В саду, неподалеку от черного хода, находился колодец глубиной в полсотни футов, куда уходила железная труба. Судя по эху, Лесли был прав. Прихватив газовую лампу, мы спешно окружили колодец и заглянули в черную бездну. На полпути ко дну, обхватив трубу всеми конечностями, сидел Дональд и взирал на нас.
– Ау, – робко взывал он.
– Дональд, не валяй дурака, – рассердился Ларри. – Вылезай оттуда. Ты же можешь утонуть. Меня не это волнует, а то, что ты испортишь всю нашу систему водоснабжения.
– Не испорчу, – откликнулся Дональд.
– Дональд, убирайся, ты нам нужен, – обратился к нему Макс. – Там холодно. Выходи и попей чай с матером, и мы будем разговаривать о твоей книге.
– Вы настаиваете?
– Да-да, мы настаиваем, – сказал Ларри, теряя терпение.
Медленно и натужно Дональд полез вверх по трубе, а мы следили ним, затаив дыхание. Когда осталось только рукой подать, мы все, перегнувшись, похватали его за разные части тела и благополучно вытащили из колодца. После чего мы проводили в дом наших гостей и накачивали их горячим чаем, пока они не протрезвели, пусть даже с учетом недосыпа.
– А теперь вам лучше ехать домой, – твердо сказал Ларри. – Завтра в городе увидимся.
Мы вывели их на веранду. Экипаж ждал на своем месте, всеми забытая лошадь понуро сгорбилась между оглоблями. А вот возница отсутствовал.
– Их кто-то вез? – спросил меня Ларри.
Я признался, что был захвачен зрелищем горящих канделябров и не обратил на это внимания.
– Я буду возниться, – вызвался Макс, – а он будет мне петь.
Итак, Дональд со всеми предосторожностями устроился на заднем сиденье, а Макс бодро залез на козлы, профессионально щелкнул хлыстом, и лошадь, выйдя из коматозного состояния, тяжело вздохнула и затрусила по дорожке.
– Спокойной ночи, – крикнул Макс, размахивая хлыстом.
Мы подождали, пока экипаж не скроется из виду среди олив, вошли в дом и со вздохами облегчения закрыли входную дверь.
– Ларри, в самом деле, зачем ты приглашаешь людей посреди ночи? – сказала мать.
– Я не приглашал их посреди ночи, – возмутился Ларри. – Они сами выбрали такое время. А я их просто приглашал выпить.
Тут забарабанили в дверь.
– Меня нет. – С этими словами мать бодренько взбежала наверх по лестнице.
Ларри открыл дверь. На крыльце стоял встревоженный возница.
– Где мой carrochino? – выкрикнул он.
– Где вы были? – огрызнулся Ларри. – Его забрали kyrios.
– Они украли моего carrochino? – заполошно вскричал возница.
– Да никто его не украл, дурень. – У Ларри уже начали сдавать нервы. – Вас рядом не было, а им надо ехать в город. Если побежите, вы их догоните.
Мужчина, призвав на помощь святого Спиридона, помчался по дорожке среди олив.
Не желая пропустить последний акт этой драмы, я взбежал на пригорок, откуда было хорошо видно, как наша подъездная дорожка выходит на освещенную луной дорогу, ведущую в город. Экипаж как раз на нее выезжал, и Дональд с Максом радостно распевали. Тут из-под деревьев с проклятьями выскочил возница и пустился следом.
Глянув через плечо, Макс вздрогнул:
– Дональд, волки! Держись крепче!
Он принялся нахлестывать несчастную лошадь по заду, та дернулась и перешла на галоп, но галоп особый, корфиотский, позволяющий вознице бежать за экипажем в десяти шагах и не отставать. Он кричал, молил и чуть не рыдал от ярости. Макс, видимо поклявшийся спасти друга любой ценой, безжалостно хлестал лошадку, в то время как Дональд, перегнувшись через заднее сиденье и выставив вперед руку, периодически вскрикивал «Пли!». И вскоре они все пропали из виду.
На следующее утро за завтраком на веранде все выглядели несколько замученными. Мать строгим тоном читала лекцию Ларри на тему, что нельзя приглашать людей в дом на коктейли в два часа ночи. Тут подъехала машина, и на веранду приковылял Спиро, сжимая в руках огромную посылку в коричневой оберточной бумаге.
– Это передать вам, миссис Даррелл, – сказал он.
– Мне? – Мать поправила очки. – Что там может быть?
Она осторожно сняла бумагу, и внутри обнаружилась гигантская коробка шоколада, к которой была прикреплена белая карточка, а на ней нетвердой рукой выведено: «С извинениями за прошлую ночь. Дональд и Макс».
7. Совы и аристократия
Пришла зима. Воздух пропах дымом костров из дров оливы. Ставни на ветру скрипели и хлопали по стенам, из потемневшего нависшего неба прилетали птицы и листья. Бурые горы на материке обзавелись потрепанными шапками снега, а из-за дождей эродированные каменистые равнины покрылись пенистыми потоками, которые рвались к морю, неся с собой глину и всякий мусор. Достигнув цели, они расходились по бирюзовой воде желтоватыми венами, а на поверхности мелкими вкраплениями плавали луковицы морского лука, полешки и скрюченные ветки, мертвые жуки и бабочки, пучки бурой травы и поломанный тростник. Грозы, зародившиеся среди остроконечных заснеженных Албанских гор, затем обрушивались на нас в виде черных штабелей кучевых облаков, из которых выстреливал колкий дождь, и вспыхивали зарницы, на мгновение озаряя небо в виде желтых папоротников.
