[487], «хотя как скоро уведано будет, для поиску их батальонные служители и посылаются, только разбойники, не по одним рекам собираясь производят свои злодейства, но и на сухом пути, ездя на лошадях. А особливо, когда только они приметят или каким-нибудь образом уведают, что за ними отправлены команды, то оные как ныне, так и из прежних многих дел видно, разбиваясь врознь и оставляя водяной ход, больше от поимки укрываются сухим путем, и потому в поимке их через пеших солдат мало бывает успеха».
Сенату приходилось командировать в разные места кавалерийские отряды и казачьи полки. Беглые и разбойники находили всегда спасение и возможность укрыться от преследующих отрядов. Поодиночке и даже небольшими партиями они уходили на Дон и Волгу, записывались в казаки, скрывались в непроходимых лесах северо-восточной части России, жили в камышах по рекам Иргизу и Яику (Уралу). Крестьяне западной части России бежали в Польшу, находя, что жизнь там привольнее и легче. Они уходили туда целыми селениями со всем семейством и имуществом. «Соседство с Польшей до такой привычки довело, что мужья от жен своих, равномерно же и жены от мужей своих, согласись с другими надобными им полами, бегут за границу, а там, назвав он женой, а та мужем, и так, живя беззаконно, остаются там вечно. Оставшиеся же в России от того вероломного мужа, жена, а от жены муж, принуждены быть от молодости до старости безбрачными, или также, слюбясь с другими, уходят в Польшу и по вышеписанному манеру живут по смерть свой беззаконно же».
Подобное переселение крестьян было настолько убыточно и разорительно для помещиков, что они просили, чтобы правительство вдоль всей границы с Польшей выкопало глубокий и широкий ров и построило редуты на расстоянии двух с половиной верст один от другого. Помещики полагали, что подобная мера остановит побеги, и не сознавали, что причина лежит в их своеволии и насильстве.
Правительство принимало очень строгие меры к прекращению побегов: секли кнутом пойманных на границе и уличенных в намерении бежать и обещана смертная казнь проводникам. По всей западной границе были расставлены форпосты с исключительной целью ловить бежавших, но строгие меры не останавливали побегов, и наказание кнутом в случае поимки не могло быть страшно для тех, которым и дома часто приходилось подвергаться тому же наказанию. Беглецы собирались по нескольку человек, силой пробивались через форпосты, а иногда уводили с собой и солдат.
«Число бродяг так увеличивается, – доносил новгородский губернатор Сивере[488], – что тюрьмы ими переполнены, как вследствие тиранства господ, так и вследствие малого наказания за побег. Если бы их брать в рекруты, то и барин, и слуга испугались бы: первый стал бы человеколюбивее, а другой послушнее. Не помнящие родства, люди незаконного происхождения увеличивают рассадник воров».
Депутат Брянского уезда Сергей Мясоедов заявил комиссии для составления нового уложения, что, будучи в сыскной команде в 1742 и 1743 годах, он один нашел: в Саратове, в его уезде, по реке Волге, на судах и хуторах до 5000 беглых, в том числе солдат, драгун, матросов и рекрут[489].
Надо заметить при этом, что при розни и взаимной вражде, которая существовала между дворянством и чиновничеством, и при безнравственности, разврате и низкой степени развития дворянства, помещики сами содействовали побегам и прикрывали их. Они охотно принимали в свои имения бродяг, записывали их в число своих крестьян и пользовались их трудом.
«Ее императорское величество, – писал князь Вяземский[490], – известись, что в Московском уезде многие, невзирая на прежде публикованные указы, держат у себя и укрывают чужих беглых и паспортов неимущих людей, изволила повелеть Сенату ныне еще обнародовать в оном уезде печатным указом, чтоб никто чужих и беспаспортных людей ни под каким видом держать у себя и укрывать не отваживался под опасением жестокого за то наказания. И сей обнародованный указ, с получения оного в каждом того уезда месте через целый месяц читать во всех церквах в воскресные и праздничные дни для всеобщего сведения».
Разбои, бегство и вообще шатание так называемой тогда «черни» заставляли правительство прибегать к разным мерам, чтобы уничтожить это зло и согласиться на невозвращение беглых к бывшим их помещикам.
Манифестом 4 декабря 1762 года Екатерина II вызывала в Россию всех беглых с обнадеживанием, «что им хотя по законам и следовало учинить наказание, но, однако же, все их до сего преступления прощаем, надеясь, что они, восчувствовав к ним сии наши оказываемые матерние щедроты, потщатся, поселясь в России, пожить спокойно и в благоденствии»[491].
