Она бы не хотела, чтобы… все закончилось плохо, поэтому я ничего не скажу ему, если вы сейчас встанете и тихо, спокойно уедете обратно в Москву. Никому не нужны конфликты, а война? Бросьте, Максимилиан Петрович, это лишнее. Ради чего? Я не она.
Макс молчит. Он молчит так долго, что мое сердце, кажется, разорвется от волнения. Словно нагнетает. А может ждет, чтобы я на него посмотрела? Без понятия, я ведь не ведусь. По мне так лучше пялиться на дождевые капли, чем ему в глаза. Я могу дышать лишь тогда, когда он молча отодвигает стул и также молча уходит.
Черт возьми…
Цепляюсь за край стола, жмурюсь и часто-часто спасаюсь кислородом, чтобы хоть как-то оживить свое бедное сердце. Вместо этого, правда, топлю его в буре пряного аромата его парфюма…
Он уехал. Степаныч сказал, что сотрудничество приостановлено — разозлился и расстроился, поэтому нагрузил меня архивной работой. Переоформление бумаг, их разбор. Мол, «давай-ка, дорогая, наведи порядок в своем отделе». Так это звучало, а подразумевалось: «Ты засрала мне сделку века, теперь расплатишься своими страданиями». Но плевать, если честно, я была рада.
Каждую ночь перед сном всю неделю я врала себе. Худшая ложь? Худшая, но такая сладкая. Я убеждала себя, что он действительно уехал. Поверил? Может быть и нет, но какой смысл? Такие, как он, не терпят отказов, но еще больше они ненавидят, когда их макают в дерьмо, а что я сделала, если не это? Даже если предположить, что он мне не поверил, я не просто отказала ему, наврала и такую историю состряпала, что мама не горюй. Кому будет приятно?
«…Да и вообще… сколько у него таких, как я? Он женат, да, но четко дал мне понять — это для него ничего не значит. Наверно «у самого сексуального бизнесмена» есть не одна любовница, а штук эдак миллион. Чтобы скучно не было…»
— Когда ты уже вернешь Августа? — недовольно возникает в двери моей спальни Астра, хмуря брови, — Я уже успела соскучиться.
— Съезди к ним, в чем проблема?
— Ой нет. Бабуля причитает, что я веду себя плохо с отцом, а дед сверлит меня своим этим недобрым взглядом.
Усмехаюсь и встаю с кровати, чтобы снять линзы. Карие линзы — мой ежедневный спутник, и если по началу они меня дико бесили, теперь уже привыкла. Бросаю на себя взгляд. Не знаю, сильно ли я поменялась? Реально ли меня вообще узнать? От той девчонки же правда ничего не осталось. Теперь у меня есть челка, волосы темного, шоколадного оттенка. Я сильно похудела и подкачалась в свете специфики своей работы… да и вообще. Повзрослела я все-таки.
— О чем думаешь?
— Да так…
— О нем, да? — бросаю на нее злой взгляд, Астра же, словно и не замечает, проходит в комнату и плюхается на кровать, подтягивая телефон к себе ближе, — Давай посмотрим его инсту…
— Я не хочу видеть его инсту.
— Ты же паришься, что он не поверил? Поэтому Августа здесь нет?
— Думаешь, что он отчитывается о своих передвижения в постах?
— А чтобы не проверить? Он активно ведет страницу, зря ты так.
Через миг она довольно выдыхает.
— Я же говорила.
Не сдерживаюсь и поворачиваюсь, да и знаю, что игнор с ней — дело гиблое. Астра все равно добьется внимания, которое я направляю в экран. Для ее успокоения, конечно же, ну и чуть-чуть для своего.
Там фотография с видом на Москву, как будто с Олимпа. Стеклянный столик. Его рука и кофе.
— Это его пентхаус.
— Ты откуда знаешь?
— Я не шутила про своих одноклассниц, так что много чего знаю. Расслабься, короче, уехал он. Давай завтра сходим втроем в кино? Или в кафе? Пиццу поедим…
— А ты домой не собираешься?
— Не хами, — отбивает мой сарказм, встает и, поправив свою футболку, ехидно добавляет, — Хоть с кем-то поспишь в одной постели.
— Вали отсюда.
Смеюсь, она задорно отвечает и уходит, но я знаю, что через пятнадцать минут снова притащится и заставит меня пойти смотреть с ней какой-то сериал. На самом деле я люблю, когда она здесь бывает — я Астру люблю. Даже не смотря на вечные подколы моего добровольного одиночества, она не дает мне в полной мере его ощутить, потому что будь я сейчас одна, это был бы крах всего точно.
Да и правду она говорит — он уехал, а значит и моя жизнь может вернуться в привычное русло. Поэтому я беру телефон и набираю номер мамы.
— Малышка моя, здравствуй…
От ее голоса я всегда улыбаюсь. Подхожу к окну и, водя пальцем по стеклу, улыбаюсь-улыбаюсь-улыбаюсь. Она, конечно, не знает, что произошло. Думает, что у меня просто сложности в работе, потому что если бы узнала — Макс был бы мертв. Я это в полной мере осознаю, наверно защищаю его, но больше Августа — не могу позволить, чтобы его дед или дяди стали убийцами его отца. Это уже совсем жесть…
— Я заберу его завтра из садика, ладно?
— Ты разрешения спрашиваешь? — усмехается, я тихо цыкаю.
— Нет, просто предупреждаю. Как он там?
— Вы же говорили сегодня, не успела спросить?
— Он много болтает, но не по делу.
Смеемся вместе, а через миг я получаю ответ, который одновременно греет и колет.
