– Здравствуй, дедушка!
– Здравствуйте, наше вам.
– Как ваш поселок называется?
– А раньше, мил человек, поселок назывался Ондо-Ярви, а теперь «Путь к коммунизму».
– А что у вас такой разор?
– А пес его знает! Говорят, в Москве финансы кончились. Начальство все старалось строить социализм, да ничего не получилось. Кто-то свистнул сверху перестройку начинать, ну все и остановилось. Финансы лопнули, а может, разокрали их. Да и сам черт не разберет, что случилось. Зарплату отменили, и народ снялся с места. Всё бросили и разбежались кто куда. А поселок раньше был справный. Был и хороший магазин, клуб, и больница с врачом, лесопилка работала на полный ход. А сейчас осталось всего-то несколько семей. Пришлые люди-то все ушли, а местные коренные остались. Да и что в них толку-то. Все старьё вроде меня. Доживем свой век и подохнем. И все здесь лесом зарастет и дух людской выветрится, как будто его и не было никогда.
– А скажи мне, дедушка, у кого я здесь могу остановиться недельки так на три? Я из Питера приехал воздухом свежим подышать да грибков пособирать.
– Воздуха у нас хватает, да и грибков народилось прорва. А ежели захочешь рыбки половить, то у нас свободно. В озере и кужма, и лосось, ряпушка, сиг, в речках форель. Я тебя и снастью, и лодкой обеспечу. А что касается на квартиру стать, то иди к старой Игнатьевне. Дом у нее большой, свободный, а живет одна.
Во дворе дома с повалившимся забором, злобно заливаясь лаем, на цепи скакала собака. Натягивая цепь, она хрипела, порываясь добраться до моей штанины. Наконец дверь отворилась и на порог вышла Игнатьевна – тощая старуха в очках с одной оглоблей, привязанных поверх платка черным ботиночным шнурком.
– Что надо, мил человек? Да замолчи, замолчи, Тяпа! Цыц! Не гавкай!
– Мне бы комнату недельки на три.
– Это можно. Заходи, сделай милость.
Через полчаса мы уже сидели с ней на кухне и пили чай. Я достал свои припасы и ублажал старуху городскими лакомствами.
– У нас здесь хорошо, утешно, – говорила она своим скрипучим голосом. – Комар-то уже отошел, но мошка еще докучает. И погода стоит ясная. Слава Богу, отдохнуть можно. Грибков пособирай, пособирай, а я тебе их посушу. Вот и будешь с прибытком. Сушеные грибки-то нынче поди у вас на рынке «кусаются», а здесь их леший не мерил, даром бери. Господь нынче всего припас: и грибов, и ягод, и рыбы, и картошка хорошая уродилась. Слава Богу за все. Только народу-то у нас нет, разбежался народ. Было хорошо, но, говорят, в городе финансы лопнули и народу ничего не осталось. Вдруг какие-то бессовестные хапуги объявились. Захапали все народное добро, все разокрали, народ обездолили, зарплату перестали выдавать. Народ с голодухи и с горя мечется, бегает с места на место, но воровской закон везде одинаковый. Куда теперь народу податься? Кто не пил, так запил. Кто не курил, так задымил с тоски. Ослаб наш народ, ослаб. Теперь приходи да хоть голыми руками его бери. А все по грехам нашим. Оттого, что Бога забыли. Храмы Божии порушили. У нас-то давно, еще в тридцатые годы церковь сгорела. А может, комсомольцы подожгли. Батюшка куда-то скрылся. Одна была отрада – это старцы соловецкие на острове здесь жили. Как Соловецкий-то монастырь закрыли, монахов всех разогнали, так к нам тогда пришли трое старцев из Соловков и поселились на острове, что на озере. Жили долго там. Приезжали в поселок на лодке за маслом, за керосином, за мукой и за солью. Привозили на продажу свои рукоделия: корзины-плетенки, ложки деревянные, глиняные горшки и кринки, свистульки для детей. Так хорошо, так сладко они говорили про Христа-батюшку, про Божию Матерь, про Святых Угодников. Наше место глухое, и никто их не трогал. Но нет их уже. Все трое померши. Не враз, а по одному. Последнего старца дядя Митяй, наш пастух, лет десять назад схоронил. Благодатные были старцы. Царствие им Небесное.
Ну, слава Богу, чайку напились с тянучками да с городскими баранками, теперь вы отдыхайте с дороги, а я своими делами займусь.
Я пошел в свою комнату и, вздремнув часика два, вышел во двор. Усмиренный Игнатьевной пес сгоряча немного погавкал на меня и замолк.
Солнце уже стояло высоко, легкий ветерок шевелил ветви берез, и я направился вдоль поселка. Дома здесь были барачного типа, очень обветшавшие, нежилые, с выбитыми стеклами и постепенно разбираемые на дрова оставшимися жителями. Но здесь также было с десяток домов характерной северной постройки в два этажа. Из них обитаемы были только четыре. Я постучался в один и узнал, кто держит корову, чтобы договориться насчет молочка. В одном из домов старуха Ефросинья обещалась приносить мне с утренней дойки один литр. Вообще, люди здесь оказались удивительно добрыми, благожелательными и приветливыми. Молоко бабка Ефросинья на следующее утро принесла такое, что, когда я его вскипятил, там было на два пальца сливок. Что же касается грибов, то они уже росли во дворе.
