Какова же была положительная программа «Дела»?
В самых общих чертах она ясна: республика и социализм. В 1870 году, когда пришло сообщение о свержении второй империи во Франции, во всю ширину последней чистой страницы восьмого номера «Дела» крупным шрифтом, как лозунг, было напечатано: «Во Франции провозглашена Республика» . Комментария не требовалось.
Журнал «Дело» свято хранил верность демократическим идеалам шестидесятых годов. В этом была его сила. И тем не менее «Дело» так и не стало вторым «Русским словом», как ни мечтал об этом Благосветлов. В авторитете и влиянии на современников, в яркости и публицистическом блеске оно заметно отставало не только от «Русского слова» шестидесятых годов, но и от некрасовских «Отечественных записок». Причина тому — в особых цензурных трудностях, а также в том, что журнал в самом начале своего возникновения лишился Писарева, чьи блистательные статьи составляли душу «Русского слова». Но не только в этом. Ведь и уход Писарева не был случайным. Писарев ушел в «Отечественные записки» не потому, что в некрасовском журнале цензурные условия были более легкими, чем в журнала Благосветлова. Писареву с его интенсивностью духовного развития стало тесно и душно в благосветловском «Деле». Направление развития Писарева, так же как Зайцева, и Соколова, о чем речь, пойдет ниже, заключалось в поиске форм большей революционной активности… И в этом они опередили Благосветлова. Кто знает, в, чем тут причина, — в серьезной возрастной разнице или в чем-то другом. Но в любом случае в отличие от Писарева, Зайцева, Соколова Благосветлов, но сути дела, остановился, застыл в своем духовном, идейном развитии еще где-то в конце шестидесятых годов. Противоречивая программа «реализма» «Русского слова», с ее гипертрофией знания и курсом на всемерное распространение его как необходимое условие революционного преобразования общества — эта программа явилась прокрустовым ложем для «Дела», выходившего в новых исторических условиях, для нового молодого поколения читателей. При этом следует подчеркнуть, что с течением времени в деятельности Благосветлова на первый план все в большей степени выходили не сильные, но слабые стороны этой программы, выработанной им в трудных условиях второй половины шестидесятых годов. Его разочарование в революционных возможностях масс росло. Все в большей степени менялось его отношение к «мужику». Это изменение не коснулось демократической основы его убеждений. Жизнь народа, жизнь крестьянства по-прежнему оставалась главной заботой Благосветлова и его журнала. Но его отношение к «мужику» было иным, чем, к примеру, в «Отечественных записках» семидесятых годов, к которым он относился крайне ревниво. Вот как описывает начало своего сотрудничества в «Деле» в своих воспоминаниях Н. Русанов:
«— А вы, вероятно, как большинство теперешней молодежи, поклонник «Отечественных записок»?
Взор Благосветлова упорно уставлен в мои волосы. Меня это начинает раздражать. И почти патетически я отвечаю:
— О, конечно!..
— За мужичка любите?
— За социализм и за науку, Григорий Евлампьевич! — запальчиво парирую я…
— Социализму и науке наш журнал служит не менее «Отечественных запасок»… Да и не одной науке и социализму, а и «мужичку», — но нашему мужику, — служим… Служим, но не прислуживаемся…»
В этой явственно полемической позиции Благосветлова по отношению к «Отечественным запискам» легко уловить отзвук споров, которые шли между «Русским словом» и «Современником» в пору шестидесятых годов. Еще тогда благосветловский журнал в статьях Писарева и Зайцева выступал против «идеализации» мужика, против преувеличения революционного потенциала деревни. Теперь, а 1876 году, Благосветлов писал Н. М. Ядринцеву о позиции журнала «Дело»: «Искать идеалов в деревне оно не будет, идеализировать мертвую провинцию не в его духе, но оно и не ставит своей задачей возвышение вицмундирного Петербурга над провинцией. Оно знает, что точка нравственной нашей опоры не там и не здесь, не в деревне и не в чухонской Пальмире, но без интеллигентного меньшинства, где бы оно ни было, мы не обойдемся…»
Вот что стоит за благосветловской фразой о том, что «Дело» мужику «служит, но не прислуживается». Деревня сама по себе, в его представлении, не может служить «нравственной опорой» в демократических преобразованиях, ставка может быть только на «интеллигентное меньшинство». Задача этого «интеллигентного меньшинства» — нести свет знания и передовых идей, служить ферментом внутреннего развития общества, пробуждения его самосознания. Демократическое просветительство стало idee fixe Благосветлова в семидесятые годы. При этом он начинал «Дело» с одной существенной поправкой: «Оптимизм завел нас слишком далеко, — писал он после закрытия «Русского слова» Шелгунову, — надо мерить наше общество его собственным аршином; это великий и глупый bambino, которому еще не под силу светлые и честные идеи. Bambino требует репы и чесноку, а ему подносят разные тропические пряности».
