Будучи в таком положении, Неплюев приказал выслать немедленно с Яика 1500 казаков, собрал 650 крещеных калмыков и 450 оренбургских казаков. «Калмыки же некрещеные, как Правительствующему сенату известно, – доносил он[332], – такого состояния, что ежели их в самую Башкирь ввесть, то уже и к не поколебавшимся от продерзостей невозможно будет их удержать. Итак, неудобно их инаково употреблять, как токмо в таком случае, когда б которых людей без разбору искоренять или бы против какой отдельной бунтовщичей партии действовать».
Присоединив кавалерию к трем полкам, собранным из внутренних крепостей, Неплюев сформировал несколько отрядов и отправил их на усмирение башкирцев с приказанием не щадить ни людей, ни жилищ их, для внушения страха и уничтожения восстания в самом его начале. Полкам Азовскому и Астраханскому драгунским губернатор приказал подвинуться к Мензелинску, а мещерякским старшинам с их подвластными идти внутрь Башкирии и усмирять восставших[333].
Узнав об этом, Батырша хотел склонить на свою сторону влиятельного мещерякского старшину Яныша, но долго опасался вступить с ним в разговор. Яныш был не расположен к Батырше за то, что последний был выбран ахуном помимо желания старшины. Человек дурной нравственности, Яныш, по показанию Батырши, «никогда Богу не наливался; каждый год с своими сотниками не по очереди людей в поход писал, которые должны были откупаться; вора не судил, истца мириться принуждал; где б ни увидал красивую женщину, насильством блуд чинил; бил людей, которые не хотели идти к нему на суд, а требовали суда ахунов и мулл, судящих по книгам; если кого надобно было отослать к муллам, то приказывал последним решать дело так, как ему хотелось». Такому человеку проповедь Батырши была непригодна, и лишь только Яныш получил приказание Неплюева двинуться против башкирцев, он стал собираться в поход. Попытки Батырши отклонить его от действия против единоверцев оказались тщетными.
– Самим вам известно, – говорил Батырша, – что от злых россиян мусульмане разными бедствиями отягчены и в вере, и в светском житии. Несчастный народ как птицы, испугавшись кречета, отлететь изготовились. Сожалея тех бедных мусульман, не имеешь ли чего к пользе веры посоветовать, чтобы неверным ответ дать и их от злых нападков отвратить?
– Все знаю, – отвечал Яныш, – нападки день ото дня умножаются: до сих пор даром или за малые деньги можно было доставать деготь, который для выделки кож употребляли; теперь запретили употреблять деготь, велели из городов рыбий жир брать и вместо двух рублей двадцать издерживаем. Слух носится, что из правоверных держав должно прибыть войско: тогда и сделаем дело.
– От кого слышал?
– Говорили, – отвечал Яныш. – Ежели Бог оное упование наше исполнит, то что ни есть учиним. Токмо ежели со здешними малыми мусульманами восстать, то, подобным песку, множеству неверных войск отпор дать не можем. Все тягости на нас (мещеряков) лягут; башкирцам же ничего не будет, ибо они тотчас с женами и дочерьми, взяв с собой на год провизии, сядут на лошадей и как ветер перелетят.
– Ежели около нас находящиеся, – продолжал Батырша, – степные и к лесам живущие башкирцы за веру восстанут, то одни мы, мещеряки, хотя и останемся, но из жилища нашего выйти способа не сыщем и драться с многолюдными мусульманами не можем и кровь проливать за справедливость в книгах наших регула не сыщем.
– Если мусульмане усилятся и других стран войска прибудут, то мы соединимся с ними; а теперь какая нужда, лучше подождать.
Батырша укорял Яныша в неверии и назвал его лисицей, виляющей хвостом.
– Когда притеснения чинятся, – говорил он, – то потребно нам, сходственно с единоверцами, прилагать старание к возвышению веры нашей.
– Наставления твои, – отвечал Яныш, – по справедливости непротивны, и никакого сомнения в них нет как с книгами, так и с разумом, но у старых людей есть пословица, которая с книгами несходна. Я тебе говорю, потерпи потому, что по тем твоим наставлениям в дело вступить нам еще рано; безвременное дело непристойно бывает. Ты своих речей народу не разглашай, ибо народ, что мухи, в которую сторону ветер подует, туда и летят.
