Очень распространены были смешанные — оброчные и барщинные повинности. Крепостные работали на помещичьем поле, на господских строительных работах, давали подводы на раз’езды барина и его управителей, возили за много верст господское добро на рынок, платили деньги и доставляли продукты на барский двор. Повинности такого характера угнетали своим многообразием, неопределенностью, случайностью.
На крепостной гнет не исчерпывался одной помещичией эксплоатацией. Вслед за помещиком приходило государство. Крепостные платили ему подушную подать, отдавали сыновей в рекруты, несли дорожную. постойную, подводную, караульную и неисчислимый ряд других повинностей. Другой путешественник той же эпохи так суммировал свои впечатления от российских сел и деревень: «Бедность и рабство повсюду встречались со мной в образе крестьян. Непаханные поля, худой урожай хлеба возвещали мне, какое помещики тех мест о земледелии прилагали радение. Маленькие крытые соломою хижины из тонкого заборника, дворы, огороженные плетнями, небольшие одоньи хлеба, весьма малое число лошадей и рогатого скота подтверждали, сколь велики недостатки тех бедных тварей, которые богатство и величество целого государства составить должны».{77}
Крепостной строй являлся системой не только экономического угнетения. Внеэкономическое принуждение, лежащее в его основе, непосредственнее всего обнаруживалось в полном юридическом бесправии, в неслыханных моральных унижениях и физических истязаниях, которым подвергались крепостные души.
Буквально вся жизнь крепостного регулировалась помещиком. Помещик мог продавать своих крепостных поодиночке, разлучая детей с родителями, заложить их, отдать в приданое, отнять избу, скот и другие пожитки. Именно при «просвещенной» Екатерине II торговля людьми приняла самые широкие размеры. Мужиков, как скот, выгоняли на рынок, привозили целыми баржами в Петербург. Помещики регулировали весь быт крепостных, насильно выбирали для крепостных мужей и жен. «Добрые экономы от скотины и птиц стараются племя разводить, а человек просвещение разумеющий, паче должен заботиться о размножении рода человеческого»,{78} — формулировал некий автор помещичьи взгляды на брачный вопрос. Легко догадаться, сколько трагедий происходило в крестьянском быту на этой почве!
Неограниченная помещичья власть открывала широкую дорогу для моральных унижений, физических насилий и истязаний, прочно вошедших в крепостной быт. Конечно, знаменитая Салтычиха была скорее исключением, чем правилом. Это она убила семьдесят пять человек, это она била своих людей скалкой, вальком, палкой, поленьями, утюгом, плетью, кнутом поджигала на голове волосы, хватала за уши раскаленными щипцами, лила на лицо горячую воду, колотила головой об стену. Она надевала на «провинившихся» колодки и в таком виде заставляла их работать, выгоняла босых людей на мороз, морила голодом. Это Салтычиха, отправив для похорон тело забитой до смерти крепостной в подмосковное село, посадила на гроб убитой грудного младенца, который замерз на трупе матери.
Таких законченных мучителей было, вероятно, немного, но в каждом крепостнике было «кое-что от Салтычихи. Французский наблюдатель нисколько не преувеличивал, когда писал: «Самые обычные исправительные средства — палки, плети, розги… Я видел, что палками наказывали и за легкое непослушание, за дурно сжаренную курицу и за пересоленный суп… Какие предосторожности ни принимал я, чтобы не быть свидетелем этих жестоких истязаний — они так часты, так обычны в деревнях, что невозможно не слышать сплошь и рядом криков несчастных жертв бесчеловечного произвола».{79}
Многие даже «передовые» дворяне той эпохи — от придворных вельмож до какого-нибудь захудалого отставного поручика, коротавшего свои дни в деревне, — все они в большей или меньшей степени творили физические насилия над своими крепостными. Каждый помещик мог ни с того, ни с сего подвергать дворовых телесному наказанию. Одна барыня била башмаком по лицу провинившихся девушек, другая приказала сразу высечь восемьдесят женщин за то, что они не набрали по ее приказанию земляники; барин приказал жечь углями подошвы ног дворового за то, что тот утопил двух барских щенков, которых его жена — крепостная должна была выкормить своей грудью. Таков был повседневный быт.
