Между тем генерал-майор Миллер успел собрать 730 отставных солдат, из коих 170 человек было конных, на собственных лошадях, и 560 человек пеших. Разделенные на два отряда, поселенцы были расположены: в Кичуевском фельдшанце и Черемшанской крепости, на половине пути от Кичуя до Ставрополя. На подкрепление их было прислано потом еще 224 человека, и 60 человек отправлено для защиты пригородов Тиинска и Ерыклинска. Сверх того, собрано было до 700 поселенных солдат, на обязанность коих возложено охранение своих жилищ, а для защиты устья Черемшана приказано спуститься на лодках по Волге команде в 30 человек, назначенных для сыску и преследования воров[603].
Получив известие о волнении в Башкирии, генерал Брандт отправил туда секунд-майора Тевкелева, который донес, что башкирцы изъявили ему усердное желание служить императрице и что он ничего сомнительного в них не видит. Успокоенный с этой стороны, казанский губернатор пригласил дворян вооружить своих людей сколько кто может и содействовать ему в охранении границ губернии. Дворяне откликнулись на призыв, вооружили дворовых людей и под предводительством Федота Михайловича Веригина отправились за реку Каму прикрывать границы Казанской губернии. «Хотели было, – писал Платон Любарский[604], – созвать охотников из конфедератов, но, известись, что они в Оренбурге неверность оказали, оставили их в покое». Взамен того приказано было уничтожить некоторые не особенно важные посты и возвратить нижних чинов, отправленных для приема и препровождения рекрут, причем находившиеся в Кунгуре и Хлынове должны были следовать в Казань, а из Пензы – в Симбирск[605].
Все эти меры лишь в слабой степени обеспечивали границы Казанской губернии, в особенности потому, что, но получавшимся ежедневно сведениям, сельское население в большинстве сочувствовало самозванцу.
«Удивления достойно, – писал Брандт[606], – что сей злодей такую на себя, как говорят, важность принял, что куда в крепость ни придет, всегда к несмысленной черни оказывает свое сожаление, якобы и подлинно государь о своих подданных, что он ничего доныне не знал, в каком они утеснении и бедности находятся. Теми своими льстивыми словами и обнадеживаниями и уловляет глупых сих людей. Почему, по легкомыслию подлого народа, если он скоро не истребится и ворвется в Казанскую губернию, не безопасно есть. И хотя он угрожает, что пойдет к Казани[607], однако ж, мнится, что он не оставит степи, и, конечно, будет, защищаясь с одной только стороны, стараться перейти через Волгу около Самары и пробраться к Дону в рассуждении том, что когда еще он, по поимке в Малыковке, содержался здесь под караулом, то допросом показывал, что недоброхотствующим яицким казакам говорил: если они согласятся идти на Дон, то для них приготовлены там и деньги[608]. Посему я теперь все силы напрягаю рассеянные батальоны и разные команды, елико можно, собрать, также дворян, с их людьми вооружи, приготовить: казанских у Камы, а симбирских у Волги, дабы не перепустить чрез них и наблюдать, в которую сторону кинется, и туды все силы обратить. Весьма предосудительно, что такой великий город, какой есть Казань, да и почти в самой Азии, где всегда должно быть в осторожности и другим прилежащим частям, в случае каких злодейских предприятий, вспоможение делать, а не имеет не только довольно военных людей, по самого нужного оружия и артиллерии, ибо когда потребовал ее, то в здешнем цейхгаузе нашел не больше двух единорогов, да и те посылаю к Миллеру, а еще осталось четыре пушки, но почти к употреблению негодные, которые также велел приготовить».
Что касается ручного огнестрельного оружия, то во всей Казани нашлись годных 143 ружья и 100 пар пистолетов, да и те принадлежали Московскому легиону. Отправив это оружие также в распоряжение генерала Миллера, казанский губернатор собрал все негодное оружие, хранившееся в складах, призвал к себе городских слесарей и приказал им исправить что было можно. По мере исправления ружья и пистолеты отправлялись партиями в Кичуй, но их было слишком мало, и потому генерал фон Брандт просил главнокомандующего в Москве князя М.Н. Волконского прислать ему оружие и войска, так как бывших в его распоряжении считал недостаточными для усмирения края и захвата самозванца.
Получив эту просьбу в шестом часу пополудни 8 октября, князь Волконский оценил вполне положение дел и, опасаясь, чтобы «пламя не вышло», на другой же день отправил в Казань 300 человек Томского полка с одним орудием[609]. Приказав им следовать на ямских подводах, Волконский сообщил об этом президенту Военной коллегии, графу З.Г. Чернышеву, и высказал мнение о необходимости потушить волнение как можно скорее[610].
