Спортсмены в дороге поют: всем известные мелодии из фильмов и народные — тут каждый старается себя показать. Украинские, грузинские, армянские, молдавские напевы веселят, очаровывают, радуют душу. Не обходится и без военных песен, и Нестеров сливает свой голос с общим хором, пусть не всегда впопад.
Дорога долгая, но нет усталости. Все охвачены бодрым волнением, ожиданием праздника, надеждой. На въезде в Олимпийскую деревню установлены флагштоки, красное знамя поднимается первым среди флагов других государств.
К автобусам советской сборной спешат журналисты. Камеры снимают выход тренеров и спортсменов. Нестеров думает, что в какой-то мере происходящее можно назвать новой встречей цивилизаций. Так дружина Олега прибывала в Константинополь; так Афанасий Никитин ходил за три моря. И куда веселей такой вот повод для встречи, чем разглядывать друг друга сквозь прицел.
— Товарищи, все вопросы на пресс-конференции! — отбивается от журналистов Аркадьев. — Спортсмены должны отдохнуть… Потом, товарищи, потом!
Переводчики повторяют его слова по-английски, по-фински. Но журналисты не отступают, тянут микрофоны, выкрикивают вопросы. Сверкают вспышки фотоаппаратов.
Нестеров, Саксонов, Булаков пристроились у задней двери выгружать из автобуса сумки и рюкзаки, заодно глазеют по сторонам, оценивают обстановку. И тут прямо к ним с другой стороны автобуса выскакивает девчонка в синих штанах, с короткой стрижкой. Симпатичная, с прямым изящным носиком, с рыжеватыми, коротко стрижеными волосами. На плече на широкой ленте висит большой и тяжелый на вид прибор с двумя катушками и подключенным к нему микрофоном.
— Are you Russians?
Саксонов добродушно улыбнулся.
— Терве! — произнес заученное слово, показывает на магнитофон. — Шикарная машинка. Фантастик! Окей!
Но вместо улыбки лицо девчонки вдруг исказилось ненавистью — словно бес укусил.
— You, Russians! You kill people! My brother is dead! Monsters!!
«Вы, русские, убийцы! — про себя переводит Нестеров. — Чудовища! Убили моего брата!»
Кто, интересно, ее брат — какой-нибудь фашист, угодивший в мясорубку под Сталинградом или в Курляндском котле? Да нет, слишком живое в ней чувство, чтобы так переживать за события десятилетней давности. И совсем молодая, в сорок пятом ей было от силы четырнадцать. Губы прыгают, дрожит подбородок, вот-вот сорвется в рыдания. На шее карта с журналистской аккредитацией, а на карте — шведский флажок. Похоже, не зря Серов рассказал Алексею про воронов Одина.
Ребята застыли в замешательстве, не зная, как реагировать на такое явление, но тут подбежал другой журналист с фотокамерой, и Нестеров вспомнил дедовскую присказку: «Про волка речь, а он навстречь».
Саволайнен вытаращил глаза, будто увидел покойника. Алексей подмигнул незаметно — мол, шума не поднимай. Матиас взял за локоть рыжую девчонку, забормотал по-шведски, оттаскивая ее от автобуса. Она расплакалась, зашлась в истерике. Трудно таким живется, все близко к сердцу принимают. Ищут правды и справедливости, а не найдя, бросаются в крайности, ненавидят весь мир.
Тут как тут нарисовался инструктор Бовин.
— Что у вас происходит? Это провокация! Что она сказала?
Саксонов пожал плечами.
— Да я откуда знаю? Я по словарю всего три фразы выучил… А эта кинулась, как бешеная, «рашенс, рашенс»!
— Припадочная какая-то, — согласился Булаков.
Бовин, любитель раздавать приказы, навел строгача:
— Все, быстро в корпус, и по номерам! Видите, что здесь творится? Больше никаких контактов с иностранцами! По территории ходим в сопровождении!
Нагрузив на спины несколько сумок, Саксонов и Нестеров двинулись к жилым корпусам.
— Ты-то понял, что она сказала? — глянул на Алексея Саксонов.
— Мол, мы все убийцы… Убили ее брата.
— Это что, про войну?
Нестеров пожал плечами:
— А здесь все время будет про войну.
В своей квартире, в небольшой кладовке рядом с ванной, Саволайнен обустроил фотомастерскую. Проявка фотографий — почти священнодействие. Ты колдуешь с пленкой в полутьме, в тусклом красном свете, вдыхая химический запах реактивов. Придвигаешь увеличитель, колышется в кювете вода. И вот на белом листе проявляется изображение — дом, дерево или лицо человека.
Матиас машинально отбирал, проявлял, обрезал фотографии встречи советских спортсменов, но вспоминал совсем другой день. Тогда, в июне сорок первого, в Берлине, после провала безумной попытки спасти профессора Шваба и его дочь, он пролежал два дня, заглушая горе анисовой водкой, то засыпая, то просыпаясь в полубреду. С улицы слышались грубые окрики, пулеметные очереди, лай собак. Пару раз он хотел выйти к ним, крикнуть в голос ругательство или проклятье, чтоб получить пулю в сердце и разом все покончить.
