Полицейского, ясное дело, рассердило, что мама на него так напустилась. Он был совсем еще молоденький. Может быть, мамино ехидное замечание напомнило ему о днях, когда его собственная мамаша отчитывала его за то, что он принес домой грязь на форменных ботинках и натоптал на ее замечательных чистых полах. По крайней мере, на его лице появилось то же самое выражение, что бывает у Джуди, когда мама ее допечет.
— Ну же, решайте побыстрее! — пробормотал он угрюмо. — Пятнадцать или шестнадцать, не могу я больше тратить на вас свое время.
Тут он дал маху!
— Ваше время! А как насчет моего? — Уж теперь-то мама говорила точь-в-точь как его мамаша. — Это ваша работа, забыли? Вам за это платят.
Мама погрозила полицейскому пальцем, словно он был трехлетним карапузом.
— У меня дел побольше вашего, если хотите знать. И работа у меня не менее важная. Да к тому же мне еще надо двух дочек воспитывать и за домом следить. Так что лучше не заикайтесь, что я трачу ваше время. Мне гораздо важнее мое собственное.
Надо признать, что инспектор Мак-Ги здорово вымуштровал своих подчиненных. Меня саму так и подмывало арестовать маму за оскорбления. Но, возможно, полицейский смекнул, что поступи он так — и мы таки добьемся своего: арестованных станет именно шестнадцать. Трудно судить, был ли это достойный пример удивительного самообладания или просто мелкая месть, но в любом случае ему удалось удержать себя в руках. Он просто смотрел в пустоту перед собой, словно был за тысячу миль отсюда, и молчал, будто воды в рот набрал.
Мама только было собралась вновь открыть рот, чтобы еще пуще на него напуститься, но тут, завершив миссию милосердия, вернулся Джеральд и услышал, что происходит. Рванув вверх по скользкой насыпи, он схватил маму за руку.
— Прекрати, Розалинда! — одернул он ее. — Полицейский не виноват, что вы весь день здесь убили.
— Ну и я не виновата, — раздраженно ответила мама. — Я бы тоже предпочла провести воскресенье в тишине и покое, задрав ноги кверху, будь я уверена в разумности нашей оборонительной политики. Вместо всего этого! — и она махнула рукой окрест. Поди догадайся, на что именно она указывала: на грязь или на колючие струи дождя, на бесконечный забор, протянувшийся в обе стороны на многие мили, или на нашу изгвазданную в грязи компанию. — Разве я стала бы тогда околачиваться около унылых военных постов и размахивать намокшими от дождя плакатами, таща за собой моих бедных маленьких крошек!
Я пропустила мимо ушей «бедных маленьких крошек», решив, что это как раз то, что миссис Хатри называет «весьма неудачный образец красноречия». Но Джуди — я заметила — надулась. Она снова притулилась к Джеральду Фолкнеру, почти уткнувшись носом в его заляпанные грязью брюки. Из этой удобной позиции она, не отводя глаз, следила за мамой.
И полицейский тоже. Но он явно решил не ввязываться в бесконечный спор о действенных способах влияния на государственную политику обороны. Стиснув зубы, он пробормотал лишь:
— Может, теперь пойдем? Все пятнадцать.
В его словах не было насмешки. Я там стояла. Я сама слышала. Возможно, он лишь слегка подчеркнул это «пятнадцать», ну совсем чуть-чуть. Но мама утверждает, что он растянул рот, словно клоун в дешевом балагане, и буквально усмехался ей в лицо. Однако все остальные позже согласились, что в данных обстоятельствах, когда мама прилюдно задирала беднягу, словно он был лично ответственен за перевооружение всех ядерных подлодок в Британии, полицейский держался с удивительной выдержкой.
По крайней мере, лучше, чем она. Я-то знаю, что мама терпеть не может всяких шутников — как и я сама, но, если честно, она, видимо, совсем голову потеряла, раз так взъярилась, услышав, что он сказал «пятнадцать». Высвободившись из рук Джеральда, она плюхнулась на траву перед забором. Потом, схватив острые кусачки, которые всё еще лежали поблизости, разжала их и, не успели мы сообразить, что она задумала, живенько перерезала кусок заборной сетки.
— Шестнадцать!
Все захлопали. Ну конечно, начали-то квакеры — они всегда рады стараться. Но и другие присоединились к ним, даже Джуди.
Лишь мы с Джеральдом застыли в ужасе и молча наблюдали за происходящим.
Наконец и до мамы дошло, что она наделала. Она повернулась ко мне, не менее испуганная, чем я.
— Ой, Китти! — проговорила она. — Прости меня!
Хлопки квакеров смолкли. У них тоже было сердце.
Я старалась держаться молодцом. А что еще мне оставалось? Полицейский уже направился к маме.
— Ничего, — сказала я ей. — Не беда. Всего-то пара часов в участке. А до судебного слушания пройдут еще недели.
Мама все-таки покраснела. Она повернулась к Джуди.
— Золотце?
Джуди посмотрела на нее озадаченно. Думаю, мое упоминание «полицейского участка» заставило ее понять, что у нее нет повода так уж ликовать и хлопать со всеми в ладоши. Но все же до нее пока не дошло, что мамочка исхитрилась устроить свой собственный арест.
Джеральд вышел вперед и положил руку Джуди на плечо. Он был явно взбешен маминым поведением. Когда он обратился к маме, в его голосе прозвучали стальные ноты осуждения.
