– Я хочу знать, во что ввязываюсь.
Если бы у него был с собой хотя бы кухонный нож, так он уже приставил бы его к горлу Жабы и заставил говорить, а не вилять, точно заяц, убегавший от лисы.
Чародей посмотрел на Чичак с некоторым разочарованием.
– Упрямый малый этот твой ратиславский друг, – с сожалением произнёс он.
Девушка пожала плечами.
– Ты обещать меч и скренорца. Я обещать княжича. Получи.
– Такой забавный у тебя говор, о прекрасный цветок степей, – хихикнул Жаба.
«Ядовитый цветок», – подумал Вячко, и вдруг его осенило: раб говорил по-ратиславски слишком бегло даже для того, кто легко учил чужие языки.
– Ладно, княжич, слушай, – Жаба быстро сделался серьёзным. – Каган Шибан, когда пришёл к власти, многих задел, многих убил. И теперь у него много врагов.
– И твой хозяин хочет ему отомстить с моей помощью?
– Мой хозяин хочет, чтобы ты выбрался из города живым и здоровым и вернулся к своему брату с подмогой.
– А зачем тебе моя сила?
– Прекрасный цветок степей, ты не рассказывала своему наречённому, где и как держат осквернённых?
Чичак помотала головой.
– Это клеймо, что ты видишь, княжич, на меня наложил такой же чародей, как я, только куда сильнее и здоровее.
– Но разве…
– Да, в Дузукалане мы все считаемся проклятыми, отверженными. Осквернёнными. Но наши пастухи – такие же чародеи. Обычный человек не сможет нанести это клеймо, поэтому в жрецы набирают детей рабов, рождённых в неволе.
Вячко потёр лицо под платком.
– Вот, значит, как.
– Вот так. Может, и мой ребёнок однажды станет не рабом, а моим же господином, – усмехнулся Жаба.
– Разве сын будет держать в неволе своего отца?
– Наших детей забирают у нас ещё младенцами, если те выживают. А если те выживают, значит, они родились с даром, – объяснил Жаба. – Мои дети все рождались здоровыми.
Он осушил до конца первую кружку и взялся за вторую.
– Где держат рабов? – спросил Вячко, возвращая его к разговору.
– В храме, в подвалах. Там надёжная защита, но с твоей силой мой хозяин сможет её снять на время и велеть чародеям следовать за тобой. После, когда уйдёте из города, разберёшься, как сбросить с них заклятие подчинения. Если, конечно, они не убьют тебя раньше, – прыснул он от смеха. – Но вдруг повезёт.
Вячко размышлял над предложением, и всё происходящее ему не нравилось. Чем дальше, тем больше он зависел от других и всё меньше мог сделать сам.
– Сначала скажи, где Синир и мой меч?
– А, это, – улыбнулся Жаба и рукой скользнул на лавку рядом с собой, он поднял что-то длинное, завёрнутое в мешковину. – Меч могу отдать сразу.
Он положил его на стол, и Вячко бросился разматывать ткань. Он сразу узнал навершие, но на всякий случай проверил клинок и ножны – мечу никто не повредил.
– А что с Синиром?
– Его продали работорговцу по имени Иосиф. Днём он торгует на площади Невольников.
Вячко кивнул.
– Тогда сначала я хочу найти Синира.
– Мы не так договаривались, – нахмурился Жаба.
– Или ты не получишь ничего. Я должен убедиться, что Синир жив.
– Княжич, если ты сейчас освободишь скренорца, об этом так или иначе узнают жрецы, – предупредил перепуганно чародей. – Дождись, когда соберёшься уходить из города.
– Они и так знают, что я сбежал, а значит, знают, что я буду искать своих людей. Это ничего не изменит, зато Синира могут купить, пока я медлю.
– Жрецы не знают, что ты в городе.
– Даже твой хозяин? – подловил его Вячко, дыша через раз, от вони в корчме по-прежнему мутило.
Жаба скривил свой огромный рот.
– Ты зря не доверяешь, княжич. Мой хозяин желает смерти кагану не меньше, чем ты, но в открытую идти не решится. Весь храм поддерживает Шибана.
– Почему, кстати? С чего бы жрецам одобрять изменившийся порядок?
– Шибан обещал им один из ваших городов во владение.
– Ясно, – кивнул Вячко. – Спасибо за меч, Жаба, – поблагодарил он. – Своё обещание я тоже исполню, но только когда освобожу Синира. Его жизнь – залог твоей честности, а заодно нашего договора.
Чародей оглянулся на Чичак, в тёмных глазах его блеснул гнев.
– Ты обещала, что всё пройдёт, как мы договаривались.
– Княжьич, – сказала она. – Договор есть договор. Жабе нужна твой сила, а нам его помощь.
Вячко чувствовал себя как медведь, угодивший в охотничью яму. Под ним – колья, сверху – копья. Не уйти от смерти.
– Ладно, – сдался он, скрипя зубами. – Что требуется сделать?
– Тебе ничего, – расплылся в улыбке Жаба. – Дай мне свою руку, так легче будет.
– И всё? – недоверчиво спросил Вячко.
– И всё.
Касаться жирной немытой руки Жабы было неприятно, но куда отвратительнее становилось от мысли, что приходилось подчиняться Чичак, её отцу, а теперь рабу-чародею. И вряд ли хоть кому-то из них стоило доверять.
Жаба зажал его руку в своих липких ладонях, закрыл глаза и застыл, точно погружаясь в глубокий сон. Вячко в недоумении оглянулся на Чичак, ожидая объяснения, но не успел сказать и слова. Он провалился во тьму.
