– Казань погибает, – твердили все в один голос, – и нет ей никакого спасения, ибо злодеи уже в 30–40 верстах, а некоторые и ближе.
По словам Маврина, отчаяние и страх были так велики, что если бы Пугачев прислал человек тридцать своих сообщников, то легко мог бы овладеть городом. «Сказывали мне в Казани понятие человеческое имеющие люди, – прибавлял Маврин, – что было два дня таких, в которые казалось не только пришествие к Казани самозванца близ городских ворот приближалось, но и преставление света настало. Все свое имение с торопливостью забирают, укладывают на воза без порядка, мечутся во все стороны, яко бешеные, и себя спасают, не зная притом, куда бегут и что делают. Что же, всемилостивейшая государыня, делать тем, которым ни бежать, ни увезти нечего? Не остается ли отпирать, в случае нашествия злодея, ворота и встречать, но не по предательскому обыкновению злодея, а по необходимости, яко истинного в том казусе гостя, чернь не презирающего».
В первый же день своего приезда в Казань капитан-поручик Маврин явился к губернатору. Странным казалось ему, что дом был пуст и в нем вовсе не было мебели. Зная, что генерал Брандт живет хорошо и не «по-немецки», Маврин решился выяснить свое недоразумение.
– Не было ли вашему превосходительству какой тревоги, – спросил он, – что в доме ничего не имеете?
– У меня все отпущено в Козьмодемьянск, – отвечал простодушно Брандт, – и сейчас оттуда жена приехала.
– Без сомнения, злодеи близко? – спросил опять Маврин.
– Конечно, и в великих толпах злодействуют.
– Так от этого и в городе никого нет?
– От этого.
Маврин заметил, что, отправив свое семейство в Козьмодемьянск, губернатор показал дурной пример жителям, но Брандт промолчал и не обиделся, быть может, потому, прибавлял Маврин, что слышал это «от дурака или от дерзкого человека».
Как ни странно было приезжим смотреть на объятых паническим страхом казанских жителей, но, познакомившись с истинным положением дел, члены секретной комиссии принуждены были покинуть петербургский взгляд на оренбургские происшествия и сознать, что правительственная власть в крае парализована, что мятеж охватил уже всю Оренбургскую губернию и начал проникать в Казанскую.
– На весь Оренбургский край, – говорил Платон Любарский, – спустился какой-то густой туман, и не видать ниоткуда просвета.
К концу ноября вся северо-западная часть Оренбургской губернии была во власти Пугачева, а южная ее часть подвергалась грабежам киргиз-кайсаков.
Пользуясь тем, что река Яик (Урал) была покрыта льдом, киргизы перекочевали на внутреннюю сторону, и 26 ноября Нуралы-хан подошел к Кулагинской крепости и объявил, что останется здесь на всю зиму. Подвластные ему киргизы хозяйничали на всем пространстве от Кулагинской крепости до Гурьевского редута и, подавшись к реке Волге, появились значительными толпами близ Черного Яра[883]. Они грабили и уводили в плен жителей, отгоняли скот, жгли сено и нападали на форпосты, «так что из оных казакам ни за сеном, ни за дровами почти выпуску не дают»[884]. Комендант Яицкого городка (ныне Уральска) полковник Симонов и астраханский губернатор Кречетников просили Нуралы-хана запретить его подвластным производить грабежи и уведомить, с какой целью он переправился на земли, принадлежащие казакам[885]. Нуралы отвечал, что, опасаясь шалости подвластных ему киргиз-кайсаков, разбросанных на значительном пространстве, он переправился на внутреннюю сторону реки Яик с тою целью, чтобы не дозволить им грабить живших на Волге калмыков, с которыми киргизы имели непримиримую вражду. Грабежи же под Черным Яром хан объяснял обстоятельствами и особым состоянием края.
– Киргизы теперь меня не слушают, – говорил Нуралы посланному Кречетникова, – а причиной того злодей, именующий себя императором Петром III. Он присылал ко мне посланного с письмом, чтоб я к нему приехал и был в его послушании, и за то обещал по взятии Оренбурга сделать меня начальником как в Оренбурге, так и во всех городах до самой Астрахани. Я отвечал, что данной присяги не переменю и к нему не поеду.
Тогда, по словам хана, Пугачев обратился к киргизам с особым воззванием и, требуя, чтоб они признали его законным государем, предоставил им полную свободу в действиях. Киргизы воспользовались этим, разбойничали на пространстве от Дубовской до Балыклейской и Караваннской станиц и грабили селения волжских казаков. Царицынский комендант, полковник Циплетев, приказал волжским казакам расставить повсюду форпосты, производить ежедневные разъезды и иметь сверх того в Дубовке триста человек казаков, всегда готовых по первому требованию отразить нападение хищников. «За Волгой же, – писал Циплетев казакам[886], – в зимовьях и ни в каких местах ни скота, ни зимующих людей отнюдь не было бы, а все бы убирались в свои жилища».