— Он очень по тебе скучает, малышка…
И я. Безумно.
Поэтому весь следующий день течет для меня, как желе. То есть очень медленно, почти неощутимо. Я так жду вечера, что не могу усидеть на месте, постоянно глядя то на часы, то на его фотку. Все идет из рук вон плохо, и я не могу сосредоточиться — мне прямо надо к нему. Это замечает Эрик, поэтому вызывается меня подменить. Усмехается, пихает локтем и мотает головой в сторону выхода, мол, иди уже.
И я бегу. Лечу, можно сказать. Напоследок крепко целую его в щеку — спасибо, спасибо, спасибо! Отпустил, выручил, подменил. За все. Совестно немного, что я соврала ему о Максе, может и надо было рассказать?
Отмахиваюсь. Зачем? Я больше его не увижу.
О да. Это та самая сладкая, худшая ложь, которая через час бьет меня обухом по голове, когда я стою перед воспитательницей, а она мне говорит:
— Извините, но Августа забрал его отец. Он сказал, что вы в курсе…
Твою. Мать.
Вот и все. Реальность для меня — то самое желе, а я сама — тону.
Глава 2. Преступление и наказание
Во всем есть черта, за которую перейти опасно; ибо, раз переступив, воротиться назад невозможно.
Федор Достоевский «Преступление и наказание»; 1866
Амелия; 23
Я просто не верю, что это происходит со мной. Нет, серьезно?! Он украл моего сына?! Теперь его?! Ну нет. На этот раз он зашел слишком далеко, и мне не нужна никакая сноска, чтобы понять, что именно Александровский это сделал. Очевидно, что он. Воспиталка продолжает трещать, мол, Август так на него похож, сам кивнул, когда она спросила его, знает ли он этого мужчину.
«Черт-черт-черт!!!» — ору про себя, рывком открывая дверь.
Конечно знает. Я сама показывала ему фотки, твою мать. Идиотка. Надо было молчать. Господи, как я жалею, что повелась на свою сентиментальность и рассказала Августу о нем. Как же я жалею…
Слезы срываются с глаз, когда я прыгаю в свою А7, выжимая до предела педаль газа. До Москвы ехать часов шесть даже по платной трассе, и это просто кошмар. На третьем часу я, кажется, окончательно теряюсь. Я так волнуюсь. За него. Август ранимый ребенок, если честно, он очень стеснительный и тихий. Не знаю в кого он такой, потому что я была другой — общительной, веселой, компанейской, этот придурок, судя по рассказам, еще хуже. Но это не имеет значения — Август другой. От картины, где он сидит и не поднимает глаз на каком-нибудь помпезном диване, мое сердце сжимается. Глаза снова начинают мокнуть, фокус теряется, но я выдыхаю, сжимаю руль сильнее и беру себя в руки. Ни ради себя даже, не смотря на мою скорость, а ради него. Все ради него одного.
В Москву я попадаю к девяти часам, и это просто ужасно. Мне здесь так трудно дышать, а тот факт, что из-за дебильных пробок я еду, как черепаха, бесит только сильнее. Какого хрена?! Выезжаю на автобусную полосу. Знаю, что так делать нельзя, знаю, что отхвачу штраф, да, черт возьми, эта поездка со всеми моими нарушениями встала мне тысяч в пятьдесят не меньше, но плевать. Я даже не думаю об этом, лишь на подсознании ставлю галочку напротив графы: можно смело злиться еще больше.
О да, больше есть куда. В результате, когда добираюсь до Москва-сити, где находится теперь главный офис «АСтроя», я готова убивать. Знаю, что он здесь. Знаю, что будет ждать. Это провокация, и я все понимаю, но по-другому просто не могу. Мой ребенок в лапах этого ублюдка, и я не могу сидеть и думать «логически», просто не могу. Разум отключается напрочь, наверно, так у всех мам и происходит, когда вредят их ребенку. Пусть глубоко в душе я и понимаю, что Макс ему не навредит.
Поднимаюсь на самый последний этаж, миновав секретаря, попутно отмечаю, что меня пустили без проблем, сто процентов еще и сообщили «наверх», но меня это мало волнует. Пока я еду, достаю пистолет. Клянусь, я его убью, если он вздумает со мной играть в игры. Убью, и даже глазом не моргну.
«Может и надо было позволить папе это сделать?!» — злобно думаю, хмуря брови, — «Хотя нет. Приятней всего сделать это самой».
Огромный офис сейчас пуст, как улицы любого города первого января. Наверно днем здесь происходит нечто — вечные катаклизмы, шум и гам, разговоры. Улей, никак иначе, но сейчас здесь темно и тихо. Я быстро иду по коридору на свет, стук моих каблуков отражается от стен, и попав в здоровенную приемную, я сталкиваюсь с, наверно, единственным живым человеком здесь — секретарша. Молоденькая, мелкая блондинка, которая ошарашено пялится на меня, замерев с трубкой, прижатой к уху плечом, и пилкой для ногтей.
— У себя? — хлопает глазам, — Этот гандон у себя?!
Открывает рот. Она явно не ждала посетителей, и я уже хочу сказать ей что-нибудь токсичное, как не менее токсичное слышу.
— У себя. Елена.
Медленно поворачиваю голову. Меня от одного звука этого паршивого голоса, его издевки, сарказма, яда, потряхивает. Если честно, я мало, что вообще понимаю. Не знаю, с чем сравнить это странное чувство — будто тело и не мое вовсе. Я тупо летаю над ним, наблюдаю откуда-то со стороны, да еще и словно в замедленной съемке, как поворачиваюсь к огромным, двустворчатым дверям, иду к ни