Триумф торгашей, наступивший вслед за поражением великой немецкой идеи, был противен Шилле. Но Готлиб служил этому новому миропорядку из чувства высшей справедливости. В нем кипела ненависть к победившему плебсу, презрение волка к стаду баранов. Именно это общее чувство свело их с Глафирой Мезенцевой много лет назад.
Сейчас, изучая ее тесную, сумрачную квартирку, заставленную старомодной мебелью, завешенную второсортными картинами в облупленных рамах, Шилле впервые задался мыслью — не устарел ли так же и он сам с его рыцарским духом, верой в высшее предназначение, ненавистью к победителям, изрядно поизносившейся за послевоенные годы?
Нет, — он поспешно отверг эту мысль. Глафира, выжившая из ума старуха, окружила себя портретами родни, чьи кости давно сгнили на разоренных большевиками погостах. Она жила прошлым, он же, Готлиб Шилле, созидает будущее. Он готовит возрождение Германии. Когда-то, может, после его смерти, а может быть и на его веку, объединенная Европа должна сбросить с плеч красного плебея и подняться на небывалую высоту, чтобы по своим законам править миром, как это не раз бывало в истории.
Шилле стоял посреди комнаты в одном белье и в женских чулках, разглядывая поблекшие фотографии девиц в гимназических платьях, мужчин в мундирах русской царской гвардии, и мысленно отвергал этот пыльный умерший мир. Нет, не обветшалой мишурой приманит и обманет новых плебеев Европа. Она предложит им комфорт, стремительные автомобили, морские курорты, домашние машины, заменяющие прислугу. Европа создаст новый мир ярких, привлекательных, избыточных игрушек; мир видимой свободы для рабов и утонченного разврата для их господ. Мир грамотной, необходимой, действенной лжи для всех и блистательной правды для избранных — тех, кто управляет ложью.
Шилле включил радио и открыл платяной шкаф. Его идея была проста и великолепна в своей смелости. Он собирался стать Мезенцевой, чтобы пойти на встречу с информатором.
Любой мужчина может изобразить женщину, нужна лишь небольшая практика. Но не наоборот — лишь редкий тип женщин убедителен в мужской роли. Не нужно много косметики, иначе лицо становится клоунской маской. Увлажнить кожу, дать впитаться тональному крему, осторожно вбивая подушечками пальцев, заполняя грубые поры. Черный карандаш придает чертам грубость, лучше использовать серый или коричневый. Легкими движениями, будто рисуешь картину, выделить брови, подвести глаза. Нанести тени кисточкой, растушевать. Тонкие губы обвести карандашом в цвет неяркой, телесного цвета помады.
Шилле застегнул пуговицы блузки. На нем прекрасно сидел новый темно-лиловый костюм — тот самый, который Мезенцева заказала в швейном ателье на бульваре Эспланада. Пиджак чуть тесноват в плечах и пояс юбки врезается в бока, но этот легкий дискомфорт даже нравился Шилле. Он полюбовался на свои выбритые ноги, изящные и сухощавые в тонких чулках. Туфли нужного размера он захватил с собой.
Переодетых мужчин выдает походка, они вихляют бедрами и шатаются на каблуках, как портовые потаскухи. Но Шилле долго упражнялся и достиг естественности, копируя движения матери, которые с детства пленяли его грациозной плавностью.
Парик он тоже подобрал заранее — оттенок благородной серебристой седины.
Воскрешенная Мезенцева подошла к зеркалу и посмотрела на себя. Да, при жизни она не держалась с таким достоинством. Осталось припудрить лицо — легким прикосновением меховой пуховки.
Шилле отдернул занавеску, в комнату хлынул солнечный свет. Он постоял, глядя на улицу, и, дождавшись, пока Кравец, куривший сигарету возле автомобиля, поднимет вверх глаза, махнул рукой — как дама из башни замка подает знак призрачной надежды безнадежно влюбленному в нее простолюдину.
Круглое здание старого аэропорта в Мальми стало местом проведения соревнований сразу по нескольким видам. На взлетной полосе еще садились и взлетали самолеты, но прилегающая территория была отдана спортсменам и болельщикам. На стоянке перед входом — машины, автобусы, велосипеды. Вокруг толпился народ, слышны были звуки музыки. На фасаде здания — большие круглые часы показывали половину четвертого.
Мария подъехала к зданию аэропорта на своем темно-зеленом Saabe-92. В редакции ей сообщили, что Матиас в Мальми на стрелковых состязаниях, и она решила найти мужа, чтобы рассказать о случившемся.
Стрельбы уже начались, из-за ограждения был слышен голос комментатора, выкрики тренеров и зрителей. Мария вышла из машины, взяла за руку сына. Торопливо двинулась через площадь к входу на трибуны. Алекси потянул мать в сторону лотка, где продавали сладости.
— Мама, я хочу мороженого.
Мария оглянулась по сторонам.
— Хорошо, сынок! Сейчас мы найдем папу, и он купит тебе мороженое… Немного потерпи.
Стрелковые соревнования проходили на огороженной площадке за зданием аэропорта. На открытом воздухе были установлены мишени, расчерчены стрелковые позиции. Вокруг площадки — зрительские трибуны, почти заполненные. Мария увидела зону для журналистов и стала пробираться туда, где были расставлены камеры, и репортеры смотрели в бинокли, что-то записывали, болтали между собой.
