Арестованного кормили пищей, «подлым человеком употребляемою», и снабдили такой же одеждой. Чиновным и богатым людям демонстрировали пленника в натуре, простому же народу показывали портрет Пугачева, который был потом сожжен под виселицей, на эшафоте.
Из Симбирска поехали дальше. Пугачева все еще боялись. Зная о его популярности в массах, боялись, что по дороге его вырвут от конвоя и освободят. «К провозу его требуется теперь обезопасить московскую дорогу», — писал Панин и распорядился разместить солдат во всех селениях, где будут остановки.
Утром 4 ноября Пугачева привезли в Москву и посадили в специально отделанный дом на Монетном дворе, в Охотном ряду. Толпы народа собрались у тюрьмы. Жаждали посмотреть на человека, державшего в страхе дворянскую империю.
Есть удивительное по затаенному в нем глубокому смыслу народное предание о жестокой помещице Салтычихе, пожелавшей увидеть Пугачева.
«Молва уже шла, что когда к клетке подходил простой народ, то Пугачев ничего не разговаривал, а если подходили баре, то сердился и ругался… Подошла Салтычиха к клетке; лакеишки ее раздвинули толпу. «Что попался, разбойник?» — спросила она. Пугачев в ту пору задумавшись сидел, да как обернется на зычный голос этой злодейки, и, — богу одному известно, слышал ли он про нее, видел ли, или просто-напросто не понравилась она ему зверским выражением лица и своей тушей, — да как гаркнет на нее; застучал руками и ногами, индо кандалы загремели; глаза кровью налились: ну, скажи, зверь, а не человек. Обмерла Салтычиха, насилу успели живую домой отвезти…, а вскоре Салтычиха и душу грешную богу отдала. Прилетели в это время на хоромы ее два черные ворона»{199}. Народ верил, что даже из клетки своей Пугачев наводил трепет на врагов.
На самом же деле Пугачева никому не показывали. Он был закован в кандалы, прикован цепью к стене и сидел изможденный, усталый физически и морально, ослабевший от мучений и побоев, перенесенных на скорбном пути между Яицким городком и Москвой. Власти боялись, что он умрет, не успев дать подробных показаний, лишив победителей возможности насладиться казнью человека, причинившего им столько страхов, и торопились допросить его.
Четвертого ноября, в первый же день приезда Пугачева в Москву, начался допрос. Его допрашивали еще до Москвы. 16 сентября Пугачев давал показания в Яицком городке. Четыре дня, с 3 по 6 октября, длился допрос в Симбирске в присутствии графа Панина. Но самым мучительным и долгим был московский допрос, занявший почти десять дней. Если в Симбирске и Яицке Пугачев смело смотрел врагам в глаза, то в Москве его довели до такого состояния, что у него появились припадки.
Допрос вел обер-секретарь сената Шешковский. Этот известный кнутобойных дел мастер, заслуживший особое доверие Екатерины, сочетал физическое истязание жертвы с моральными пытками. Он имел обыкновение допрашивать в уставленной иконами комнате и читал акафист под душераздирающие крики и стоны допрашиваемых. Кроме основного допросу, Пугачева заставляли давать дополнительные показания об отдельных деятелях и эпизодах восстания, водили на бесчисленные очные ставки.
В результате следователи добились, что Пугачев дал подробные показания. Скрывать своих помощников было бесполезно. Они все находились в руках правительства — Пугачев их и не скрывал. Он рассказал всю свою жизнь с яркими деталями о многочисленных побегах, встречах, скитаниях, с описанием подробностей восстания, с перечислением взятых городов, крепостей, форпостов, редутов, передал разговоры, какие он имел со встречными казаками, купцами, крестьянами, раскольниками, офицерами, солдатами.
Измученный до крайней степени, Пугачев и на пороге виселицы не потерял чувства собственного достоинства, не забыл о величии того народного дела, которое он возглавлял. Он вспоминал об офицерах и помещиках, казненных по его распоряжению, и каждый раз мотивировал казнь, хотя следователи меньше всего интересовались мотивировкой действий, которые с их точки зрения были преступны сами по себе. Это были то офицер, плохо обращавшийся с солдатами, то помещик, истязавший своих крестьян, то правительственный агент, захваченный с противопугачевскими документами. Пугачев несколько раз подчеркивал, как он удерживал повстанцев от пьянства и грабежей. Из его показаний встает картина осмысленной расправы, казней, оправданных с точки зрения народных интересов.