И вынырнул, задыхаясь, глотая жадно воздух. Ему казалось, что ноги ему отрубили, точно половину тела оторвали.
Жаба широко распахнул глаза. Он дышал так же громко, но не как тонущий, а как нажравшийся досыта боров.
– Что ты сделал?
– Как… и говорил, – шумно выдохнул Жаба. Глаза его блестели лихорадочно, щёки раскраснелись. – Я забрал каплю твоей силы.
– Каплю?
– Может, чуть больше, – он оскалился ошалело, довольно. – Уж очень вкусно. Давно я не был таким живым.
Вячко нахмурился, но больше не стал ничего говорить. Договор он исполнил.
– Прощай, Жаба, – опираясь на стол, он поднялся на ноги, чувствуя слабость в коленях.
– Прощай, княжич, – сверкнул глазами чародей.
Чичак прикрыла лицо платком, встала и первой направилась к выходу. Вячко поднял свой меч, обернул мешковиной. Он уже хотел пойти следом за невестой, но задержался.
– Откуда ты, Жаба?
Глаза раба сделались странными, почти бездумными.
– Слыхал о деревеньке Гняздец на левом берегу Модры? – спросил он. – Матушка там моя жила когда-то очень давно.
Гняздец на левом берегу Модры. Рдзенец, значит. Почти земляк, да только кровный враг.
– Не слыхал, но бывал у Модры, – взгляд раба вдруг смутил его, столько невысказанной, запрятанной тоски в нём стало. – Прощай, Жаба, – повторил Вячко и вышел из корчмы, ловя ртом солёный воздух.
Назад они шли медленно, и порой Турару приходилось поддерживать Вячко, чтобы тот не упал. Чичак молчала, и нельзя было сказать, о чём она думала. Когда они вернулись во дворцовый сад Барджиля, Вячко всё же спросил:
– Почему ты решила мне помочь?
Чичак даже не взглянула в его сторону.
– Мы стать муж и жена, это союзники. Я хочу, чтобы ты мне доверял, княжьич.
Вячко подумал, что, кажется, ни разу невеста не назвала его по имени.
– Ты сделала это втайне от отца не потому, что он боится моего побега, так? Хан не доверяет жрецам?
Чичак промолчала, и Вячко продолжил:
– Неужели не поняла сама? Раз у Жабы был мой меч, значит, его хозяин и стоял за моим похищением. Так с чего он так резко решил не продавать меня Шибану, а мстить ему?
Девушка стянула с подбородка платок, и голос её зазвучал чётче:
– Пусть жрецы думать, что обмануть меня.
– А они и обманули. У Жабы теперь моя сила. Кто знает, что он с ней сделает?
Чичак скривила губы, недовольная его словами, а Вячко продолжил:
– Завтра пошли человека на эту площадь, о которой говорил Жаба. Выкупи Синира. Его легко узнать: он скренорец, волосы светлые, нос сломанный, на лице рисунок.
– Как у всех скренорцев.
– Я могу пойти сам.
– Нет. Не днём, – возразила Чичак. – Днём наша свадьба. Утром приходить твой жрец, и я стать твоя вера.
Вячко упрямо потребовал:
– Тогда пошли за Синиром кого-нибудь, хоть Турара, если ты, конечно, действительно хочешь, чтобы я тебе доверял.
Свадьба казалась игрушечной, ненастоящей, видением в горячке, дурманом во хмелю. Вячко шептал молитвы вместе с Пресветлым Братом, слушал слова клятвы, что произносила невеста, и повторял их сам, но не верил ни слову. Ни про любовь, ни про верность, ни про долг.
Пресветлый Брат надел золотые венцы на их головы, и девушки заулюлюкали, заплясали вокруг них. Они пели на языке степей, и Вячко не понимал слов. Не было музыки, не было певцов, только служанки Чичак, больше никого Барджиль не позвал на их свадьбу, слишком опасался слухов, но Вячко понял, что эти танец и песня были так же важны для хана, как для Вячко были важны пояс, которым повязали руки молодожёнам, разломанный на двоих хлеб и распитое вино.
После был пир, на котором сидели только трое, и блюд было в десять раз больше, чем пирующих. Служанки, или, быть может, наложницы хана, танцевали, пели, играли чудесные песни, но, кажется, никто их не слушал. Вячко пил и почти не ел, а хан не сводил с него тёмных глаз. Чичак не коснулась ни блюда, ни вина, она точно обратилась в камень. Время тянулось мучительно долго, и Вячко мыслями унёсся далеко от дворца хана: к ни разу не виданной площади Невольников, к Синиру, и дальше, в Лисецк, куда, верно, уже давно прибыл брат.
Никто не говорил, не звучали поздравления молодожёнам. Играла задорная музыка, но лица у хана, Чичак и Вячко были тоскливыми, точно на поминках.
– Славный хан Барджиль, – произнёс наконец Вячко, язык его заплетался. – Всё исполнено, свадьба состоялась, как ты хотел. Когда ты освободишь меня?
Хан выслушал перевод от своей дочери и пробурчал недовольно что-то в ответ.
– Ещё не всё, – голос Чичак стал слабым, точно писк мышонка. – Ещё ночь мужа и жены.
Супругов повели в опочивальню. Вячко брёл, не различая дороги, Чичак даже не смотрела в его сторону.
Он остался в дверях, наблюдая, как служанки снимали тяжёлое свадебное одеяние с его жены, как облачали её в лёгкую ночную рубашку – невесомую, незримую, как утренний туман над рекой. Белая ткань струилась по стройному телу, белела тонкой преградой, но не скрывала ничего от глаз.