По Петербургу ходили самые разнообразные и преувеличенные слухи, в которых даже и такие лица, как английский посланник Гуннинг, не могли отличить правды от неправды. Рассказывали, что во главе восстания находятся искусно переодетые три гвардейских офицера, «изгнанные отсюда в продолжение нынешнего царствования», что мятежники захватили какие-то серебряные рудники, что опасаются, как бы они не овладели всеми остальными и пр.
Правительство не имело средств опровергнуть эти слухи, более потому, что получаемые официальным путем известия были разноречивы, неутешительны и, по словам того же Гуннинга, возбуждали сильное беспокойство императрицы и ее министров.
«Вчерась, – писала Екатерина князю Волконскому[845], – я от генерал-майора Фреймана видела рапорта, будто они [мятежники] и Уфимского города атаковали, в котором тысяч с пятьдесят денег и пороховой магазин. Бог весть чем сие кончится; может статься, что и сами разбегутся. Я зачинаю походить приключениями моего века на Петра I, но что Бог ни даст, по примеру дедушкину, унывать не станем».
В Петербурге сознали теперь, что несчастие это явилось вследствие небрежности и недостатка распоряжений. «Всего более, – писал Гуннинг, – осуждают графа Захара Чернышева». Императрица была также недовольна его деятельностью и, избрав генерал-аншефа Александра Ильича Бибикова командующим войсками, назначенными для действия против мятежников, потребовала от президента Военной коллегии самых энергичных действий.
27 ноября курьеры везли уже приказание: Изюмскому гусарскому (из Ораниенбаума), 2-му гренадерскому (из Нарвы) и Владимирскому (из Шлиссельбурга) пехотному полкам выступить как можно скорее в поход и следовать через Москву в Казань. Полки эти признано теперь необходимым передвинуть при помощи ямских и обывательских подвод и потом разрешено каждому пехотному полку брать по 200, а гусарскому по 100 лошадей за прогоны[846]. В тот же день приказано послать из Санкт-Петербурга в Казань на почтовых, ямских и обывательских подводах шесть шестифунтовых пушек, с полным числом прислуги[847], а командующему войсками в Польше генерал-поручику Романиусу отправить Санкт-Петербургский карабинерный и Чугуевский казачий полки в Смоленск, а три эскадрона Венгерского гусарского в Петербург[848].
На другой день, 28 ноября, собрался Государственный совет, в заседании которого присутствовала и императрица. Она выразила опасение, что войска не успеют прибыть вовремя и что Оренбург долго не удержится, по причине недостатка хлеба на содержание жителей. Граф Чернышев уверил, что чрез два месяца войска будут на месте, и поручился, что оренбургский губернатор будет держаться до крайности. Так как последний был заперт в крепости, то императрица возбудила вопрос: следует ли для управления гражданскими делами отправить в Оренбургскую губернию особое лицо, облеченное властью губернатора, или подчинить все тамошние места генерал-аншефу Бибикову. При этом она выразила справедливое опасение, чтобы между двумя начальниками не произошло несогласия. Совет, имея в виду, «что все тамошние места или заражены теперь возмущением, или колеблются, следовательно, и не могут без воинской помощи управляемы быть», признал посылку туда губернатора делом совершенно ненужным.
После решения этих вопросов в заседание совета был приглашен А.И. Бибиков, и при нем прочтен всем известный манифест[849], в первоначальной редакции которого, между прочим, говорилось: «Содрогает дух наш от воспоминания времен Годуновых и Отрепьевых, посетивших Россию бедствиями гражданского междоусобия… когда от явления самозванца Гришки-расстриги и других ему последовавших обманщиков и предателей, города и села огнем и мечом истребляемы, кровь россиян от россиян же потоками проливаема, все союзы, целость государственную составляющие, собственними же руками россиян вконец разрушаемы были».
При чтении этой части манифеста граф Чернышев и князь Григорий Григорьевич Орлов заявили, что им кажется слишком преувеличенным уподоблять настоящее возмущение древнему нашему междоусобию, а Пугачева – Гришке-расстриге. «Тогда, – говорили они, – все государство было в смятении, а ныне одна только чернь, да и то в одном месте; такое сравнение может привести на память столь неприятное происшествие и возгордить также мятежников».
Императрица отвечала, что ей пришло на мысль сделать такое уподобление с целью возбудить в народе большее омерзение к возмутителю, но что она снова его просмотрит и если признает нужным, то и изменит. При вторичном просмотре императрица исключила слова «Годуновых и Отрепьевых», а вместо слов «самозванца Гришки-расстриги и других ему последовавших» написала: многих самозванцев, и в таком виде манифест был утвержден и передан Бибикову[850].
По прочтении манифеста Государственный совет слушал инструкцию, предоставлявшую Бибикову полную власть в способах укрощения мятежа, открытый указ, коим подчинялись ему все власти, военные, духовные и гражданские, и, наконец, объявление, обещающее награждение тем, кто доставит Пугачева живого или мертвого.