Пугачев не потерял и жажды жизни. Он не ждал пощады, но — многоопытный беглец — рассчитывал уйти и на этот раз. С этой целью он, стремясь во что бы то ни стало оттянуть смертный час, выиграть время, излагал такие эпизоды, которые нуждались в проверке, брал свои показания назад, путал, заметал следы. С этой же целью — выиграть время — он ввел в свои показания рассказанную с такими же правдоподобными деталями историю о двух сибирских рабочих, открывших золото на Дону. Пугачев надеялся, что власти повезут его на Дон, туда, где находится мифический клад. При тогдашних условиях транспорта это означало отсрочку казни на довольно длительный срок. Пугачев не исключал и возможности побега с дороги. Но о побеге нечего было и думать. Никто не поверил в басню о золоте.
Тридцатого декабря в 9 часов утра, в Москве, в Кремлевском дворце начался суд. Судьями были члены сената, синода, президенты коллегий, десять генералов, два тайных советника. Судили те, чью власть хотел свергнуть Пугачев. На первом заседании суда Пугачев не присутствовал. «Чтобы не произвести в народе излишних разговоров», его привезли во дворец на рассвете следующего дня и поместили в особой комнате, возле присутствия. Товарищей же Пугачева решили вовсе не вывозить из тюрьмы.
Тридцать первого декабря он предстал пред судилищем. Предварительно его подвергли освидетельствованию; боялись, чтобы «вдруг в собрание не сделалось ему припадка», так как подсудимый был вконец измучен допросами и пытками. На предъявленные ему обвинения Пугачев отвечал утвердительно. Суд был, разумеется, простой комедией. Казнь была предрешена. 9 января в 9 часов утра судьи подписали приговор.
«За все учиненные злодеяния бунтовщику и самозванцу Емельке Пугачеву в силу прописанных божеских и гражданских законов учинить смертную казнь, а именно: четвертовать, голову взоткнуть на кол, части тела разнести по частям города и положить на колеса, а после на тех же местах сжечь»{200}.
Императрица боялась, что зрелище мучительной казни — четвертования — усилит сочувствие масс к вождю народного восстания и распорядилась отрубить ему сразу голову и, уже у мертвого, отрубить руки и ноги.
Ни в чем неповинных Софью Пугачеву, ее троих детей и Устинью Кузнецову суд приговорил к заключению в крепость Афанасия Перфильева «за его упорство и ожесточение в своих злодеяниях… и до самой последней минуты жизни своей в своем окаменении пребывшего» постановили тоже четвертовать; Максима Шигаева, Падурова, Василия Торнова — повесить в Москве, Ивана Чику-Зарубина отвезти в Уфу, где «все его богомерзкие дела производимы были», там «отсечь голову и взоткнуть ее на кол для всенародного зрелища, а труп его сжечь со эшафотом купно»{201}.
Чика прожил героем и жизнь свою кончил геройски.
«Я никогда, — писал Потемкин Екатерине, — не мог вообразить столь злого сотворения быть в природе. Через три дня, находясь в покаянной, нарочно мной сделанной, где в страшной темноте ничего не видать, кроме единого образа, перед которым горящая находится лампада, увещевал я его [Чику] всеми образами убеждения и совести, но ничего истинного найти не мог»{202}.
Восемнадцать человек приговорены были к наказанию кнутом, вырыванию ноздрей и отправке на каторгу. Девять предателей, выдавших Пугачева, получили прощение.
Настал день казни — 10 января 1775 года. Вся площадь на Болоте, все близлежащие улицы и переулки кишели народом. Вот появились окруженные многочисленным конвоем сани с высоким помостом, на котором стояли Пугачев и Перфильев. Пугачев держал в руках две толстые, горящие восковые свечи. Свечи оплывали, залепляли руки. Сохранивший полное присутствие духа, Пугачев безмолвно кланялся на все стороны народу.
Высокий эшафот с помостом оцепили войска, на помосте стоял столб, с воздетым на него колесом, с железной острой спицей. У эшафота стояли виселицы, лежали плахи с топорами, валялись скованные, ждавшие казни пугачевцы. Дворян и вельмож подпускали к эшафоту, простолюдинов отгоняли прочь.
Пугачев взошел на эшафот. Целый час продолжалось чтение приговора. Пугачев слушал с видом отсутствующим и безразличным. Он только крестился и шевелил губами. Чтение приговора кончилось. Пугачев стал прощаться с народом. Палачи набросились на него, сорвали белый, бараний тулуп, разодрали рукава шелкового, малинового кафтана. Пугачев сам помогал палачам раздеть его. Потом он всплеснул руками, склонился к плахе, палач взмахнул топором — и все кончилось.