Волоколамского уездов – всего в общей сложности до 6840 душ. В 1765 и 1766 годах волновались крестьяне многих помещиков Воронежской губернии; в 1767 году крестьяне Кашинского, Чебоксарского и Кокшайского уездов; в 1767–1768 годах волновались крестьяне Симбирского уезда в имениях Измайлова и Кротковой и в Верхоломовском уезде; в мае 1769 года князь М.В. Мещерский подал просьбу в Бежецкую канцелярию, в которой жаловался, что крестьяне не слушают его.
Таким образом, не проходило года, чтобы в какой-либо местности не было волнений, и в период 1762 по 1772 год крестьяне волновались в 40 помещичьих имениях[500].
Описывая состояние России при своем вступлении на престол, императрица Екатерина говорит, что в первый год ее царствования было в явном возмущении 150 тысяч монастырских и помещичьих крестьян и 49 тысяч заводских.
Положение последних было не лучше помещичьих. Мы видели, что с захватом башкирских земель и с устройством на них горных заводов потребовались рабочие руки, для развития этого рода промышленности. При существовании крепостного права фабриканты не находили рабочих и потому прежде всего, по распоряжению правительства, все бежавшие и поселившиеся в Казанской и Оренбургской губерниях крестьяне были приписаны к горным заводам и очутились в положении худшем того, от которого бежали. Вслед затем купцам-заводчикам разрешено было покупать населенные имения внутри России и переселять их на свои заводы. Подобная покупка продолжалась до 29 марта 1762 года, когда указом Петра III было повелено: «всем фабрикантам и заводчикам, отныне к их фабрикам и заводам деревень с землями и без земель покупать не дозволять, а довольствоваться им вольными наемными по паспортам за договорную плату людьми»[501].
Императрица Екатерина вскоре после вступления своего на престол подтвердила этот указ[502], и, по сведениям, в начале ее царствования оказалось, что к фабрикам было куплено более 20 тысяч, а к горным заводам более 40 тысяч душ. Запрещение покупки не уничтожало права фабриканта переселять уже купленных крестьян на заводы из внутренних губерний, и один Твердышев переселил на свои заводы до 15 тысяч душ из разных губерний.
Заводчики и фабриканты имели полную власть над крестьянами: могли наказывать их батогами и плетьми, надевать оковы, сдавать в рекруты и отправлять в ссылку. По одному заявлению фабриканта, поданному в Мануфактур-коллегию, крестьянин без суда и следствия ссылался на поселение или в каторжную работу. Заводчики широко пользовались этим правом, злоупотребляли своей властью и притесняли крестьян при всяком удобном случае. По закону не имея права препятствовать женскому населению выходить замуж за кого они хотят, заводчики препятствовали этому или брали выводные деньги. Закон не определял ни числа рабочих часов, ни того, должны ли работать на заводах женщины и дети и до какого возраста дети должны быть освобождаемы от работы. Разрешение этого вопроса предоставлялось произволу заводчика и вызывало частые беспорядки. «Если рассмотрим, – говорил князь Щербатов во время прений в комиссии о составлении уложения, – самое употребление и жизнь работников, то увидим, что кроме небольшего числа мастеров, которые для того, чтобы они не показывали своего мастерства посторонним, содержатся почти как невольники, прочие находятся в весьма худом состоянии как относительно их содержания, так и нравственности»[503]. От этого, по мнению князя Щербатова, происходили беспорядки в деревнях. Забирая всех на работу, заводчики-купцы столь мало оплачивали труд, что крестьяне едва имели дневное пропитание. «Через то, – писало ярославское дворянство[504], – умножению народа чинится препона и земледелие оскудевает, да и сами крестьяне толико работами замучены бывают, что часто бунты производят».
По расследованию, произведенному князем Вяземским о причинах волнения заводских крестьян, оказалось, что неудовольствие их заключалось: 1) в пристрастной приписке крестьян к заводам; 2) в неуравнительном расчете рабочих дней на заводах, с рабочими днями, оставленными для земледелия и прокормления себя с семейством; 3) в слишком большой поденной работе; 4) низкой плате за труд и 5) в отдалении крестьян, обязанных ходить на работу в заводы иногда за 400 верст от своих селений[505]. Для устранения этих беспорядков правительство признало необходимым составить для казенных заводов инструкцию и разослать ее на частные заводы, но не для руководства, а для сведения. Заводчикам было невыгодно следовать этой инструкции, и они устанавливали свои правила, с выгодой для себя и в ущерб рабочему населению.