Поводом к составлению такого объявления послужило только что полученное генерал-прокурором письмо астраханского губернатора П. Кречетникова.
«В надежде вашей ко мне милости, – писал он князю Вяземскому[851], – осмеливаюсь мою мысль сказать: я бы думал, не было бы бесполезно, если бы назначить какую знаменитую сумму денег и прощение его сообщникам, кои бы только его, Пугачева, живого выдали или б по крайности и мертвого. Казалось бы, чтоб из тех плутов могли таковые найтиться. Другое: может, бы мог найтиться из отважных людей и таковой, коему позволить к нему предаться, опоруча его домом и семейством, чтобы, войдя к нему [Пугачеву] в услугу, его убил или бы, подговори других, выдал. Буде бы таковой обещавшийся и солгал, то от одного человека знатные опасности произойти не может. Сие вашему сиятельству донеся, желал бы знать ваше на то повеление, но как отдаленность далека, то сведав, где г. Брандт, о сем с ним списываться буду и требовать его о том мнения. Я признательно вам донести имею, что сей злодей Пугачев столь мне нетерпим, что описать не могу, что такая злобная и неистовая тварь отважилась в отечестве столь нетерпимое зло произвести, то он всеконечно всякого рода искоренения достоин».
Имея в виду, что для уговора казаков выдать Пугачева были уже отправлены Перфильев и Герасимов, императрица находила несообразным с достоинством ее сана назначать награждение за доставление головы Пугачева и тем подавать повод к убийству. Она разрешила обещать награждение только за живого и заявила, «что то объявление об этом генерал Бибиков может сочинить сам». Тем не менее проект был составлен в Сенате, утвержден императрицей и прислан Бибикову[852]. Размер вознаграждения не был определен в объявлении, но впоследствии, как увидим, за голову Пугачева была обещана весьма значительная сумма.
Новый главнокомандующий был человек не случайный, но образованнейший и более других опытный деятель тогдашнего времени. Произведенный 7 июля 1746 года в инженер-прапорщики, А.И. Бибиков служил потом в Московском Сенате, участвовал в работах по Кронштадтской крепости, а затем переведен был в артиллерию и отправлен за границу, сначала в Саксонию, для изучения технической части артиллерии, а затем в Пруссию и Померанию, для собрания сведений о запасах продовольствия и расположения войск.
Будучи в чине подполковника и командуя 3-м мушкетерским полком, он участвовал в Семилетней войне и за личную храбрость в сражении под Цорндорфом (14 августа 1758 года) произведен в полковники. В следующем году он был назначен комендантом города Франкфурта и, «отличаясь мягкостью характера, распорядительностью и умением обходиться, сделался любимцем жителей».
В 1761 году Бибиков, уже командуя пехотной бригадой, предпринял 1 сентября блестящее ночное нападение на отряд генерала Вернера, вышедшего из крепости Кольберга, разбил и захватил в плен самого начальника, с большей частью его отряда. По окончании войны, в феврале 1762 года, он был произведен в генерал-майоры и назначен шефом Черниговского пехотного полка.
Блестящие дарования молодого генерала обратили на себя внимание Екатерины II, и вскоре по вступлении на престол императрица отправила Бибикова в Холмогоры, для разузнания образа мыслей сосланного туда принца Антона Ульриха Брауншвейгского.
В декабре 1763 года императрица писала графу Захару Чернышеву: «Моя воля есть, чтобы генерал Бибиков здесь еще остался на месяц; мне в нем нужда»[853]. Нужда эта заключалась в том, что Бибиков был послан и с блестящим успехом окончил поручение по усмирению волнений заводских крестьян в Казанской и Симбирской губерниях. В 1767 году он назначен маршалом комиссии для сочинения проекта нового Уложения и во время путешествия императрицы в Казань находился в ее свите на галере «Волга»[854].
В промежуток времени с 1769 по 1771 год Александр Ильич был послан для осмотра Финляндии, потом жил в Санкт-Петербурге без дела и, наконец, был назначен присутствовать в Военной коллегии. За все это время императрица не прерывала сношения с Бибиковым и в отсутствие его из столицы вела с ним переписку.
В 1771 году он отправлен был в Польшу командовать войсками в самое трудное время первого оной раздела и исполнил данное ему поручение с таким успехом, что получил орден Святого Александра Невского и чин генерал-аншефа.
В первой половине 1773 года положение наших дел с Турцией было не блестящее. Граф Румянцев принужден был, по недостатку войск, перейти обратно через Дунай и просить подкреплений. В это время польские дела были приведены уже к окончанию, и тогда граф 3. Чернышев заявил, «что по настоящему положению польских дел можно послать в подкрепление первой армии несколько полков находящегося в Польше корпуса»