Через десять дней, 14 декабря, объявлено, что бежавшие из своего отечества в Польшу раскольники могут без всякого опасения выходить в Россию и селиться особыми слободами не только в Сибири на Барабинской степи, но в Воронежской, Белгородской и Казанской губерниях, с платой двойного подушного оклада.
Таким выходцам обещано полное прощение, дозволено не брить бород, носить платье какое пожелают и предоставлено возвратиться ли к помещикам или записаться в государственные крестьяне или в купечество. Всем вышедшим обещана льгота на шесть лет от податей и работ[492].
Малый успех этих указов заставил императрицу высказаться более определенно, и манифестом 13 мая 1763 года вызывались из Польши и Литвы в Россию все те беглые помещичьи крестьяне, которые покинули свое отечество до указа Сената 14 декабря 1762 года. Им обещана льгота от податей и работ на шесть лет, обещано не возвращать помещикам и дозволено селиться в казенных волостях, там, где пожелают[493]. Несколько ранее и именно 8 апреля высочайше повелено было Сенату всех переписанных беглых, живших по рекам Иргизам, помещикам не возвращать, а приписать к дворцовым Малыковским волостям, зачесть их в число рекрут тем помещикам, от которых они бежали, и из подушного оклада исключить[494].
Несмотря на такие льготы, беглые возвращались не сразу, а подсылали депутатов с тем, чтобы точно узнать, действительно ли возвращающиеся не будут отданы опять помещикам, от которых бежали.
5 апреля 1763 года в Псковскую провинциальную канцелярию явился крестьянин Леон Козьмин, бежавший от помещика Лаврова, из имения Карачуницкого, Порховского уезда. Он показал, что находится в Польше девять лет со всем своим семейством, что он прислан от «прочих российских» людей разведать, точно ли их не возвратят помещикам и запишут в дворцовые волости. В случае справедливости этих слухов Козьмин заявил, что многие возвратятся в свое отечество. В Польше по разным местам, говорил Козьмин, «беглых раскольников, всяких разного звания людей и крестьян, с женами и детьми несколько тысяч находится и живут особыми слободами и деревнями. По увещанию, некоторые из них к выходу желание свое объявляют». Козьмин был отпущен обратно в Польшу за семейством, и ему поручено склонять остальных к выходу в Россию и объявить им, что будут приписаны к дворцовым волостям[495].
Беглые все-таки не возвращались и, вторгаясь в наши границы, производили грабежи и разбои. Тогда решено было сформировать особые легкие отряды и отправить их в Польшу для ловли беглых[496]. Мера эта, однако же, не была приведена в исполнение по политическим причинам, и посылка команд отменена. «При нынешнем в Польше междуцарствии, – писала Екатерина[497], – наша государственная политика требует, чтобы противные интересам нашей Империи чужестранные и поляки не могли ни из чего получить себе повода тамошнему шляхетству лукаво внушать и толковать от нас им утеснением и нападком исполняемые наши меры». Потому и повелено было посылку команд отменить и дело о возвращении беглых из Польши предоставить произволу желающих.
Желающих оказывалось сравнительно немного, отчасти и потому, что некоторые из бежавших были раскольники, а другие совершившие преступление против закона и общественной нравственности. В основе этих преступлений лежали истязания и своеволие помещиков, вызывавшие крестьян на поджоги помещичьих усадьб и убийство самих помещиков. Преступления эти считались не единицами, а десятками, и особенно много помещиков было убито крестьянами в 1767 году. «Сии злодеи, – говорил граф Строганов, депутат от серпейского дворянства, – подобные диким зверям, не токмо господина своего, размучив, умертвили, но жену его и нерожденного еще младенца из недр ее вырвали»[498]. В период времени с 1764 по 1769 год в одной Московской губернии были убиты 21 помещик, 9 помещиц и было 5 покушений неудавшихся.
Замечательно, что многие лучшие люди того времени не понимали и не видели истинной причины неудовольствий. Сумароков наивно писал в 1766 году, будто им примечено, «что помещики крестьян и крестьяне помещиков очень любят». По его мнению, крестьяне убивали помещиков потому, что «наш низкий народ никаких благородных чувствий еще не имеет» и, прибавила императрица, «иметь не может в нынешнем состоянии»[499].
Несмотря, впрочем, на столь большую цифру убийств помещиков, надо сознаться, что крестьяне прибегали к этому средству в самой последней крайности, а в большинстве случаев они выражали свой протест поголовным отказом повиноваться власти помещиков. Крестьяне отказывались исполнять требования помещиков, не шли на работу, а иногда подобные волнения сопровождались и насилием. В 1762 году волновались крестьяне Елинского, Тверского, Белевского, Галицкого, Тульского, Епифанского и