В начале зимы я получил письмо.
Дорогой Джеральд Даррелл,
насколько я поняла со слов нашего общего друга, доктора Стефанидеса, Вы ярый натуралист, и у Вас много домашних питомцев. И вот я подумала, не захотите ли Вы взять белую сову, которую мои рабочие обнаружили в старом сарае, когда они его разбирали? У нее, к несчастью, сломано крыло, а в остальном она отменного здоровья и хорошо ест.
Если мое предложение Вас заинтересовало, приходите в пятницу и после обеда можете забрать его домой. Будьте так добры сообщить мне о Вашем решении. 12:45–13:00 – оптимальное время.
Это письмо обрадовало меня по двум причинам. Во-первых, я всегда мечтал о сове-сипухе, а во-вторых, все корфианское общество годами безуспешно пыталось познакомиться с графиней. Сказочно богатая, она жила затворницей на огромной несуразной венецианской вилле в сельской местности, никого не принимала и пускала в свое огромное имение только рабочих. С Теодором она поддерживала отношения просто потому, что он консультировал ее по медицинским вопросам. По слухам, у графини была бесценная библиотека, и Ларри мечтал в ней побывать, но его не звали.
– Бог ты мой, – с горечью воскликнул он, прочитав мое приглашение. – Я который месяц добиваюсь, чтобы эта старая гарпия показала мне свои книги, а на обед приглашают тебя! Как же мир несправедлив.
Я сказал, что после обеда могу попросить графиню пустить его в библиотеку.
– После обеда с тобой она не покажет мне не то что книги, а даже газету «Таймс», – сказал Ларри, сопроводив это испепеляющим взглядом.
И все же, несмотря на его невысокое мнение о моих социальных талантах, я твердо решил замолвить за брата слово, если подвернется такая возможность. Визит предстоял важный, даже торжественный, поэтому я тщательно продумал свой гардероб. Рубашку и шорты как следует отстирали, и еще я попросил мать купить мне новые сандалии и соломенную шляпу. Отправился я верхом на Салли – по такому случаю седлом послужило новое одеяло, – так как путь неблизкий.
День был пасмурный, земля превратилась в кашу. Пахло грозой, и оставалось только надеяться, что она случится после моего приезда, иначе пострадает моя белая накрахмаленная рубашка. Мы трусили через оливковую рощу, из миртовых зарослей прямо перед носом вдруг выпархивал дятел. Я все больше нервничал, понимая, что плохо подготовился к визиту. Во-первых, от возбуждения я забыл захватить с собой четырехпалого цыпленка. Он наверняка заинтересовал бы графиню, и к тому же это помогло бы преодолеть неловкость первого знакомства. Во-вторых, я предварительно не выяснил, как правильно обращаться к графине. «Ваше величество», пожалуй, слишком официально, особенно с учетом того, что она мне дарит сову. Может, «ваше высочество» или просто «мэм»?
Погруженный в размышления о тонкостях протокола, я предоставил Салли самой себе, и она тотчас погрузилась в дрему. Из всех гужевых животных, похоже, только осел способен спать во время движения. В результате она подошла слишком близко к канаве у дороги, споткнулась, рванула вперед, и я, весь в своих мыслях, свалился в канаву, где на полфута глубиной стояла глинистая вода. Салли смотрела на меня с удивлением и осуждением, как она это делала в ситуациях, когда была не права. Я пришел в ярость и готов был ее задушить. Мои новые сандалии истекали мутной жижей, мои шорты и рубашка – такие чистые, крахмальные, такие благочинные еще минуту назад – были забрызганы грязью и заляпаны водорослями. Хотелось рыдать от гнева и досады. Мы были слишком далеко от дома, чтобы возвращаться ради чистой одежды. Оставалось только ехать дальше, вымокшему, несчастному, и уже не думать о том, как правильно обращаться к графине. Я был уверен: она бросит один взгляд на мой убогий вид и тут же отправит меня домой. В результате я потеряю сову, а Ларри – всякую надежду увидеть библиотеку. Какой же я дурак, говорил я себе с горечью. Лучше бы пошел пешком, чем довериться этой безнадежной твари, которая теперь резво бежала, и уши у нее торчали, как мохнатые белые лилии.
Наконец мы приехали на виллу, хорошо упрятанную среди олив, с подъездной дорожкой, обсаженной высокими эвкалиптами с зеленовато-розовыми стволами. Дорожку охраняли сидящие на двух колоннах белокрылые львы, которые проводили меня и Салли презрительными взглядами. Громадный дом возвышался на площади в форме каре. Когда-то богатый красный особняк в венецианском стиле со временем поблек до розового, штукатурка отстала и местами потрескалась от влаги, а на крыше, я заметил, здесь и там не хватало коричневых черепиц. Под навесами пестрело столько ласточкиных гнезд – в данный момент пустых, заброшенных, как такие маленькие темные печки, – сколько я в одном месте никогда не видел.