Так говорил Пугачев, стараясь возбудить к себе сочувствие, польстить самолюбию присутствующих и убедить их в том, что он истинный государь Петр Федорович. Те яицкие казаки, которые знали истинное происхождение Пугачева, старались помочь самозванцу и установили, чтобы все пленные солдаты при приближении Пугачева сами без приказания становились на колени и через то «многим мужикам делали уверение, что он подлинно царь»[806].
– Вот, други мои, – говорил в таких случаях Пугачев окружающей его толпе, – эти господа служивые несколько раз видели меня, когда я царствовал, а потому и вы, мужики, должны увериться, что я есть подлинный царь, а не самозванец.
Солдатам дарили платье, деньги, лошадей, а толпа верила словам Пугачева, потому что хотелось верить, потому что будущее казалось лучше прошлого. Когда в начале блокады Оренбурга мятежники захватили шедшую из Петербурга почту и нашли в ней манифест императрицы, то Пугачев приказал прочесть его пред всем народом.
– Смотрите, пожалуй, – сказал он, – как они меня называют – Емельяном Пугачевым! Добро-де, до времени терпеть буду, а потом все узнают, что я истинный государь.
В другой раз, когда из крепости кричали, что он самозванец, Пугачев показывал вид, что на это не сердится.
– Что на них пенять! – говорил он. – Они, бедные, обмануты и почитают меня мертвым.
В Бердинской слободе жили праздно и весело. Это был вертеп разврата, пьянства и буйства всякого рода, Пугачев имел пять наложниц, в числе коих была и жена покойного Харлова, впоследствии повешенная по приказанию самого же Пугачева. Остальные – жены и дочери офицеров, захваченные по крепостям, были отданы на поругание сообщникам самозванца.
Почти ежедневные казни составляли общественное зрелище, и трупами несчастных были завалены все овраги, где мертвые тела валялись полураздетыми, нагими и не зарытыми в землю. Иногда Пугачев сам присутствовал при казнях и тогда выходил или выезжал из своего дворца в сопровождении своей гвардии. От нечего делать в Берде устраивались скачки, стрельба в цель или смотрели на пляску двух медведей, приведенных в подарок самозванцу заводскими мужиками. Будучи хорошим стрелком, Пугачев часто забавлялся стрельбой, пробивал кольчугу, набитую сеном, или на всем скаку попадал в шапку, поднятую на копьях[807]. Присутствуя на скачках, самозванец высматривал лучших скакунов, отбирал их у своих сообщников и отправлял на свою конюшню, чтоб иметь в запасе на случай бегства. Мысль о возможности бегства не покидала самозванца, и он никогда не выезжал иначе как имея за собой пять или шесть хороших заводных лошадей. Отправляясь под Оренбург, Пугачев всегда переодевался в самое простое платье, чтоб его не узнали, и держался в стороне от выстрелов [808].
Такова была обстановка в лагере самозванца, когда Перфильев и его спутники приехали в Берду. Перфильев тотчас же отправился к атаману Овчинникову.
– Зачем приехал? – спросил хозяин вошедшего гостя.
– Служить государю, – отвечал тот.
– Ты не сам приехал, а прислан, конечно, из Петербурга зачем ни есть, но неспроста.
– Будучи в Петербурге, я услышал про проявившегося здесь государя, бежал оттуда с тем, чтобы поступить к нему на службу.
– А как же ты, – спрашивал вкрадчиво Овчинников, – ушел оттуда, не окончив нашего войскового дела?
– Да нечего уже там поклоны-то терять, – отвечал Перфильев. – Ведь сам знаешь, что не скоро дождешься конца. Прослышав, что здесь государь, я рассудил, что лучше у него милости просить.
Последние слова возбудили в Овчинникове еще большее подозрение относительно приезда Перфильева. Какие милости просить будет, когда милости уже пожалованы государем войску? Кто уполномочивал его быть здесь ходатаем? Это такие вопросы, на которые и сам Перфильев не мог ответить. Он видел, что Овчинников не верит его словам, что его допрашивают, в нем сомневаются, и тогда он решился во всем признаться откровенно.
– Я прислан от графа Орлова, – говорил Перфильев, – вас, казаков, уговаривать, чтобы вы отстали от самозванца и его связали. Если казаки это сделают, то государыня обещает не только прощение, но и милость такую, чтоб остаться нам при старых обрядах.
– Слушай, Афанасий! Коли бы ты не был мне знаком, – говорил на это Овчинников, – и я бы тебя не любил, то тотчас бы сказал государю. Но мне жаль тебя; плюнь ты на все это и служи нашему батюшке верно. Он нам оказал уже милости: пожаловал нас водами и сенокосами, крестом и бородой и обещает нам еще жалованье – чего же больше. Он точный государь Петр III, мы довольно в сем уверены. Вольно же им называть его Пугачевым, пусть называют как хотят. Они скрывают прямое его название от простых людей, а на обещание их смотреть нечего, довольно мы от них потерпели. Теперь мы сами все в своих руках иметь будем; теперь, брат, мы сами резолюции делаем. Полно, перестань и не моги ты никому об этом [о поручении] сказывать; служи верно государю и скажи ему прямо, зачем сюда прислан.
