.
Молодой человек погрязал в пустоте, в праздной и бесцельной жизни. Он жил минутой, изо дня в день и ничем, кроме чувственных наслаждений, не увлекался. Хорошо поесть, рассеять скуку шатанием из дома в дом, поиграть в карты, посплетничать – вот вся цель, которую суждено было ему преследовать.
Проснувшись в полдень или немного позже, русский дворянин прошлого столетия намазывал свое лицо парижской мазью, из желания сделать свою кожу мягкой и нежной, натирался разными водами и кропил себя духами; потом набрасывал на себя «пудремай» и, не зная, куда девать время, проводил несколько часов за туалетом: чистил зубы, румянил губы, подсурмливал брови, налеплял на лицо мушки, причесывал и пудрил голову. Убрать голову, завить волосы букль в двадцать и более было дело нелегкое как для мужчин, так и для женщин, и французским парикмахерам платились большие деньги за прическу со вкусом. Пудра употреблялась разная, смотря по цвету волос: pondre grise, poudre blonde и белила. Туалет продолжался у иных, как, например, у князя Платона Зубова, так долго, что он принимал в это время доклады и просителей. Окончив туалет, франт садился в маленькую карету, рыскал по городу, бегал из дома в дом; в одной гостиной он сам собирал новости, в другой рассказывал их; в одном доме он насмехался над тем, что видел в другом, а в третьем прилыгал и рассказывал даже и то, чего не видал. Он говорил всегда важно, с достоинством, имея в кармане на всякий случай несколько дешевых эпиграмм[373] и пересыпая свою речь иностранными словами.
Сумароков говорил, что правописание наше испортили подьячие, а язык иностранцы: немцы насыпали в него слов немецких, петиметры – французских, предки наши – татарских, педанты – латышских, переводчики Св. Писания – греческих. «Честолюбие возвратит нас когда-нибудь, – писал он, – с сего пути несомненного заблуждения; но язык наш толикой сей заражен язвой, что и теперь уже вычищать его трудно, а ежели сие мнимое обогащение еще несколько лет продлится, так с вершенного очищения не можно будет больше надеться. Сказывай о мне, что некогда немка московской немецкой слободы говорила: mein муж каш домой, stieg через забор und fiel ins грязь. Это смешно, да и это смешно: «я в дистракции и дезеснере, амаита моя сделала мне инфиделите, а я нурсюр против ривала своего буду ревенжироваться».
«Кто бывал допущен в русские искренние беседы, – говорит Винский[374], – и имел возможность делать наблюдения, тот признается, что оные состоят по большей части из повествований. Десять и двенадцать человек обыкновенно слушают одного рассказчика». Разговор в деревнях вертится на хозяйстве и охоте, а в городах – тоже, с прибавлением городских новостей. «При рассказывании ссылки и поверки всегда бывают на бывалых; никогда ни на одну книгу ни один русский не ссылается и ни одного автора не именует. Дворянство почитает невежество своим правом. Человек со сведениями не только не уважается, но, можно сказать, обегается».
По словам фон Визина, лучшее препровождение в обществе состояло в богохулении и кощунстве: «В аристократии грубый материализм, сладострастие смешивались с атеизмом».
Белькур свидетельствует, что русские дамы, побывавшие в Париже, усвоили себе дурной тон французских модниц, дам полусвета (petites maitresses). «Хорошего же тона они не приобрели и весьма далеки от этой цели, как в отношении приятности разговора и ума, так и в отношении порядочности в обращении и в туалете». Наблюдательный француз говорит, что «как ни стараются они хорошо одеться, у них все выходит не складно. Три, четыре косынки, одетые без вкуса, делают их похожими на кормилиц, нарядившихся в детские пеленки. А те, что открывают грудь, переступают пределы приличия, так что парижанин принял бы их за женщин на содержании. И в самом деле, они имеют этот вид, стараются оглашать свои любовные похождения и содержать любовников на жалованье. Здесь открыто говорят, что такой-то господин живет в связи с такой-то дамой, рассказывают даже, что многие дамы больны вследствие своего разврата. К тому же они любят вино и крепкие напитки и много пьют их, подобно своим мужьям»[375].
Как то, так и другое совершалось свободно, и, по свидетельству Новикова, дамы, занимавшие почетное положение в обществе, и притом богатые, не считали предосудительным продавать свою любовь за деньги и в одно и то же время принадлежать нескольким. Болотов говорит, что в последние годы царствования Екатерины II самовольные разводы, браки на близких родственницах, также от живых мужей и жен были весьма обыкновенны. Родители выдавали замуж дочерей за людей заведомо женатых, и духовенство поощряло разводы, за деньги, конечно. Тогда явилась мода, чтобы девушка выходила замуж побегом или была похищена. Такие поступки вызывали сочувствие, и являлись ходатаи за них у родителей, как мужчины, так и женщины. Многие специально занимались тем, что устраивали любовные интриги, помогали женам освобождаться от гнета мужей, девушкам убегать с любимым человеком, и затем мирили их с родителями. И.Ф. Лукин советовал своим детям, если захотят свататься, то избрать к тому людей доброго поведения и благонадежных. «С своей же стороны, – писал он[376], – прилежно рассматривать глазами и ушами и отнюдь не скоро к решимости той приступать; всего важнее в сем случае узнавать или разведать нрав твоей судьбы, вид, обхождение, человечество, – чтоб сколько ни на есть было сходственно с твоим положением; также нужно и о детях несравненных помыслить; должно и все предпринять с точностью, а не на фальшивых иногда воображениях основываться и отнюдь не с тем жениться советую всякому, чтоб вскоре потом и разойтиться, как то в мире ныне совершается». Иван Бутурлин без развода разъехался с женой: она вышла замуж за Ушакова, а он женился на Мавре Афанасьевне и жили спокойно. Незаконные браки не признавались церковью, но незаконных детей усыновить было очень легко.