Диктор объявил новый этап соревнований. По именам вызывали спортсменов.
Мария подошла к входу на трибуны, возле которого стоял полицейский. Она увидела Матиаса — тот проходил вдоль стрелкового поля с фотокамерой, делая снимки.
— Там мой муж. Мне нужно с ним срочно поговорить.
Позвали Саволайнена, он обернулся. Встревоженный, начал пробираться к выходу. Показал охране свою аккредитацию, и Марию пропустили за ограждение.
— Что случилось?
— Они нашли меня.
— Кто?
— Кравец, надзиратель в Плетцензее… Он приходил в ателье.
Саволайнен провел Марию в журналистскую зону и усадил на скамейку. Алекси сразу встал у перил, с интересом наблюдая за стрельбой.
— Он угрожал вам?
— Он подошел к окну и показал Алекси игрушку… Это было очень страшно! Теперь я уверена, это они убили Хильду, а хотели убить меня. Она взяла мой плащ…
Алекси подбежал.
— Папа, можно мне бинокль?
— Конечно, милый, — Матиас снял с груди бинокль и передал сыну. Взял за руку Марию. — Успокойся. Здесь ты в безопасности… Я переговорю с охраной. Потом поедем в полицию.
Саволайнен направился к охране стадиона, Мария осталась сидеть на трибуне. Она подозвала Алекси и усадила к себе на колени.
— Никуда не убегай, понял? Есть люди, которые хотят нам зла, мы в опасности.
Мальчик кивнул.
— Мама, а почему дяди стреляют?
— Это соревнования, милый… Они соревнуются, кто лучше попадет по мишени.
— А зачем?
Диктор объявлял выход новой группы спортсменов.
— Ерхо Саар… Збигнев Сметан! Ханс Нордстрем… Алексей Нестеров!
Мария вздрогнула. Не такая уж редкая фамилия, наверняка в СССР тысячи, десятки тысяч Алексеев Нестеровых, и вот один из них сейчас выходит на поле. Но, подчиняясь любопытству, Мария взяла у сына бинокль. Как он выглядит, этот Алексей Нестеров — старый или молодой?
Журналисты подтаскивали штативы ближе к мишеням. На поле выходили спортсмены — разминали руки, делали приседания. Тренер в бело-синей форме что-то помечал в своих листках. Мария слышала русскую речь.
— Дечин, Нестеров, приготовиться!
Мария никак не могла поймать поле в бинокль, все расплывалось перед глазами. Наконец она сообразила покрутить колесико настройки, увидела ряд мишеней, спины, затылки стреляющих. Старый, молодой? Вот этот, с рыжими бакенбардами? Или тот, в зеленой куртке? Наушники на спортсменах делали их всех похожими.
Команда. Спортсмены подняли руки с пистолетами, прицеливаясь. Команда. Раздались выстрелы.
Мария прошептала.
— Не может быть… Нет, этого не может быть.
Она опустила бинокль. Второй слева, плечистый, с темным стриженым затылком, повернулся, и ей показалось… Нет, лучше не смотреть. Снова зазвучали выстрелы.
— Мама, когда мы пойдем есть мороженое? — напомнил Алекси.
Мария взяла его за руку и поднялась с места, оставив на трибуне бинокль.
Арбитры снова подбежали к мишеням. Нестеров и Дечин ушли с позиции, сняли наушники. Киреев записывал результаты. Шимко хлопал спортсменов по плечам.
— Дечин — молодец! Обстрелял норвежца! Нестеров, идем на бронзу!
— В раздевалку! — отправил всех Киреев.
Но Алексей уже заприметил за ограждением Саволайнена и протиснулся к выходу. Нужно найти Матиаса и сообщить ему новости насчет Шилле. И адресами, что ли, обменяться, а то снова потеряют друг друга на десять лет.
Зрители уходили с трибун на перерыв, который объявили до выступления винтовочников. Награждение позже. Бронза в командном зачете — ну что ж, хорошо!
Народ толпился на небольшой площади перед зданием аэропорта, покупали сладости и лимонад. Ребятня кружилась на каруселях, у входа в детский городок возвышался огромный гусенок и, чуть поменьше, мышь в красных трусах, с круглыми ушами. «Вот бы Кима с Анютой сюда», — подумал Нестеров, осознавая вдруг, что успел соскучиться по жене и сыну. Сын… Он вернется, сядет и поговорит с Кимом. Скажет, что он — его настоящий отец, что знал его мать до войны. Есть неправда, которая рано или поздно становится правдой, и это будет самая правильная правда из всех.
Саволайнен стоял у лотка с мороженым, в небольшой толпе зрителей.
— Матиас! — окликнул Нестеров, но тот не услышал.
В небе развевались разноцветные флаги, звучал финский спортивный марш.
Кравец наконец припарковался, заняв освободившееся место рядом с зеленым Саабом, вышел из машины, открыл дверь и галантно подал руку даме в темно-лиловом костюме.
Дама огляделась и неторопливой плавной походкой направилась в сторону детского городка.
Большие часы на здании аэропорта показывали без пяти минут четыре.
Врач Гусева, бледная, внезапно постаревшая, с глубоко очерченными складками носогубных морщин, медленно поднималась по ступенькам к уборной. Пережитый ужас разоблачения, выматывающий многочасовой допрос, подробный инструктаж перед операцией — она спала этой ночью не больше двух часов и двигалась механически, словно в тумане.