Этим не ограничивались повинности крестьян этой волости. В 1767 году они должны были выставить на мирской счет по 20 плотников. В деревне Богородницкой на счет крестьян построены: дворовое строение и барский дом; они прорыли канаву в 70 сажен длины и в 9 аршин ширины, начали рыть пруд, «от чего пришли в крайнее разорение и скудость». Для проезда помещика требовались с крестьян подводы; когда он ездил в Москву на богомолье, с крестьян взыскивались расходы на путешествие; для надобностей помещика было снаряжено 200 подвод в Москву. Управляющий имением содержался на счет крестьян, и когда приезжал сам помещик, то с мира собиралось до 100 руб. для прокормления помещика, его людей и лошадей. Если помещик переселял крестьян из одной вотчины в другую, то все расходы падали на остающихся, которые должны были купить переселяющимся шубы, сани и снабдить их деньгами. «Кроме того, крестьяне не только должны были до новой ревизии платить подати за переселенных, но еще и вносить помещику за них оброки и разные припасы. Если помещик брал к себе в дом для услужения крестьянских мальчиков, то крестьяне все-таки продолжали платить за них оброчные деньги. Случалось, что, не стерпя великого разорения, тягости оброков и всяких несносных работ, некоторые крестьяне бежали; тогда положение остальных еще более ухудшалось, так как они должны были платить за них подати и оброки»[473].
Положение крепостных барщинных было еще хуже, потому что все время принадлежали помещику. По закону помещик мог требовать крестьян на свою работу, когда ему вздумается, кроме воскресений и праздников. Хотя обычай и установил, что крестьяне должны были работать на помещика три дня в неделю, но многие владельцы заставили работать крестьян все семь дней, не исключая ни воскресений, ни праздников… «Бедные дворяне, – говорил депутат Белгородской провинции Маслов, – тянутся за богатыми и обращают половину крестьян в дворовых. Такой помещик по своей роскоши приумножает псовую охоту и думает, неусыпно старается и мужиков денно и нощно работой понуждает, как оную прокормить [собак], а того не думает, что чрез сие отягощение в крестьянских домах дети с голоду зле помирают»[474].
Защитники крестьянских интересов в комиссии о составлении нового уложения хлопотали об уменьшении повинностей и увеличении количества земли. Депутат от Козловского дворянства, Григорий Коробьин, в заседании 5 мая 1768 года говорил, что много есть таких помещиков, которые берут с крестьян большие подати, чем следует; войдя в значительные долги, отдают людей своих для зарабатывания денег в уплату одних процентов и через то отлучают их от земледелия. Наконец, есть и такие, которые, увидев у крестьянина какое-либо небольшое, своим трудом добытое имущество, его отнимают. Коробьин предлагал ограничить власть помещиков над имением крестьян и оградить законом собственность последних.
Пьянство и мотовство, говорил депутат екатеринославского шляхетства, за которые обвиняют крестьян, происходят от того же рабства. Крестьянин знает и уверен, что все, что есть у него, составляет не его собственность, а помещичью. «Так представьте себе, почтенное собрание, какому тут человеку надобно быть, чтоб еще и хвалу заслужить! И самый трудолюбивый человек сделается нерадивым во всегдашнем насилии». По словам того же депутата, с каждым годом число помещиков, разоряющих крестьян, «едва ли не умножается».
Последние слова были более чем справедливы. Большая часть челобитных, подаваемых в Сенат, самой императрице в Петербурге и во время ее путешествия, заключали в себе жалобы крестьян на притеснения помещиков[475]. «А как таковых же челобитеных, – сказано в записке князя Вяземского Сенату[476], – от крестьянства на помещиков своих подано было и прежде немалое число, то посему ее величество сомневаться изволит, чтоб оказующееся от крестьян на владельцев своих неудовольствие не размножилось и не прозвело бы вредных следствий. Чего ради всемилостивейше Сенату повелевать изволит: в предупреждении сего зла придумать благопристойные средства и об оных ее величеству всеподданнейше донести».
В общем собрании, 11 июля 1767 года, Сенат выслушал эту записку, но не придумал другого средства, как объявить крестьянам, чтобы на будущее время не смели подавать жалоб на своих владельцев[477]. Распоряжение это еще более разнуздало своеволие помещиков, и в следующем году явилось вопиющее дело известной Салтычихи, погубившей более ста душ своих крепостных. Об этом деле говорилось и писалось очень много, но нельзя не привести его здесь, чтобы показать, до чего был беззащитен крепостной человек и до чего могли дойти никем и ничем не обузданные страсти помещиков.