Распущенность нравов была полная даже и среди высшего сословия. Граф Завадовский бывал часто в веселом настроении, и, по рассказу Н.И. Греча, вино сократило его жизнь. Статс-секретарь императрицы Храповицкий был большой гуляка, а граф Безбородко сверх того и любитель общества прекрасного пола. «Каждую субботу после обеда надевал он синий сюртук, круглую шляпу, брал трость с золотым набалдашником и клал сто рублей в карман. Вооруженный таким образом, посещал он самые неблагопристойные дома. Зимой по воскресеньям бывал он всегда в маскарадах Лиона и проводил время среди прелестниц часов до пяти утра[377]. Однажды, потребованный императрицей совершенно неожиданно, когда проводил время среди шумной оргии, Безбородко, чтобы отрезвиться, приказал пустить себе кровь из обеих рук. «Наши дураки, в иностранной коллегии присутствующие, – записал Храповицкий[378], – не думая о делах, проводят время только с девками».
Образ жизни привилегированного сословия заключался в постоянном стремлении к роскоши, великолепию и блеску, которым нельзя не удивляться, читая дошедшие до нас описания жизни наших предков. Прорубив в Европу окно, а не дверь, мы не имели возможности познакомиться с основами и фундаментом цивилизации, а доставали из окна верхушки ее, все то, что покровительствовало животным инстинктам и чувственным наслаждениям. Порча нравов и роскошь начали развиваться с царствования Петра Великого и дошли впоследствии до чудовищных размеров. Забравшись первоначально в верхние слои общества, порок спустился потом до самых нижних, до бедных дворян и однодворцев.
Каждый дворянин считал необходимостью и обязанностью держать огромную дворню, состоявшую из праздных безземельных людей, не приносивших никакой пользы государству, потому что они податей не платили и не отбывали повинности натурой. Распоряжаясь этими людьми по своему произволу, помещики часто ссылали со своего двора людей старых, больных и увечных, чтобы не кормить их, а иногда завещали отпустить их на свободу после своей смерти. Сделавшись вольными, все эти люди не знали, куда деваться, увеличивали толпу людей, не имевших определенного занятия, и, бродя с места на место, кормились милостыней, подаянием или приставали к шайкам воров и разбойников[379]. С течением времени число таких людей не только не уменьшилось, а, напротив, все увеличивалось. По числу дворовых и прислуги нередко определялось богатство, важность и значение помещика или должностного лица, и число дворни доходило в некоторых домах до 500 человек. Роскошный век требовал, чтобы каждый гвардейский офицер имел хорошую квартиру, в передней которой должна была толпиться стая слуг в виде егерей, гусаров, одетых в роскошное платье, нередко обшитое золотом и серебром и стоившее несколько сот рублей. Провинция тянулась за столицей, и многие помещики имели свои хоры музыкантов, песенников, труппы актеров, балетмейстеров, художников и проч. По свидетельству Болотова, в одной Москве считалось до 10 тысяч музыкантов. В той же Москве считалось до 15 театров, из которых только один казенный, а все остальные принадлежали частным лицам.
Кроме актеров, музыкантов, выездных лакеев и официантов, у сколько-нибудь зажиточных дворян были: буфетчики, дворецкие, парикмахеры, кондитеры, повара, скороходы, псари, егеря и проч. Князь Потемкин имел театральную труппу, музыкантов, выписанных из-за границы, и художников. У богатого помещика Головина было более 800 человек дворовых, у графа Орлова до 500 слуг; при главном петербургском доме Разумовского находилось 190 слуг, при двух других домах было 38 человек и при четырех детях 81 человек. В подмосковном имении графа П.Б. Шереметева среди многочисленной дворни были актеры, актрисы, лекарь, архитектор, квартирмистр, управляющий матросами, живописец, геодезист, ружейник и ложный мастер, дровяник, угольщик, 12 гусаров с гусарским командиром и проч. В имении графа В. Орлова были «свои портные, башмачники, шорники, конюхи, коновалы, садовники, фельдшера, аптекаря, часовщики, плотники, столяры, каменщики, кирпичники и проч., свои музыканты и актеры, свой архитектор, живописец, если и не заправский астроном, то все-таки человек, приученный наблюдать звезды, были и доморощенные поэты; наконец, один камердинер исполнял обязанности богослова: читая графу вслух, он вступал с ним в словопрение о религиозных вопросах. Были, наконец, и такие, которым поручали давать уроки чистописания, переписывать учебные тетради и вообще оказывать содействие обучению детей и внуков графа».