Это пессимистическое убеждение в том, что русскому обществу «не под силу светлые и честные идеи», что ему требуется «репа и чеснок», а не «тропические пряности», Благосветлов сохранил до конца жизни.
Не только цензурные трудности, но и внутренняя задача, с которой Благосветлов начинал свой новый журнал, не могли не наложить печать определенной тусклости на физиономию «Дела». Журнал не поспевал за бурным темпом общественного развития народнических семидесятых годов. Он обходил молчанием многие новые вопросы, которые вставали перед семидесятниками, и предпочитал вновь и вновь повторять старое, общеизвестное. Подобное повторение демократических истин имело смысл, приносило пользу, но было недостаточно. Это понимали и некоторые сотрудники «Дела». По свидетельству Н. Русанова, Шелгунов «первым из всего твердокаменного благосветловского «Дела» почувствовал потребность допустить живую струю в этот орган застывшего радикализма 60-х годов». Почувствовал эту потребность потому, что видел, как при всем взаимном уважении все больше росло непонимание между «Делом» и лучшими представителями передовой молодежи семидесятых годов. После смерти Благосветлова, возглавив на короткий срок «Дело», Шелгунов начал активно привлекать к сотрудничеству в журнале деятелей революционного народничества, за что и оказался в очередной ссылке.
Отношение Благосветлова к действенному народничеству семидесятых годов было сложным. Вот что со всей присущей ему откровенностью писал он Лаврову незадолго перед смертью: «…Все мы смотрим уже в гроб, и если бы были люди получше нас, посвежее и поумнее, то нам следовало бы давно уступить им дорогу. Но их нет. Дряни — сколько угодно, но людей хорошего закала даже не предвидится скоро. Толстой расплодил целый вертоград и на целых два поколения патентованных дураков. Неудивительно, что явились люди, которые требуют дела , а не слова , которые отвернулись от литературы и пошли в народ . Зачем, для чего, с чем- все это не уяснено, не передумано и спутано. Этих бойцов жалко, потому что это даром погибшие силы…»
В этом отзыве Благосветлова — сплав уважения, трезвости и в какой-то мере скептицизма, непонимания революционного подвига семидесятников.
И все-таки при всей «твердокаменности», с которой стоял Благосветлов па позициях «радикализма 60-х годов», влияние его журнала на молодежь было огромным. «Дело» оставалось лучшим после «Отечественных записок» журналом семидесятых годов. Его разногласия с «Отечественными записками» были скорей тактическими, чем стратегическими.
Цензура любыми путями стремилась прекратить существование журнала. «Журнал «Дело», — говорится в очередном секретном документе Главного управления по делам печати, помеченном 34 января 1874 года, — несмотря на то, что выходит под предварительною цензурою, отличается в большей части статей, в оном помещаемых, тою вредною тенденциозностью, которая всегда составляла главную характеристическую черту изданий Благосветлова. Тенденциозность эта доказывается неопровержимо тем, что из всех русских повременных изданий «Дело», несмотря на сравнительную пустоту своего содержания, есть то, которое, по официальным сведениям, требуется несравненно чаще прочих для чтения приходящих в Императорскую Публичную библиотеку и вообще служит настольного книгою той части нашей молодежи, которая является поборницей и последовательницей нигилизма и всех видоизменений вредных и опасных учений сего рода. Наконец, самый издатель и главные сотрудники «Дела» заведомо принадлежат к числу писателей самого неблагонамеренного направления, не раз осужденного». В записке (который раз!) предлагается Цензурному комитету положить «решительный конец» злонамеренной пропаганде «Дела», «для сего необходимо подвергнуть «Дело» таким цензурным стеснениям, которые или обратили бы его в сборник случайных статей, далеко отстающих от той степени свободы, которая предоставляется другим подцензурным изданиям, или же привели бы к прекращению издания».
«Неблагонамеренность» издателя «Дела» была давно дознанной и доказанной для властей — недаром Благосветлов, начиная с юных лет и до самой смерти своей, находился под неусыпным секретным наблюдением. Одно из пухлых дел по наблюдению за ним завершается следующим документом, подписанным санкт-петербургским градоначальником:
«Секретно. В департамент Государственной полиции.
Имею честь уведомить департамент Государственной полиции, что бывший учитель русской словесности Григорий Евлампьевич Благосветлов , состоявший под надзором полиции, 8 текущего ноября 1880 года умер».
ВАРФОЛОМЕЙ ЗАЙЦЕВ
Кто такой Варфоломей Зайцев? Среди читателей на этот вопрос ответят, наверное, немногие.
Знатоки литературы и журналистики скажут примерно так: когда-то популярный, а ныне забытый публицист журнала «Русское слово». Этакий «enfant terrible» русской литературы, известный прежде всего своими ошибками — отрицанием искусства, гонениями на Щедрина, уничтожением Пушкина и Шекспира, далекий от идей крестьянской революционности «социальный реформатор», умеренный «буржуазный радикал».