Главное, чтобы мы не занимались самоуничтожением. Я против того, чтобы православный священник освящал рестораны и казино, и это показывали бы по программе «Время», и против того, чтобы люди с лицами обкомовских работников тупо стояли со свечками, не понимая ни слова из того, что в храме говорят.
Я против всего этого, против превращения церкви в новый фетиш. Это раздражает народ, это вызывает усмешку, иронию, всеразъедающую ржавчину иронии. Я признаю иронию только по отношению к самому себе. Шутка по отношению к себе всегда спасает. Шутить над другими – занятие неблагодарное.
И все-таки почему я возлагаю надежду на православную веру?
Да потому, что все истоки русской культуры, все истоки русской традиции так или иначе, в корневом своем понимании завязаны на православии…(I, 64)
(1997)
Попытки учить русский православный народ христианству через английского переводчика по всем каналам телевидения, нашествие многочисленных, чуждых нашему народу сект свидетельствует о том, что западные идеологи лучше нас понимают главную силу и корневой источник могущества России.
Хорошо бы и нам понять, что любые реформы – политические, экономические, социальные – изначально обречены, если не учитывают национальный характер народов, их культурно-историческое своеобразие… (I, 68)
(1999)
Збигнев Бжезинский отметил: «Коммунизм разрушен, последним оплотом врагов Америки является православие»…
Почему?
Потому что православие на сегодняшний день, да и вчера, да и завтра – это единственная питательная среда, которая гарантирует русскому человеку и России бессмертие.
Принципиально важен вопрос: почему оно не исчезает? Почему, как трава сквозь асфальт, оно прорастает? Храмы разрушены, худые потолки. Но отдали храм приходу, еще не залечили, не починили – служба уже идет. Потому что это живая потребность нашего народа…
Сегодня происходит восстановление монастырей как оазисов культуры. Что такое монастырь для русского человека? Это было все: и обучение, и защита, и возможность спрятаться от врага…
На мой взгляд, самым главным является не помешать этому.
И в то же время мы должны оберегаться от тех, кто пытается использовать православие в своих политических интересах. Берегитесь этих людей. Как сказано: «Бойтесь напоказ молящихся». Потому что для них вера есть средство для достижения своих личных целей. Это кликушество, которое в результате приводит к разрушению внутренней духовной структуры православия…
Никогда Россия не сможет жить без того православного корня, которым питались поколения. Александр Невский не виноват в том, что не знал Карла Маркса. И тем не менее он был великим русским полководцем и великим русским святым.
Принципиально важно понять, что другой национальной идеи у русских быть не может. У нас это – самые простые вещи: труд, любовь, вера, благочестие. А далее – все по заповедям. И другого-то нет, и никогда быть не может, потому что Россия может существовать только в этой системе верховных координат.
Сегодня идет война в Сербии, но это не просто война против сербов. Это война против православия, против того, что на сегодняшний день является единственным оплотом духовности.
Вот почему мы должны быть бдительны, спокойны, глубоко дышать, мерно шагать и не суетиться.
И тогда все суетливые скажут: «А может быть, вы и правы». (VII, 1)
(2006)
Православие для русского народа – это и грамотность, и нравственность, и духовность, и основа отношений между людьми; православие – система координат, столь важная и нужная для человека и общества. Именно православие давало и дает людям ощущение равноправия, потому что все чувствуют себя равными перед нелицеприятным Богом.
Это – не призыв и не крик души, а констатация факта. (XV, 31)
(2006)
Господь так управил, что именно православие стало основополагающей религией России, которая по праву является единственным реальным мостом между Востоком и Западом…
Православная вера в России – из тех вещей, которые не исчезают, как бы их ни вытравляли. Можно выжигать веру каленым железом, можно сажать людей в тюрьмы, убивать священников, взрывать храмы. Но история нашей Родины показывает, что православие как основа нравственных устоев России – как травка сквозь бетон – все равно прорастет.
Православие сейчас благодаря России обретает второе дыхание, новую жизнь. А христианство на Западе уже не горячее: оно слишком привычно, слишком традиционно. Там все заканчивается семейным обедом у родителей на Рождество или открыткой на именины.
У нас – по-другому. (XV, 34)
(2006)
Интервьюер:Большинство ваших фильмов пронизано любовью к старому «бунинскому» быту дворянской усадьбы. В душе зрителя это вызывает сильный эмоциональный отклик, хотя для большинства это скорее лишь литературные ассоциации. Ведь большинство из них ходили еще в советскую школу и были воспитаны на романтике «комиссаров в пыльных шлемах», а не на подвигах преподобного Сергия Радонежского и не на образе неугасимой лампадки перед иконой…
Наверное, для большинства этот отклик действительно в первую очередь связан с литературой. Вместе с тем я глубоко верю, что есть вещи не исчезающие – как бы их ни вытравляли…
То есть Вы имеете в виду прежде всего русское православие?