Некоторые заводчики, заявил Николай Дурасов в заседании комиссии уложения[506], каковы Твердышев и Мясников, «обязывают приходящих к ним для работы на заводы крестьян на год или больше, давая им вперед деньги; сверх того, кормя их своей пищей, снабжая одеждой и обувью по неумеренным ценам, приводят их в такой неоплатный долг, который они во всю жизнь заработать не могут. От сего не токмо новокрещенцы, но и помещичьи крестьяне претерпевают крайнюю нужду и бедность, и сами помещики их лишаются».
Государственные крестьяне Уфимской провинции жаловались, что приходящие на заводы Демидова из дальних волостей работники жгут их леса и ломают пчел. Новокрещенцы того же уезда говорили, что заводчики Твердышев и Мясников притесняют их излишней работой.
Имея право жаловаться на притеснения заводчиков, крестьяне прибегали к этому редко, потому что почти никогда не встречали решения в свою пользу[507]. Для защиты своих прав и облегчения участи оставалась одна грубая сила, и крестьяне прибегали к ней для заявления правительству о своем безысходном положении. Не проходило года, чтобы в нескольких местах не было бунта заводских крестьян. Называя заводские конторы хлевом и воровской избой, рабочие отказывались повиноваться заводчикам и на угрозы, что будут наказаны, отвечали, что «о том не спорят, но все-таки останутся при своем».
Сознавая, что «без крайности люди до крайности редко доходят»[508], императрица старалась облегчить положение рабочих, но попытки одного лица недостаточны для уничтожения общего зла. Частые исследования причин волнений редко производились добросовестно, редко обвиняли заводчиков и почти всегда рабочих. Если заводчик не умел скрыть перед следователем своих злоупотреблений, тогда он подвергался наказанию, но наказания единичных лиц, без закона ограничивающего всеобщий произвол, не уничтожали злоупотреблений.
«Нельзя мне, всемилостивейшая государыня, не думать того, – доносил капитан-поручик С. Маврин[509], – чтоб не было премудрых ваших распоряжений, в рассуждении нынешних обстоятельств в знаменитых [внутренних?] губерниях и когда последует положение, то обратите взор свой на крестьян заводских, а паче на приписных, которые отданы совершенно в жертву заводчикам, а оные хищники ни о чем другом не помышляют, как о своем прибытке, и алчно пожирают все крестьянское имущество, ибо многие приписные крестьяне ходят на иго работы от четырех до семисот верст. А порядок у них тот, что все они, кои могут работать, разделены на три партии: одна работает, а другая идет на смену, и до тех пор первая не возвратится в дома, пока другая не придет сменить. Работа ж сия на заводах большей частью тогда потребна, когда крестьянин должен доставать насущное пропитание, а когда земледелец не достанет себе из земли сокровища, то он нищий.
Многие вопреки мне говорят, что заводчики им дают пропитание и снабжают их всем нужным, но есть ли в том польза? отнюдь нет, а когда и есть, то редким, а именно заводчикам, а государству в тягость. Когда ж земледелец упражняется в трудах сих, то приносит изобилие многим.
При заводах же есть ухватка и та, хотя, впрочем, нечестивая, когда крестьянин работает на заводе, то как выше сего сказано, за семьсот верст на треть года хлеба завезть не можно, а у другого и везти нечего, и потому должен он хлеб и все нужное для себя получать у заводчика же из лавки и брать за такую цену, какая положена будет и за все то, что крестьянин заберет, должен заработать по заводскому расположению. А как притом на счет работных людей несравненно ставят дороже, как бы надлежало, то крестьяне почти бессменно и должны быть в работе у них, а потому глас бедных и взывает свой самодержицу на облегчение елико можно ига их.
Не говорю, чтоб при нынешних обстоятельствах во удовольствие их было что сделано, для того, чтобы и впредь сия чернь не возомнила бунтом же требовать своего благоденствия и не пожелала того, чего сделать невозможно.
Всемилостивейшая государыня, извини верноподданного раба вашего, что осмелился сделать сию дерзость, несвойственную званию моему, и когда приношение сие есть дерзновенное, так усердие мое виной, а чтоб служить вам, всемилостивейшая государыня, верно и усердно, в том честь и присяга как Богу, так и вам, всемилостивейшая государыня, данная, меня руководствует. Но чтоб не поставлено было в мой происк или некоторых лиц оклеветание, в том прошу покровительства и защищения от вас, всемилостивейшая государыня. Мысль моя не в другом каком виде состоит, как предуведомить самодержицу всероссийскую об обстоятельствах страны сей, а что сие истинная правда – кровию моей подписать не отрекусь».
Маврин обращал внимание императрицы на огромные естественные богатства Оренбургской губернии. «Но, – прибавлял он, – как внедрилось в отечестве нашем столько внутренних неприятелей, что превосходит всякое чаяние ваше, а потому и должно над здешним краем сделать особливое примечание, дабы, чего Боже сохрани, и впредь не могли