Вдова ротмистра лейб-гвардии конного полка Глеба Салтыкова, Дарья Салтыкова, оставшись владетельницей населенных имений и живя в Москве, тиранила своих людей, преимущественно женщин и девушек. Она била их чем попало, поджигала на голове волосы, брала за уши раскаленными щипцами, лила на лицо горячую воду, била головой об стену. Изобретательная в изыскании способов истязаний, Салтыкова наказывала своих людей батогами, плетьми и кнутьями; надевала на провинившихся колодки и в таком виде приказывала работать; зимой выставляла босиком на мороз, заставляла жить в нетопленых комнатах и морила голодом. Все эти жестокие наказания налагались преимущественно за нечистое мытье белья или полов и в большинстве случаев оканчивались смертью. У истязуемых после наказания бывали выдраны волосы, проломлены головы, гнили спины и проч. Беременная женщина во время наказания выкинула ребенка и сама умерла. Тело забитой до смерти Прасковьи Ларионовой было отправлено для похорон в подмосковное село, и по приказанию Салтыковой на гроб посадили грудного младенца убитой, который по дороге замерз на трупе матери. Умиравших от побоев женщин она приказывала зарывать в лесу без погребения, чтобы скрыть следы своего преступления. Заставляя своих крестьян работать ежедневно и не по силам, Салтыкова не кормила их, и они, скитаясь по чужим дворам, питались мирским подаянием. Она принуждала своих людей совершать разного рода преступления, поджигать дома соседей и проч.[478] Подкупая мелких и крупных чиновников, Салтыкова долго совершала все эти преступления безнаказанно.
– Бейте до смерти! – кричала она обыкновенно во время наказания. – Я сама в ответе и никого не боюсь, хотя от вотчин своих отстать готова, никто ничего сделать мне не может.
Посещая часто начальника полицмейстерской канцелярии Молчанова и задаривая его деньгами, она имела в нем сильного покровителя и защитника.
– Вы мне ничего не сделаете, – говорила Салтыкова своим крестьянам, – сколько вам ни доносить, мне они все ничего не сделают и меня на вас не променяют.
Имея на своей стороне подкупленных чиновников и священников, хоронивших жертв ее жестокости[479], Салтыкова успела скрыть 21 жалобу, и решавшиеся жаловаться на нее или были ссылаемы, или возвращаемы к ней же для дальнейших истязаний. Наконец, летом 1762 года двум дворовым людям Салтыковой удалось подать прошение самой императрице. «Слезно просим, – писали они[480], – ради имени Божия высочайшим вашего императорского величества всещедрым матерним защищением помиловать, до конца милосердо не оставить». Императрица приказала Юстиц-коллегии приступить к производству следствия. Деньги и взятки затянули дело Салтыковой на шесть лет; подкупленные чиновники старались оправдать жестокую помещицу, но ввиду того, что Екатерина II сама следила за делом, сделать этого было невозможно. Салтыковой предложено было покаяться и сознаться в своих преступлениях. «Объявить ей, Салтыковой, – писала Екатерина на докладе Сената, – что все обстоятельства оного дела и многих людей свидетельства доводят ее до пытки, что с ней действительно и последует, если она не принесет чистосердечного признания. Между тем, определить к ней искусного, честного жития и в божественном писании знающего священника на месяц, который бы увещевал ее к признанию, и если от того еще не почувствует она в совести своей угрызения, то чтоб он приготовил ее к неизбежной пытке, а потом показать ей жестокость розыска над приговоренным к тому преступником».
Салтыкова не только не покаялась и ни в чем не призналась, но и во время содержания своего под караулом била и истязала своих девок. Юстиц-коллегия приговорила: отсечь Салтыковой голову и тело ее положить на колесо; Сенат полагал наказать ее кнутом и сослать в каторжную работу, в Нерчинск, но императрица изменила приговор и повелела именовать ее Дарьей Николаевой и заключить в подземельную тюрьму.
«Сей урод рода человеческого, – сказано в указе Сенату от 2 октября[481], – не мог воспричинствовать в столь разные времена, и такого великого числа душегубства, над своими собственными слугами обоего пола, одним первым движением ярости, свойственным развращенным сердцам; но надлежит полагать, хотя к горшему оскорблению человечества, что она особливо пред многими другими убийцами в свете имеет душу совершенно богоотступную и крайне мучительную. Чего ради и повелеваем нашему Сенату: 1) лишить ее дворянского названия и запретить во всей нашей империи, чтоб она ни от кого, никогда, ни в каких судебных местах, и ни по каким делам впредь, так как и ныне в сем нашем указе, именована не была названием рода ни отца своего, ни мужа; 2) приказать в Москве, где она ныне под караулом содержится, в нарочно к тому назначенный и во всем городе обнародованный день, вывести ее на площадь и, поставя на эшафот, прочесть пред всем народом заключенную над ней в Юстиц-коллегии сентенцию, с исключением из оной, как выше сказано, названия родов ее мужа и отца, с присовокуплением к тому сего нашего указа, а потом приковать ее стоячую на том эшафоте к столбу, и прицепить на шею лист с надписью большими словами