— Конечно, я присмотрю за девочками до твоего возвращения.
Несмотря на то что костюм Джеральда был весь заляпан свежей грязью, он держался и говорил как один из тех чопорных адвокатов викторианских времен, которых показывают в сериалах по телевизору. Но Джуди, казалось, не замечала недовольства в его голосе. Она с искренней благодарностью посмотрела на него, когда он это сказал, и сунула свою руку в его ладонь.
— Я не задержусь, честное слово, — ответила мама взволнованно. — Я скоро вернусь, вот увидите.
Полицейский взял ее за руку.
— Не обещайте заранее, — посоветовал он. Теперь настал его черед отыгрываться. — Боюсь, у нас в участке не хватает сотрудников. А вас целых шестнадцать — вдвое больше, чем в прошлый раз.
Он явно хотел припугнуть маму. Но, конечно, слова его произвели на нее совершенно иное воздействие. Она воспряла духом:
— Шестнадцать! Мы добились этого!
Раздались жиденькие аплодисменты и заморенные возгласы ликования. Даже миляги квакеры хотели теперь побыстрее убраться восвояси.
— Пройдемте, — сказал маме полицейский, почувствовав перемену в общем настроении. — Последний арестованный, пройдите в синий фургон!
Вы бы видели выражение лица Джеральда! Ему все это вовсе не казалось смешным. Маму повели к полицейскому автобусу. Всю дорогу она оборачивалась и через плечо полицейского отдавала мне всякие глупые распоряжения и наставления. Чтобы я не забыла выключить гриль, когда пожарю тост. Чтобы не оставляла включенным электрическое одеяло, когда лягу в кровать и выключу свет. Что на верхней полке в кладовке стоят банки с супом.
Можно подумать, я никогда прежде не бывала в нашем доме!
— Ради всего святого! — резко оборвал маму Джеральд. — Прекрати суетиться, Розалинда! Китти прекрасно со всем справится, да и я буду рядом.
Не иначе как инспектор Мак-Ги посылал своих подчиненных на курсы по предотвращению насилия в семье. Молодой полицейский поспешил распахнуть дверцу синего фургона. Сидевшие внутри радостно приветствовали маму.
Шестнадцать!
— Молодец, Рози!
— Забирайся скорее внутрь!
Прежде чем влезть в фургон, мама обернулась.
— Спасибо, Джеральд, — сказала она. Ясно было, что ей очень хотелось, чтобы он сменил гнев на милость и хоть раз улыбнулся ей одобряюще, прежде чем полицейский автобус отправится в путь. Но не на того напала.
— Не стоит благодарности, — ответил он холодно, когда мама забралась внутрь. — Хоть кто-то должен вести себя ответственно.
Это ее проняло. Она перестала взывать к сочувствию и поддержке и выпустила иголки.
— Заткнись, Джеральд! — рявкнула она. — Разве не безответственно сидеть сложа руки, пока недоучки-политики и жаждущие пострелять генералы цепляются за оборонительную политику, которая означает, что каждый ребенок на планете может быть зажарен заживо?!
И она захлопнула дверцу автобуса прямо перед его носом.
Я очень ей гордилась. Все же она сумела его заткнуть!
Люди, стоявшие сзади нас, затянули песню. Двое полицейских проверили, надежно ли закрыты двери фургона, а потом заняли свои места. Тем временем мы пели для добровольцев, сидевших внутри. Когда затянули «Мы победим», я расплакалась. Я всегда плачу, когда мы ее поем. Мама говорит, это потому, что в песне все правда, и когда-нибудь мы победим. Она говорит, что эту песню исполняли при самых разных обстоятельствах, и что в конце концов певцы расходились по домам с победой. И наш день наступит, убеждена она. Надо только быть сильными и терпеливыми.
Когда дождь зарядил не на шутку, автобусы наконец тронулись в путь, разбрызгивая грязь из-под колес. Все, кроме Джеральда, махали как сумасшедшие, даже тогда, когда уже те, кого увозили, больше не могли нас видеть. И все продолжали петь. Кроме меня. Мне хотелось поскорее уехать. Джуди ничуть не горевала. Она по-прежнему стояла рядом с Джеральдом и крепко держала его за руку. Но у меня на душе кошки скребли. Не то чтобы я волновалась, но мне было не по себе. Не слишком-то приятно смотреть, как твою маму увозит полиция, особенно когда твой папа живет за сотни миль от твоего дома.
Песня закончилась, но я не могла унять слезы. Ну и пусть! Дождь теперь хлестал так сильно, что никто их и не заметил бы. Но я все же отвернулась, на всякий случай, и в последний раз спустилась по склону.
Вытащила из земли свой транспарант, свернула, забросила обе палки на плечо и поплелась одиноко по дороге — к нашему автобусу.
Джеральд был прав. Денек выдался тяжелым. Я была сыта им по горло.
7
Только я устроилась в автобусе, как Пучеглазый растормошил меня:
— Подвинься-ка. Дай нам с Джуди сесть рядом.
Дай сесть рядом? Да по пути сюда в автобусе было полным-полно пустых мест! А теперь и того больше: ведь обратно возвращалось на шестнадцать человек меньше. Но Джеральд Фолкнер явно хотел, чтобы я сдвинулась к окну и они сели рядом. Как же — спешу и падаю! Но я все же открыла глаза.