Письмо московского главнокомандующего было получено в Петербурге в ночь на 14 октября, а вслед за тем были получены рапорты оренбургского и казанского губернаторов и тотчас же представлены императрице[611]. Известие о появлении самозванца и его успехах было совершенно неожиданно для столицы и значительно усиливало затруднительность положения, в котором находились правительство и сама императрица.
1773 год был не из блестящих годов в истории России и начался при самых неблагоприятных условиях. Еще с конца предшедшего и в течение всего этого года в Петербурге происходила борьба партий династических и политических, среди которых положение императрицы было крайне щекотливо. Недавний раздел Польши возбудил зависть держав, не принимавших участия в этом разделе, и вызвал интриги в особенности со стороны Франции.
Работая усердно в Константинополе и стараясь отклонить Порту от согласия на уступки, требуемые Россией, Франция в то же время обещала снабдить средствами короля шведского, дабы он явился опасным соседом России. Отношения наши к Швеции были до того натянуты, что в Петербурге принимались меры, необходимые на случай наступательных действий с нашей стороны в Финляндии. Галеры и все корабли в Кронштадте и Ревеле поспешно вооружались, все свободные полки сосредоточивались или в окрестностях Петербурга, или на границе, и даже вызвано было несколько полков из первой армии графа П.А. Румянцева, несмотря на то что подобный вызов значительно ослаблял армию, действовавшую на Дунае. «Мы, когда возвышаем наши требования [у турок], – писал граф П.А. Румянцев Обрезкову, – тогда не ищем тех способов, которые в таких случаях сущим суть подкреплением, то есть чтоб умножать свои силы против неприятеля, но паче их ослабляем в виду, так сказать, врагов, на то взирающих». По настоянию графа Румянцева хотя и приказано было возвратить взятые полки, но время, когда они могли быть полезны на Дунае, было упущено.
Пятый год уже тянулась война наша с турками. Почти ежегодно для комплектования армий, которые теряли людей, не столько в сражениях, сколько в госпиталях от убийственного климата, производились рекрутские наборы, обременявшие население и возбуждавшие ропот и неудовольствие. Блестящие победы русских войск не давали видимых результатов, и турки не соглашались ни на какие уступки. Причиной тому были интриги Франции, хорошо видевшей, что блюстители наших интересов в Константинополе, представители союзных России держав Пруссии и Австрии, не выказывали особенной деятельности. Прусский министр Зегелин, по выражению графа Румянцева, имел «волчий рот и лисий хвост». Словом, наши союзники поведение свое в Константинополе соразмеряли с собственной своей пользой и выгодой. «Не видали мы еще от них, – писал Румянцев Обрезкову, – добрых услуг или убедительных сильных представлений, которые могли бы склонить трактующих с нами к соглашению».
Ввиду натянутых отношений наших к Швеции Государственный совет считал продолжение войны с Турцией весьма неудобным и полагал необходимым согласиться на некоторые уступки в наших требованиях. Императрица отвечала, что страх пред шведами обличает в членах Совета сомнение в собственных силах и что она не согласится на отмену требований свободного плавания по Черному морю, пока Совет не представит ей более уважительных причин. Требования были повторены, но Порта не уступала России ни одной гавани на Черном море.
– Уступить Керчь и Еникале, – говорил рейс-эфенди, – все равно что подчиниться России, которая в короткое время построит там страшный флот и будет предписывать нам законы.
Переговоры были прерваны, и граф Румянцев получил приказание действовать наступательно за Дунаем. Поход этот был неудачен, и русские войска принуждены были возвратиться на левый берег. Екатерина была крайне недовольна ходом событий, главнейше потому, что не могла надеяться блеском побед и выгодным миром обратить на себя внимание, возбудить всеобщий энтузиазм и славою своего царствования заглушить интригу партии, работавшей в пользу державных прав наследника.
Императрица знала, что вступлением на престол она обязана была Орловым и что, напротив того, граф Никита Панин желал, чтобы переворот совершился в пользу великого князя Павла Петровича. Таким образом, с первого дня царствования Екатерине было известно о существовании партии, желавшей видеть на престоле не мать, а сына. Открывавшиеся впоследствии заговоры отдельных лиц, с целью возведения на престол Павла Петровича заставляли императрицу не оставаться равнодушной к этому вопросу, быть всегда настороже и зорко следить за общественным мнением и противной ей партией.
Намерение императрицы вступить в 1763 году в брак с графом Григорием Орловым и противодействие этому преимущественно графа Никиты Панина вызвало вражду между этими фамилиями. Если Орловы были сильны расположением к ним Екатерины, то граф Панин был силен в общественном мнении, и борьба с ним была нелегка для Орловых. «Все думали, – писала впоследствии Екатерина, – что, если Павел Петрович не на руках у Панина, так он про