Но ради грибов ли Бог привел меня сюда? Как-то подсознательно я ощущал, что меня здесь ожидает нечто больше грибов. И стал я похаживать в лес. Он был такой сумрачный, таинственный, и птицы уже не пели. И только иногда, нарушая это глухое молчание, слышалось стрекотание сороки и крик ворона. На нижних ветвях елей часто виднелась сетка паутины с капельками утренней росы, внизу россыпью краснела брусника. Нередко на пути попадались отшлифованные древними ледниками, покрытые мхом гранитные глыбы, которые здесь называли «бараньи лбы». Местами на старых вырубках стояли смешанные лиственные урочища, особенно веселые белоствольные березы и много-много пронизанных светом сосновых боров.
Из состояния задумчивости меня вывел звук постукивания металла о камень и какие-то вскрики. Я осторожно пошел на звуки и вскоре увидел странного человека, одетого в старый ватник, обвешанный спереди картонными и бумажными иконками. На одной ноге у него был валенок, на другой – старый сапог. Большая рыжая борода и висящие клоками волосы придавали ему довольно дикий вид. Он останавливался перед каждой каменной глыбой, кланялся на все четыре стороны, снимал с головы ржавую солдатскую каску и, постукивая ей по камню, кричал: «Стучу, бренчу, Богородицу ищу!» Я не стал его тревожить и тихо ушел в сторону.
А грибов я каждый день приносил полные две корзины. Так что старой Игнатьевне хватало работы. Сухие грибы она складывала в белый холщовый мешок, сушила с Иисусовой молитвой. Я рассказал ей про странную встречу в лесу, и она, улыбнувшись, сказала:
– А-а… Это Филя блажной, который все ходит от Петрозаводска до Олонца и все призывает Божию Матерь, чтобы она отпустила его жену и детей, погибших на пожаре.
Несколько ночей меня беспокоили какие-то суетные сны, связанные с поездкой. Снилось мне, что я расслаблен после болезни и одет в темно-синее пальто, в котором ползу на животе к билетным кассам на вокзале. Почему-то мне надо ехать в Москву, а билетов, как всегда, нет. Типичный сюжет из советской действительности, из нашего ушедшего, сволочного пресмыкательского быта. Я просыпался в уничижении перед власть имущей билетной кассиршей в поту и с колотящимся сердцем и, немного полежав, успокаивался, прислушиваясь к тихим ночным звукам. В одном углу умиротворяюще верещал сверчок, в другом, как бы соревнуясь с ним, скрипел жук-точильщик, за отставшими обоями бегами и пищали мыши. В окно светила полная луна, и время от времени слышался отдаленный собачий лай. Карелия спокойно спала.
Я был большой любитель старины и утром после чая попросил у хозяйки разрешения осмотреть чердак дома, куда обычно многие поколения складывают ненужные вещи. Старуха охотно согласилась, с условием, что я очищу чердак от старого хлама, а то у нее до этого руки не доходят. Я поднялся на второй этаж, где несколько комнат стояло с распахнутыми дверями. Раньше здесь жила большая семья. Поколения сменялись поколениями, а сейчас в доме осталась одна старая Игнатьевна.
На чердаке я раскрыл слуховое окно и обнаружил целый склад старых вещей, покрытых вековой пылью. Здесь были ржавые волчьи и медвежьи капканы, представляющие собой железные дуги со страшными зубьями, кремневые ружья, громадные весы с чашками на коромысле, поломанные прялки, помятые самовары, кантеле с оборванной струной. Я взял его в руки и тронул одну струну. Раздался жалобный замирающий звук, как бы говорящий, что все прошло, все прошло, и здесь мы лежим и дотлеваем. С трудом я поднял крышку большого, окованного железом сундука. Она отошла со скрипом и тихим звоном, открыв мне древнее книжное богатство. Книги были большие, толстые, с деревянными обтянутыми коричневой кожей переплетами и затейливыми медными застежками. Это было, пожалуй, самое интересное для меня.
Все книги были на церковно-славянском языке, старопечатные и рукописные. Все рукописные были богато украшены растительным орнаментом, и книги эти назывались «лицевые», потому что в цвете там были изображены лики святых и их жития в действии. Там был и «Осьмигласник» со стихирами на всю седмицу, и Псалтирь царя Давида, служебные минеи, Душеполезные поучения, так называемые «Цветники», древние церковные песнопения, изображенные крюками, и еще разные духовные книги.
Все это писалось в монастырях подвижниками-монахами и в потаенных лесных скитах, где спасались крепкие мужики-старообрядцы от ратных людей царя Петра Алексеевича, которые искали их и гнали на строительство городка Санкт-Петербурга посередь гибельных финских болот. На Севере эти книги берегли и сохраняли, и случись пожар, первым делом всегда спасали святые иконы и книги, а потом уже тащили шубы и перины. Я отобрал несколько книг, чтобы купить их у хозяйки, но добрая старуха и слышать не хотела о деньгах, а просто подарила их мне.
Через неделю я навестил пастуха деда Митяя. Он жил одиноко, в большом запущенном доме, так же как Игнатьевна, оставленный взрослыми детьми и сродниками. Увидев меня, он обрадовался.
– Здравствуй, дорогой, небось пришел за снастью рыбку половить?
– Нет. Только за лодкой пришел. Хочу по озеру покататься да келью и могилки соловецких старцев навестить.