Распоряжение это не было исполнено, и когда старшина Терский прискакал в Дубовку с известием, что киргизы напали на форпост, стоящий за рекой Волгой, то по сделанной тревоге могли собрать только шесть казаков. В тот же день с Бодянских хуторов, находившихся в 25 верстах от Дубовки, приехал казак Кротков с объявлением, что и на них напали киргизы, которые отгоняют скот и берут в плен жителей. Струсивший войсковой атаман приказал, чтобы ни один казак не выходил из Дубовки, и сам стал прятать свои пожитки. Поступок атамана навел такой страх на казаков, что все жители Дубовки стали прятать свое имущество и потом дня через три насилу могли его разобрать.
Киргизы в этот день разграбили Бодянские, Широковские и Стрелинские хутора, многие зимовья, форпосты и, захватив 149 человек в плен и множество скота, спокойно удалились в степь. Только на третий день казаки опомнились и послали погоню, но безуспешно, так как киргизы были верст за двести. Атаман донес, будто бы он преследовал киргизов на протяжении шестидесяти верст, но, писал он, киргизы «как птицы улетели, а их [казаков] лошади ослабели».
Слабость волжских казаков, писал Петр Кречетников[887], «столь велика, что они насилу достойны казаками назваться. Киргизы сами были на изнуренных лошадях и едва таскались; они же почти безоружны, и их бы легко было не только разбить, но и совсем забрать, если бы сии проклятые казаки не принимались за святошное пьянство, а были бы в осторожности, как им приказано было.
Верьте, милостивый государь, что сие мне столь чувствительно, что я описать не могу сколь чувствую нерадивость людей и гнусную их трусость. Я бы душою рад был, если бы мне можно было везде самому поспеть, но того сделать нельзя, а кому ни приказывай, то все или медленно, или совсем не делают».
Такое бездействие, конечно, служило в пользу Пугачева, дела которого в это время шли вполне успешно.
С занятием мятежниками Бузулукской крепости не было уже препятствий к дальнейшему распространению бунта, и Пугачев признал нужным обратиться к населению с новым манифестом, который и поручил написать секретарям Ивану Почиталину и Максиму Горшкову. Полуграмотные секретари долго трудились над составлением воззвания, выбирая отборные слова из попавшейся им переплетенной книги, состоявшей из разных печатных и письменных публичных указов. Но как они и по выборке лучших мест «не умели порядочно речей сплести», то и трудились над составлением манифеста более недели. В это время подано было в пугачевскую коллегию заводским крестьянином Иваном Петровым прошение на ограбившего его башкирца. Прошение это показалось секретарям «так разумно написанным», что они тотчас же призвали к себе Петрова и показали ему составленный манифест.
– Нет, господа, не так у вас написано, – заметил Петров и стал исправлять по-своему.
Исправленный манифест был переписан Горшковым набело и одобрен Пугачевым[888]. Он был следующего содержания:
«Божиею милостью, мы, Петр III, император и самодержец всероссийский и проч., проч., проч.
Объявляется во всенародное известие.
Но безызвестно есть каждому верноподданному рабу, каким образом мы не от доброжелателей, а зависцов общего покоя всероссийского и по всем правам принадлежащего престола лишены были, а ныне Всемогущий Господь неизреченными своими праведными судьбами, молением и усерднейшим желанием наших верноподданных рабов паки возвести нас соизволил и наших верноподданных рабов скипетру нашему покоряет, а зависцов общему покой и благотишины под ноги наши повергает. Только и ныне некоторые, ослеплясь неведением или помрачены от зависти злобою, не приходят в чувство и высокой власти нашей чинят противление и непокорение и тщатся процветшеся имя наше таким же образом, как и прежде угасить, а наших верноподданных рабов, истинных сынов отечества, аки младенцев осиротить. Однако мы, по природному нашему к верноподданным отеческому неизреченному великодушию, буде кто и ныне, возникнув от мрака неведения и пришед в чувство, власти нашей усердно покорится и во всеподданнические должности быть повинится, всемилостивейше прощаем, сверх того, всякой вольностью отечески вас жалуем. А буде же кто и за сим в таком ожесточении и суровости останется и данной нам от Создателя высокой власти не покорится, то уже неминуемо навлечет на себя праведный наш и неизбежный гнев. Чего ради от нас для надлежащего исполнения и всенародного истинного познания сим и публикуется. Декабря 2 дня 1773 года[889].
Pitr (Петр)».
Манифест этот был разослан по всем направлениям и вручен атаману Арапову, получившему приказание самозванца двинуться к Самаре и утвердиться на Самарской линии. Собрав себе толпу в Бузулуке, Арапов выступил 22 декабря из города, зашел по дороге в крепости Елшанскую, Борскую, Красно-Самарскую и Мочинскую татарскую слободу. В каждом из этих пунктов Арапов приглашал желающих служить государю и переименовывал их в казаки. Охотников было много, и комплектование шаек производилось из довольно отдаленных мест. Так, когда Арапов находился еще в Бузулуке, к нему явились до тысячи крестьян, принадлежавших графам Орловым, из волостей, сел и деревень, находившихся близ Сызрани. Восстание охватило весь Ставропольский уезд, где калмыки грабили помещичьи села, и одна из партий появилась в 12 верстах от города.