В тот же день Овчинников представил приехавшего самозванцу.
«Коль скоро взглянул на злодея, – показывал впоследствии Перфильев, – то в сердце кольнуло, что не государь он, а какой ни есть простой мужик, однако ж поклонился злодею в ноги».
– Откуда ты? – спросил Пугачев.
– Из Петербурга, – отвечал Перфильев.
– Зачем ты был в Петербурге?
– Я, батюшка, для войсковой просьбы туда ездил, да не дождавшись резолюции, прослыша про ваше величество, что вы здесь, оставя просьбу свою, бежал сюда к вам и хочу служить вашему величеству верою и правдою.
– Полно, так ли, – заметил Пугачев, – не шпионничать ли пришел и не подослали ли тебя меня извести?
– Нет, ваше величество, я, право, отнюдь против вас не имею никакого злого намерения, сохрани меня Господи! А приехал, чтоб усердно вам служить.
– Ну, когда это правда, так служи мне, как и другие ваши казаки служат, и я тебя не оставлю.
По возвращении Перфильева Овчинников спрашивал его: сказал ли он Пугачеву, зачем прислан.
– Нет, не сказал.
– Так поди же скажи, а то как проведает помимо меня, тебе хуже будет.
На другой день Перфильев опять отправился к самозванцу.
– Что скажешь? – спросил Пугачев.
– Виноват я пред вами, – говорил Перфильев, кланяясь в ноги, – что вчера вам правды не сказал и от вас ее утаил.
– Бог простит, коли винишься, но скажи, что от меня утаил?
– Я был в Петербурге, и оттуда государыня послала меня на Яик и велела все яицкое войско уговаривать, чтоб оно от тебя отстало, пришло бы в повиновение ее величеству, а тебя бы связали и привезли в Петербург.
– Ну вот, ведь я угадал вчера, что ты прислан со злым намерением, – сказал самозванец. – Но я не боюсь ничего и думаю, что мне никто дурного не сделает.
– Я с тем и на Яик ездил, – продолжал Перфильев, – и об оном Симонову рассказал. Симонов меня сюда, а товарища моего, который со мной из Петербурга приехал, к Толкачеву послал уговаривать казаков. Но я этого, так и товарищ мой делать не хотим, и сохрани меня Бог! Я никак не думал сие против вас делать, а желаю служить вам верно.
– Поди и служи, – сказал Пугачев, – вот ужо я с теми, которые тебя послали, расправлюсь. А что про меня говорят?
– Да бог знает, батюшка, слыхал в кабаках от черни, да и то не въявь, а тихонько говорят, что явился около Оренбурга император Петр III и берет города и крепости…
– Это правда, – перебил его Пугачев, – ты сам видишь, сколько взято крепостей, а народу у меня как песку. Дай сроку, будет время, и к ним в Петербург заберемся, моих рук не минуют. Я знаю, что вся чернь меня с радостью везде примет, лишь только услышит. Теперь в Петербурге вам просить уже нечего, мы и без просьбы с ними разделаемся. Что говорят про меня бояре в Петербурге?
– Бояре меж собою шушукаются, и собираются они, да и государыня ехать за море.
Пугачев улыбнулся; он знал, что Перфильев врет.
– Ну, бояре-то таковские, – заметил самозванец, – а государыне-то зачем ехать – я не помню ее грубостей, пусть бы только она пошла в монастырь. Каков Павел Петрович?
– Хорош и велик; он уже обручен.
– На ком?
– На какой-то из немецкой земли принцессе, и зовут ее Наталья Алексеевна.
Пугачев сделал вид, будто крайне обрадован этим известием, напоил Перфильева допьяна, подарил ему кармазинный красный кафтан, тринадцать рублей денег и своего серого коня.
«После сего, – показывал Перфильев[809], – ни одного казака уже не склонял, да и из сердца своего все объявленное от графа Орлова повеление истребил, а только думал и старался о том, чтобы показать злодею услугу, а через то и быть большим человеком».
Воспользовавшись прибытием Перфильева, самозванец и его сообщники стали распускать слух, что в Берду приехал из Петербурга посланный с известием, что цесаревич Павел Петрович идет навстречу к своему отцу с большим войском и тремя генералами. Спустя несколько дней, а именно 9 декабря, Пугачев с толпой тысячи в две подошел к Оренбургу, чтобы показать Перфильева тем яицким казакам, которые знали о посылке его в Петербург, находились в крепости и остались верными правительству.
Выехав вперед, Перфильев намерен был войти в переговоры с казаками, собравшимися на валу.
– Угадываете ли вы, казаки, – кричал он, – кто я?
– Мы видим, что ты казак, – отвечали из крепости, – но кто ты таков – не знаем.
– Я Перфильев, был в Петербурге и прислан оттуда к вам от Павла Петровича с тем, чтобы вы шли и служили его величеству Петру Федоровичу.
– Коли ты подлинно прислан с этим от Павла Петровича, так покажи нам руки его хотя одну строчку, и тогда мы тотчас все пойдем.
– На что вам строчка? – кричал Перфильев. – Я сам все письмо.
Казаки не поверили; в одну из куч было пущено ядро из крепости, и толпа мятежников возвратилась в лагерь без всякого успеха