Даже правила крепостного благочестия превращались в источник насилий. Граф Румянцев предписывал «говеть и причащать всех, принуждать без пропуску» и предупреждал: «а ежели кто который год не будет говеть, того плетьми, а которые не причастятся, тех сечь розгами, давая по 5000 раз нещадно».{80}
Особенно доставалось непокорным жалобщикам и беглецам. Муромский помещик Муромцев замучил на смерть двух крепостных. Одного за побег с женой и детьми он заморил голодной смертью, посадив «в хоромах за крепким караулом в цепи на стуле», жену его убил побоями, а малолетних сына и дочь бил кнутом, батогами, веревкой и плетью, отчего у мальчика начала гнить спина. Напившись мертвецки, помещик кричал: «Тела вашего наемся и крови вашей напьюсь».{81} Иные помещики устраивали собственные тюрьмы и особые помещения для пыток. Широко практиковалась ссылка в Сибирь. Людей отрывали от жен и детей и гнали их в «злоуполучную страну». Немногие добирались до места назначения. Сибирский губернатор Чичерин констатировал, что из отправленных посельщиков из Москвы и Калуги до Казани едва четвертая часть доходит, а дошедшие до места «все в тяжких болезнях».{82} Оставшихся в живых — отощавших, обносившихся, ждали в Сибири тяжелые повинности, болезни, неурожаи, падеж скота.
Чем круче давил крепостнический пресс, тем энергичнее рос крестьянский протест. При всей отсталости сознания крепостной массы, при всей стихийности и разрозненности крестьянского движения, оно представляло собой огромную угрозу помещичьей монополии на землю и людской труд.
Десятки тысяч крестьян снимались поодиночке и группами с политых их потом и кровью мест и уходили в Сибирь, на низовья Волги, на Дон, на Кавказ, за границу. Беглецов не останавливали ни страшные наказания при поимке, ни поставленные вдоль западной границы форпосты и караулы. Не помогали и многочисленные манифесты с обещанием амнистии и всяческих льгот вернувшимся из побега.
Когда истощалось терпение, крестьяне решались на более активные действия: нападали на помещиков, на их приказчиков, убивали их, жгли усадьбы, уносили дворянское имущество. Сумароков однажды восторженно расписал спокойную жизнь дворян в своих имениях; Екатерина прибавила весьма выразительную фразу: «И бывают отчасти зарезаны от своих»{83}. А 1767 год, как писал современник, даже стал «примечателен в России убиением многого числа господ от их подданных».{84}
Нередко крестьянские бунты принимали такие размеры, что для их подавления правительство высылало крупные воинские силы в полном вооружении, с пушками. Происходили форменные сражения: крестьяне выступали против солдат с рогатинами, топорами, вилами, кидали в них камни, поленья; войско начинало стрелять из пушек. В сражении с взбунтовавшимися крестьянами села Русанова, Алексинского уезда Тульской губернии, было убито шестьдесят три «бунтовщика». Зато в другой деревне Данковского уезда крестьяне разбили на-голову воинскую команду, убили и ранили тридцать солдат.
Во второй половине века крестьянские волнения сделались таким распространенным явлением, что Екатерина II сочла нужным ознаменовать свое вступление на престол манифестом, доводившим до всеобщего сведения: «Намерены мы помещиков при их имениях и владениях ненарушимо сохранять, а крестьян в должном им повиновении содержать».{85}
Несколько лучше, чем помещичьи крепостные, жили государственные крестьяне. Они не были крепостными отдельных дворян, зато над ними тяготел гнет казны. Государство брало с них значительные подати и оброки, обременяло рекрутчиной и натуральными повинностями. В некоторых районах государственные крестьяне обязаны были своего рода барщиной — отрабатывать в пользу казны известное количество дней в году. Чрезвычайно страдала от помещичьих насилии и захватов такая группа государственных крестьян, как однодворцы. Однодворцы — мелкие, свободные землевладельцы, потомки служилых людей, которых московское правительство в XVI–XVII веках поселило в южных, тогда еще окраинных, пунктах Государства для обороны и нападения на степных врагов. Однодворцы составляли гарнизоны мелких крепостей укрепленных линии, которые правительств строило как опорные пункты военно-феодальной пенсии (захвата). Они владели небольшими земельными угодьями.
В начале XVIII века границы Российского государства продвинулись далеко на юг. Татары были покорены, их набеги больше не угрожали империи. Старые крепости потеряли боевое значение, и однодворцы из полувоенных людей превратились в крестьян-собственников. Но место прежнего степного неприятеля занял другой враг, шедший не из-за рубежа, а из собственной страны.
То был помещик-крепостник из центральных губерний. Центр государства был уже к началу XVIII века истощен вековой хищнической эксплоатацией земель. Дало себя знать «аграрное перенаселение», вызванное хищнической обработкой земли. В поисках новых плодородных площадей помещик-крепостник устремляется на юг. Он переводит туда своих крепостных, расширяет сферу крепостнической эксплоатации. Но на этих новых для крепостника землях издавна сидели однодворцы. При прямой поддержке правительства начинается беззастенчивый, открытый захват однодворческих земел