Конечно. Притом не только ритуальную часть жизни в храме.
Я вообще сейчас говорю о православной культуре как таковой, о православной традиции. Следовательно, это то самое, бунинское. Нельзя представить себе того же Бунина или Шмелева без лампадки, которую Вы упомянули. Она была частью их жизни. А когда эту жизнь стали отнимать и разрушать, она стала основной частью их жизни: их болью, их страстью, их страданием…
Пока еще не было даже опасности истребления, об этой основе многие даже не думали. Как говорила одна из героинь Бунина, «я для тебя как воздух – без него не можешь, но его не замечаешь». И лампадка, пока горела – ее не видели. А вот когда она гасла – это замечали все. Это, наверное, и есть весьма точный образ православия: пока в силе, оно было как естественное дыхание. Но как только начинались гонения, сразу укреплялась вера, и сразу возрастало стремление вновь возжечь эту лампадку, так как без нее просто нет России. Вот и сегодня она горит с новой силой.
А как быть с таким вопросом: русская культура – это национальная культура, а православное христианство – наднациональная религия («во Христе нет ни эллина, ни иудея»). Как это сочетать?
Конечно, православие, даже русское православие, нельзя связывать только с кровью, только с национальностью.
Мы знаем из истории огромное количество примеров, когда татары принимали христианскую веру и служили русским князьям, воевали за Русь и за Россию. И немцы…
Здесь скорее обратная зависимость. Православие на нашей земле создало особый тип культуры, наше православие имеет особый вкус, что ли… Это все находится в почти неосязаемой сфере. Тот же Василий Васильевич Розанов очень точно это чувствовал. Посмотрит один русский человек на другого русского человека острым глазком – и все понятно. Вот чего невозможно с иностранцем. То есть посмотреть, конечно, можно, но не все будет понятно. А точнее, ничего не будет понятно. И дело не в нелюбви к иностранцам, а в том, что эта основа лежит вне рационального сознания: это метафизическая сфера жизни. Хотя, конечно, «загадочной русской душой» много и долго еще будут спекулировать – потому что это очень удобно для того, кто ничего не хочет делать.
И еще одно: православие, как мне кажется, это единственная религия, которая может примирить степь и лес. Поэтому Господь так управил, что именно православие стало основополагающей религией России, которая по праву является единственным реальным мостом между Востоком и Западом. Россия с одинаковой легкостью воспринимает и западную культуру, и восточную.
В детстве Вы вместе с будущими зрителями ваших фильмов ходили в советскую школу с ее «патриотическим воспитанием», вас учили, что советский – это звучит гордо. Вы в то время чувствовали себя патриотом? Если да, то патриотом чего: ушедшей России дома вашего деда, советской России или какой-то своей России?
Так сложилось, что я, как ни странно, имел редчайшую возможность не отделять одно от другого. Конечно, здесь сказалось воспитание мамы. Она была 1903 года рождения, на десять лет старше отца. Мама никогда не вступала в партию, всегда ходила в храм, у нее был духовник, дома висели иконы. Если возникали вопросы, отец говорил начальству: «Ну что вы хотите, она 1903 года рождения, пожилой человек».
Благодаря маме исповедь и причастие для меня были естественной частью жизни, хотя головой я понимал, что это редчайшее исключение, и был очень осторожен. Помню очень стыдную для меня историю, случившуюся на Пасху, мне было тогда лет двенадцать-тринадцать. В храме ко мне кто-то подошел и тихо на ухо сказал: «Крестимся-то под пиджачком!» Это была правда. Хотя вместе с тем это было такое чувство почти катакомбного христианства…
Поэтому, несмотря на такую «двойную» жизнь, для меня православие как таковое, культура исповеди и причастия были органичны. У большинства моих современников подобного опыта не было. И теперь, когда сброшены оковы и люди приходят в храм, многим не так просто обрести себя. Один молодой генерал ФСБ мне признался: «Когда я захожу в костел, буддийский храм или синагогу и чувствую себя там туристом, это нормально, мне большего не надо. Но когда я понимаю, что в православном храме я стою и ничего не знаю, что и здесь я турист, мне тяжело. Но не могу просто так осенять себя крестным знамением. Я должен знать, понимать, чувствовать, зачем это делать, но меня не научили. Я ведь служил не Брежневу или Черненко, я служил Родине. Защищал ее так, как я понимал эту защиту». И я понимаю, что это трагедия. Обретение веры для таких людей – весьма мучительный процесс. Но сегодняшний их приход в Церковь – это серьезное дело. Я убежден, что те, кто пришли и не отступили, кто, вопреки возрасту, вопреки своему всему воспитанию пытаются воспринять и воспринимают истинные ценности русского православия, – это люди, совершившие серьезный подвиг. И это и есть то молодое православие, о котором я говорил.