Батырша не утерпел; он продолжал рассылать свои воззвания, и в Оренбурге скоро узнали, что он главный агитатор восстания. Неплюев обещал выдать тысячу рублей тому, кто доставит Батыршу живого, и, зная, что башкирцы возлагают большую надежду на помощь киргизов, он сам составил и отправил к ним листы от имени оренбургского ахуна, уважаемого киргизами. В разосланных листах говорилось, что хотя защита магометанства весьма похвальна и пишущий радуется подвигу своих единоверцев, но как башкирцы народ вероломный, то весьма опасно, чтобы, получивши помощь от киргизов, они не обратились потом на них. «Таковые листы, – пишет Неплюев[334], – посланный мной иногда нарочно обронивал, а иногда по дружбе и отдавал в руки, и хотя сие средство, употребленное мной, в старшинах и хане и имело желаемое действие, но вообще в народе не произвело успеха; ибо тот киргизский народ, будучи кочевой и степной, ко всякому воровству и грабительству наклонный, не внимал никаким увещаниям, а пользовался сим случаем, чтоб наживаться». К башкирцам было также отправлено воззвание с требованием прекратить бунт, и послано письмо того же духовного лица. В письме этом говорилось, что Батырша прельститель и нарушитель их покоя; что религиозное восстание без согласия всего духовенства противно Корану и что потому всех восставших ожидает одна гибель. Многие последовали этому совету, и среди народа произошло разногласие, доходившее до споров, вражды и даже неприязненных действий. В таком положении башкирцы не могли противиться регулярным войскам и огромными толпами бежали за реку Яик (Урал) к киргизам. Они переправлялись через реку, где только было возможно: у Магнитной, Кизильской и Зелаирской крепостей. Высланные команды перехватывали их на переправах, но башкирцы, кидая жен, детей, раненых и убитых, уходили в глубь киргизских степей. В несколько дней их ушло до 50 тысяч душ. Неплюев требовал, чтобы киргизы выдали бежавших мужского пола, а жен, дочерей и все имение бежавших взяли бы себе. Киргизы воспользовались таким разрешением, и между двумя племенами произошло кровавое столкновение; обе стороны потеряли много убитых, и часть башкирцев стала возвращаться в свои жилища. Их велено было пропускать без затруднения, чтобы, возвратившись домой, могли рассказать, какую надежду можно возлагать на киргизов. Обиженные башкирцы прислали депутатов к Неплюеву с заявлением покорности и с просьбой дозволить им отомстить киргизам. Оренбургский губернатор не изъявил на то своего согласия, но переводчики, по указанию самого Неплюева, внушили депутатам, что губернатору нельзя согласиться, а если они разобьют киргизов, то губернатор не будет их за то преследовать. Башкиры переправились через Яик (Урал) и стали опустошать киргизские аулы. Такой поступок, по мнению Неплюева, положил «такую вражду между теми мятежными пародами, что Россия навсегда от согласия их может быть безопасна»[335].
Не все, однако же, башкирцы ушли от киргизов, и многие из них, не возвращаясь домой, разбойничали вместе с киргизами. Неплюев отправил к ним воззвание, в котором требовал возвращения в домы и обещал полное прощение, но башкирцы не возвращались. Тогда последовал манифест, по которому был положен срок для возвращения в жилища: тем, которые хищничают в Башкирии, – два месяца, а для бежавших к киргизам – шесть месяцев[336]. Если бы и затем башкирцы не усмирились, то Сенат в собрании 12 сентября 1755 года постановил: всех башкирцев, пойманных с оружием в руках, сечь кнутом и ссылать в работу в Рогервик; годных к службе сечь плетьми и отправлять в остзейские гарнизоны, а от 12 до 18 лет – во флот. «А малолетних от 12 лет и ниже с матерьми их, также и оставшийся женский пол, всех за надлежащим конвоем отправить в Москву в губернскую канцелярию, из которой раздать их на состоящие внутри государства фабрики; а таких малолетних же, у которых матерей нет, раздавать и другим разного чина людям, кто их взять пожелает, и быть им у тех, кому розданы будут, вечно, равно как крепостным, без положения в подушный оклад, с подтверждением, дабы как те малолетние, так и возрастные из женского пола в веру греческого исповедания приведены были». Таких женщин и детей было отправлено в Москву более тысячи душ. Но, несмотря на это и на то, что главный их проповедник Батырша бежал и потом был пойман[337], башкирцы возвращались в свои дома весьма медленно и неохотно, так что правительство принуждено было отсрочить наказание невозвратившимся. В манифесте 8 марта 1756 года[338] было объявлено, что будут прощены все те башкирцы, которые возвратятся в свои дома до 1 января 1757 года. Башкирцы возвращались понемногу, но не могли примириться с своим положением. Они нападали отдельными партиями на горные заводы, останавливали работы, не допускали размежевание земель, отгоняли скот и лошадей, поджигали окрестные строения и проч. Заводчики жаловались правительству и возводили на башкирцев невозможные преступления, будто бы они «кругом заводов пускают пожары, на заводы и рудники наводят волшебные дымы, от чего происходит смертельный воздух, так что на Авзяно-Петровском заводе почти все больны, а немалое число и померло»[339].
Все эти беспорядки не мешали, однако же, русским промышленникам захватывать вновь башкирские земли, богатые рудами, и строить на них заводы. Так содержатель медных и железных заводов Иван Твердышев, с товарищем своим Иваном Мясниковым, захватили землю, принадлежавшую башкирцу Юлаю, впоследствии деятельному пособнику Пугачева, и построили на ней завод. Поступок этот был представлен императрице как заслуживающий поощрения. В 1758 году Сенат доложил императрице, что Твердышев и Мясников первые начали строить заводы в пустых и диких местах, внутри самой Башкирии, «не взирая на страх от башкирских волнений». По словам Сената, Твердышев доставил великую прибыль государству и при заводах своих для безопасности от неприятеля построил крепости, снабдил их оружием и порохом и «все это сделал собственным иждивением, не требуя приписки крестьян, без которых почти ни один из прежних заводчиков обойтись не мог». За столь похвальные поступки Твердышев был исключен из податного состояния и произведен прямо в коллежские асессоры.