милостив буди мне, грешному, создавый мя, Господи, и помилуй мя».
Он всматривался в лик Божией Матери на иконе, написанной древним изографом и в трепетном огоньке лампадки ему казалось, что Божия Матерь сочувственно улыбается и жалеет его, старого и одинокого. Он прочитал, старательно выговаривая слова, «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся» и еще полностью «Символ Веры». Ничего он у Бога не просил и не вымогал, а просто закончил словами: Слава Тебе, Господи, Слава Тебе.
– Ох, грехи наши тяжкие! Прости меня, Господи, за души убиенных мной на войне. Война есть война. Не я пришел к ним с оружием, а они пришли на мою землю.
Старик опустился на колени и положил десять земных поклонов. По немощи больше не мог. Кряхтя и держась за поясницу, он поднялся и, наложив полную миску каши, понес ее Полкану. В деревнях вообще нет моды специально кормить собак, но они живы, злобны и как-то сами находят себе пропитание. Но Полкану в этом отношении повезло, и ему раз в сутки выставлялась миска каши, а иногда даже с вываренными костями.
Потом старик полез на сеновал и сбросил оттуда несколько охапок сена для мерина и коровы. Зорька вытянулась навстречу слюнявой мордой и ухватила клок сена. Лошадь он любовно потрепал по шее и положил ей охапку в ясли. Лошадь, хотя уже была немолода, но еще исправно тянула плуг на огороде и возила на санях дрова из леса. Еще был и кабанчик, которому дед сделал теплое месиво из вареной картошки и отрубей. После того, как все, в том числе и куры, были удовлетворены, старик пошел в избу и вынул из печи чугунок гречневой каши и кринку топленого молока. Наложив миску каши с молоком и отрезав ломоть ржаного хлеба, он прочитал «Отче наш», перекрестился и, призвав благословение на снедь, деревянной ложкой, не торопясь, стал есть кашу. Потом долго, до пота, пил крепкий чай с кусочком сахара. Накинув на плечи ватник, он вышел охладиться на крыльцо и, сев на ступеньки, свернул самокрутку. Всякие там новомодные сигареты он не признавал, а курил только крепкую сибирскую махорку «Бийский охотник», которую из Питера привозила ему дочь. Его старуха, тоже богомольная, часто корила старика за то, что он своим табачищем коптит святые иконы. На что он отвечал: