Общественной деятельности не существовало, и большинство правителей жило в свое удовольствие. В Сенате за излишнее почитали государственные дела слушать, говорит императрица. «Стыдно сказать, что и карты напечатанные не были в Сенате и что первую карту я, быв в Сенате, послала купить в академии»[440]. Екатерина II говорила, что ее вельможи любят начальствовать и веселиться, но не любят заниматься делом. «Все любят начальствовать, – говорила императрица, – и почти все имеют худое воспитание». В делах они полагаются на своих секретарей и работают только тогда, когда она их заставит.
«Слушай, Перфильевич, – писала Екатерина Елагину[441], – если в конце сей недели не принесешь ко мне наставлений или установлений губернаторской должности, манифест против кожедирателей да дело Бекетьева совсем отделанные, то скажу, что тебе подобного ленивца на свете нет, да никто столько ему порученных дел не волочит, как ты».
«Господам сенаторам, – писала Екатерина[442], – быть в Сенате от полдевятого часа до половины первого и посторонних речей отнюдь не говорить».
Для облегчения деятельности своих сотрудников и ускорения в решении дел императрица приказала считать достаточным и приводить в исполнение протоколы, подписанные только четырьмя сенаторами, по таким делам, которые не заключают в себе отмены закона или издания нового постановления. Самые протоколы писать по возможности кратко[443]. Впоследствии, чтобы ускорить решение дел, императрица принуждена была разделить Сенат на департаменты, «дабы тем способом не одно дело в Сенате и в один день трактовалось, но столько производимо их было, коликое число департаментов определится, а каждый бы департамент определенные роды себе дел в отправлении узаконением имел»[444].
Льготы эти не подвинули вперед дел, и множество жалоб, подаваемых императрице, свидетельствовали о бездеятельности Сената.
«С удивлением усмотрела я, – писала Екатерина[445], – что дело между рижскими и смоленскими купцами до днесь еще Сенатом не решено, хотя мной и повелено немедленно к сему делу приступить. Итак, Сенат имеет через три дня рапортовать, что по оному делу господа сенаторы положили на меру. А я уже более нарекания от тамошних жителей на медлительный суд слышать не хочу».
«Многие есть челобитные апелляционные на Сенат, – писала императрица месяц спустя[446], – из которых более уже года, как велено, сделав экстракты, мне представить, но ко мне в доклад не поступают, что есть не безволокитно для челобитчиков. И для того я желаю знать, для чего они ко мне так долго не вносятся, ибо Сенат рассматривать их не может, потому что и судье, и ответчику одному месту быть несвойственно».
В феврале следующего года генерал-прокурор объявил, что «ее величество указать соизволила на будущей, т. е. сырной недели иметь в Правительствующем сенате первые три дня общее собрание для окончания умножившихся по оному дел»[447].
Медленность в решении дел происходила отчасти от того несогласия, которое существовало между членами Сената. Заседания комиссии по составлению нового уложения ясно свидетельствуют нам о той розни и вражде, которые существовали не только между сословиями, но и между дворянством. Чужое мнение не уважалось, и голос сильного по общественному положению или богатству уничтожал справедливое мнение человека мелкого, небогатого и зависимого. Единственным средством к повышению по службе или к разного рода приобретениям была лесть, заискивание и низкопоклонство. «В праздничные дни, – говорит Новиков[448], – к большим боярам ездить на поклон почитается за необходимость, ибо те, которые сие исполняют, находят свое счастье гораздо скорее». Не только быть принятым в общество лица влиятельного, но поговорить с ним и даже потолкаться в его передней считалось верхом счастья. Державин долго добивался чести быть знакомым с князем Платоном Зубовым, и когда наконец добился того, то общественное положение поэта значительно изменилось: «Один вход к фавориту делал уже в публике ему много уважения». Чтобы получить тепленькое местечко, прибегали к женам влиятельных лиц и не пренебрегали их любовницами. Храповицкий искал всякого случая, чтобы польстить императрице, граф Безбородко, входя к ней с докладом, кланялся чуть не до земли, а о тех счастливцах, которые допускались в уборную князя П. Зубова посмотреть, как он совершал свой утренний туалет и пудрил голову, говорили по всему городу с завистью. Около таких центров собиралась толпа добровольных прислужников, стоявших горой за своего патрона, думавших его головой и живших его подаянием и щедротами. Такая обстановка общественной жизни переносилась всецело и в правительственные учреждения, в том числе и в Сенат. Сенаторы точно так же группировались около центров, около своих благодетелей.
«Что нам обер-прокурор предложит, то мы и подписываем, – говорили И.М. Булгакову сенаторы граф Остерман и Дурново»[449].