На третий день поднялся, чтобы пойти в ванную комнату, тогда служившую ему лабораторией. И остался там на несколько часов, увеличивая, проявляя, обрезая фотоснимки. Окружил себя портретами улыбающейся Марии, грустной Марии, поющей, бегущей, читающей книгу Марии Плещеевой-Шваб.
Он первым полюбил ее, дочку немецкого физика и русской артистки, а Нестеров отнял его любовь, кажется, даже не зная об этом. Саволайнен тогда сотрудничал с Die Rote Fahne, а Мария со старших классов школы занималась делами отца; втянулась в работу Коминтерна, была избрана в совет Комитета трудящихся женщин, выступала на Бернской партконференции в тридцать девятом году.
После поджога рейхстага и начала гонений на коммунистов Саволайнен остался в Берлине, хотя мог и должен был уехать. Он работал в финском рекламном агентстве, ночами помогая издавать подпольные агитлистки и бюллетени Коминтерна.
Нестеров появился в Берлине в октябре тридцать девятого, после Пакта и раздела Польши. Официально он числился закупщиком при русском торгпредстве, на деле — занимался установлением связей между отделами Коминтерна и Москвой.
Почему Мария влюбилась в этого русского, симпатичного, но в общем-то заурядного парня? Женщин трудно понять, а спрашивать об этом не имеет смысла. Но пока она была жива, Матиас жил надеждой, что все еще изменится и он получит шанс.
А теперь все было кончено, и он сидел в тесной ванной, окруженный портретами мертвой возлюбленной, задавая себе вопрос: как, для чего жить дальше?
Услышав стук в дверь, он даже почувствовал облегчение — за ним пришли. Он тут же решил, что усыпит их бдительность, изобразит покорность, а на улице бросится бежать, и его застрелят в спину — быстро, насмерть, без мучений.
За дверью стоял тот чешский охранник, Веслав, с которым они договаривались о паспорте и деньгах.
— Ты один?
Саволайнен кивнул.
— Прости, что тогда не вышел на связь. Тем вечером мы получили другой приказ.
Саволайнен догадался — Веслав должен выманить его на улицу, наверняка уже дал показания. Чех слегка замялся.
— Меня отправляют в разведшколу. Хотя бы пока не на фронт… Пришел попрощаться.
— Прощай, — машинально ответил Матиас.
Веслав сунул ему в руку пакет.
— Возвращаю деньги… Я взял половину, ничего? И там записка для тебя.
Матиас, все еще уверенный, что участвует в полицейской игре и через минуту будет арестован, развернул обрывок конверта и пробежал глазами наспех нацарапанные буквы.
«Отец покончил самоубийством. Французские товарищи расстреляны. Мне огласили приговор. Я беременна, расстрел заменили на лагерь. Передай А., что я очень люблю его».
Саволайнен потрясенно уставился на Веслава.
— Мария Шваб жива?..
Охранник кивнул.
— Да. Их отправляют в Аушвиц в начале сентября.
И снова стук в дверь заставил Матиаса вздрогнуть. Память прошлого, разбуженная встречей с Алексеем Нестеровым, оказалась мучительно живой. Но, хуже всего, эта встреча могла перевернуть всю его налаженную сегодняшнюю жизнь.
— Папа, ты здесь? — послышался детский голос.
Саволайнен ответил.
— Да, сынок! Я скоро закончу…
Задумался, не услышал, как жена с сыном вернулись домой — и это плохо, сейчас может дорого стоить любая оплошность.
Саволайнен быстро достал из кюветки фотографии Нестерова, разорвал на мелкие клочки и выбросил в корзину — словно прятал следы преступления. Развесив сушиться оставшиеся фотографии, погасил лампу, сбросил с двери крючок.
В темноту кладовки словно обрушился солнечный свет. Слегка ослепленный, Матиас прикрыл глаза, и сквозь ресницы увидел силуэт женщины, с которой он жил девять лет, так и не привыкнув считать ее своей.
— Извини, я проявлял фотографии.
— А мы с Алекси собрали железную дорогу! — сообщила Мария.
Утром на пробежке вокруг озера Нестерова догнал крепкий, бритоголовый Николай Саксонов.
— Привет, снайпера! — понизил голос. — Нестеров, не знаешь, как бы нам по-тихому в город смыться?
— Почему ко мне вопрос?
Они остановились на поляне, делая наклоны и махи руками. Николай подмигнул.
— Ты, я вижу, парень бывалый. Языки знаешь… А мне бы в клуб филуменистов попасть. Я с одним по почте списался, привез кое-что на обмен…
— Так ты филателист?
Саксонов привычно поморщился.
— Да нет, говорю же — филуменист. Спичечные коробки собираю. Давно еще, со школы…
Они повернули и снова побежали по дорожке мимо тренерского стола, за которым, разложив бумаги, что-то обсуждали Киреев и Шимко.
— Не боишься, Бовину доложу? — сощурился Нестеров.
— Да вроде не похож ты на стукача.
— Ладно. Подумаем, как быть. Мне и самому бы в город надо. Одной женщине подарок привезти.
Саксонов понимающе улыбнулся.
Саволайнен и Хильда с утра засели в кустах у озера. Саволайнен делал репортажные снимки, Хильда наблюдала за тренировкой советских спортсменов в бинокль.
— Они держатся вместе… Все время рядом тренеры и вон тот человек в полосатой рубашке. Наверняка это надзиратель! Мы не сможем с ними поговорить…