«Согласен с предложением его превосходительства, – говорит Лопухин[450], – или его сиятельства, или светлости только почти и слышится, и пишется в общих собраниях Сената». Присутствуя в Сенате, Державин видел многих своих товарищей без всяких способностей, «которые, слушая дела, подобно ослам, хлопали только ушами»[451]. На другой день после назначения сенатором Державин благодарил князя П. Зубова. «А как Сенат доведен наперсниками и прочими ее [императрицы] приближенными вельможами до крайнего унижения или презрения», то Зубов весьма удивился, когда Державин благодарил его за то, что он сделан сенатором.
– Неужто доволен? – спросил он его.
– Как же, – отвечал Державин, – не быть довольну сей монаршей милостью бедному дворянину, без всякого покровительства служившему с самого солдатства, что он посажен на стул сенаторский Российской империи. Ежели его сочлены почитаются, может быть, кем ничтожными, то он себе уважение всемерно сыщет.
Большинство сенаторов группировалось около генерал-прокурора и было отголоском его мнения; но было много и таких, которые, не имея собственного убеждения, действовали под влиянием своих сильных патронов, не присутствовавших в Сенате. Постоянные пререкания, отстаивания личных интересов или интересов своих клевретов, без соблюдения общей пользы и справедливости, приводили к постоянному разногласию, ссорам и во всяком случае замедляли решение дел.
«Господа сенаторы! – писала императрица 6 июня 1763 года[452]. – Я не могу сказать, чтобы вы не имели патриотического попечения о пользе моей и пользе общей, но с соболезнованием должна вам сказать и то, что не с таким успехом дела к концу своему приходят, с каким желательно. В доказательство сему довольно и одного сей день трактованного в Сенате дела о воеводе Мясоедове, не упоминая о многих, где интересы наши и польза общая терпит. Но какая б к тому причина была? Мы принуждены были изыскивать и наконец нашли, и поистине сказать нашли те причины. Но к крайнему своему прискорбию и огорчению тем, что они единственно в том только и состоят, что присутствующие в Сенате имеют междоусобное несогласие, вражду и ненависть, и один другого дел не терпят, а потому и разделяются на партии и стараются изыскать один другому причины огорчительные, словом сказать, производят совсем благоразумным, почтенным и доброжелательным людям дела несвойственные.
Что ж от того рождается? Одна только беспредельная злоба и раздор, а тем самым ни интересам нашим, ниже подданным желаемой пользы не приходит. Я думаю, что всяк, кто только незазорную свою совесть поставит над собой судьей, тот беспрекословно признаться должен, что примечание наше о сем праведно есть. Бог един сердцеведец ведает, сколь мы прилежим о благополучии нашего любезного отечества, и поистине сказать, ничто нас столь не утешает, как цветущее благосостояние оного, так что в нашем благоденствии и всех наших верноподданных поставляем мы собственное наше благоденствие, а прямое наше удовольствие в праведном и нелицемерном от вас происходящем суде, тишине и в спокойствии от того наших подданных. Вы сами довольно знаете, сколь полезно, не только между первыми членами в государстве, но и между средними и самыми малыми людьми к правлению дел доброе согласие, столь напротиву того вредно и разорительно государству раздор, вражда и несогласие. О сем излишне приводить на память многие доказательства, но всякий благоразумный может видеть почти бесчисленные примеры в древней и новой историях, какие от того происходили вредные следствия, а наипаче у греков. А наконец можно и сие упомянуть, что раздор и несогласие между первейшими людьми ежечасно, сколь бы терпелив и милосерд государь ни был, подвигнут его на гнев, ваши ж несогласия наносят многим беспокойство и тягость.
Не последняя причина и сия к несогласию, что некоторые порочат дела других, хотя б они и полезны были, для того только, что не ими сделаны, хотя сами, однако ж, их никогда не сильны сделать. Но в таком случае здраво рассудить должно, что не все люди равные таланты имеют. Один одарен натурой больше, а другой несравненно меньше, и для того при всяком обстоятельстве надлежит каждому себя умеривать и с благопристойностью последовать без всякого упорства и суесловия здравому рассудку, а через то достигнуть полезного предприятия.
Итако мы, изъяснив довольно нашу волю и мысли, в заключение сего нашим словом объявляем, что ничего нам приятнее не может быть, когда мы увидим, что раздор, вражда и вкоренившаяся до сего ненависть совсем истребится, а вместо того к утешению нашему и всеобщему восстановится любовь и согласие, единодушное старание о пользе любезного нам отечества. В чем да поможет и укрепит Всевышняя десница».