Пред отъездом Пугачев приказал яицким казакам выбрать себе атамана и за несколько дней спрашивал разных лиц, кого бы они желали иметь своим начальником. Большинство указывало на казака Никиту Каргина, человека жестокого по характеру, но набожного, «для спасения своей души и богомолий» жившего в пустыне на реке Ташле, находившейся в 100 верстах от Яицкого городка и недавно приехавшего повидаться с семьей. Самозванец призвал к себе Каргина, посмотрел на него пристально и отпустил.
– Поди теперь домой, – сказал Пугачев, – а впредь будешь ты мне надобен.
Чрез несколько дней самозванец опять призвал к себе Каргина и отправился с ним на площадь, где собран был казачий круг. Там, по приказанию Пугачева, казак Иван Герасимов прочел прежний указ самозванца, в котором он жаловал казаков землей и вольностью, рекой Яиком со всеми впадающими в нее реками и протоками.
– Извольте, яицкое войско, – сказал затем Пугачев, – выбрать себе атамана и старшин, по прежнему вашему обыкновению, кого хотите – отдаю это на вашу волю. Если выбранные атаманы и старшины не станут делать войску угодность и казаки будут ими недовольны, то отдаю на их волю, хоть через три дня, старого атамана и старшин сменить, а на место их выбрать других старшин, в кругу, по общему совету.
– Довольны, батюшка, надёжа-государь, – кричали одни, – вашей царской милостью!
– То-то отец-то, – кричали другие, – отдает на нашу волю выбор атамана! Он старинный наш обычай по-прежнему хочет восстановить.
После непродолжительных совещаний казаки указали на Никиту Каргина, Афанасия Перфильева, присланного пред тем из Берды с письмами к самозванцу, и на Ивана Фофанова. При этом они объявили, что первого выбирают атаманом, а последних двух старшинами.
Услышав это, Каргин, «не желая быть в таком большом достоинстве», стал перед самозванцем на колени и просил его уволить от этой должности.
– Помилуй, ваше величество, – говорил он, – я этой должности за старостью и неумением грамоте снести не могу.
– Как! Так ты поэтому мне служить не хочешь? – спросил с сердцем Пугачев. – Весь мир теперь обращается ко мне, а ты один хочешь противиться?
– Я рад тебе послужить, – отвечал Каргин.
– Поздравляю вас, яицкое войско, – сказал Пугачев, обращаясь к кругу, – с выбранными вами старшинами, будь по-вашему, я воли с вас не снимаю.
– Благодарствуем, – кричали казаки, – на твоей царской милости.
Самозванец отправился в дом к Толкачеву, а казаки вызвали в средину круга трех выбранных и, сняв шапки, стали просить их принять на себя обязанности по управлению войском.
– Пожалуй, господин атаман и старшины, – говорили, кланяясь, казаки, – примите на себя этот труд, послужите нам, яицкому войску, верою и правдою.
– Мы, яицкое войско, не имеем большого разума, – отговаривались выбранные, – да и недостойны управлять вами.
«Но напоследок, – показывал Перфильев[116], – по многим с обеих сторон перекорам (кои у них обыкновенно и прежде при таких выборах в кругах бывали, и хотя бы кто и сам того чина домогался, однако же всегда в кругу отговариваются от принятия оного для того, чтобы больше их просили и чтобы тем показать свое бескорыстие), приняли на себя налагаемые чины».
– Ну, будь воля ваша, яицкое войско, – отвечали выбранные и вступили в свои должности.
Пугачев предоставил им разбирать судные дела и виновных в незначительных преступлениях наказывать самим, «а если будут какие противники намерениям нашим [то есть самозванца] и оказывающиеся в важных винах» [преступлениях], то о таковых доносить и ожидать указа. Для таких пощады не было и решение бывало одно: повесить или казнить смертью.
Уезжая в Берду, Пугачев отправил Овчинникова в Гурьев городок с приказанием забрать там весь порох, какой есть, и доставить его в Яицкий городок.
26 января Овчинников с несколькими яицкими казаками прискакал в Гурьев городок, население которого, как состоящее исключительно из казаков, тотчас же присоединилось к прибывшим. Небольшое число жителей, не казачьего сословия, торопилось запереться в кремле, но многие не успели этого сделать и были захвачены казаками. Отправлявший службу священник Михайло Яковлев, узнав о появлении мятежников, взял с престола крест и Евангелие и в полном облачении хотел также бежать в крепость, но, видя, что мятежники уже на площади, заперся в церкви с немногочисленными прихожанами, по преимуществу женщинами и малолетками. Казаки с бранью требовали, чтобы церковь была отворена, и после отказа стали ломать западные двери. Тогда Яковлев отворил двери, и мятежники, ворвавшись в церковь, «бегали в царские и другие двери, по алтарю и все священнические одежды по полу разметали, в церковное окно несколько выстрелов из ружей сделали и побили народу человек до пятнадцати».
На другой день Овчинников повесил атамана Филимонова, писаря Жерехова, священника Дмитрия и человек до десяти жителей[117]. Забрав весь порох, снаряды и орудия, Овчинников отправился в Яицкий городок, куда почти следом за ним приехал опять и Пугачев, с намерением лично руководить минными работами.
Он приказал собрать до сотни рабочих не из казаков, а из поденщиков, приходивших на Яик со всех концов России. Собранные крестьяне стали было отказываться от работ, но когда семь человек были за это повешены, то остальные подчинились распоряжению и под руководством Матвея Ситного приступили к работе. Работу, как и прежде, начали из погреба дома, находившегося саженях во ста от колокольни. Рыли галерею шириной в сажень, а высотою в рост среднего человека, и не прямо, а зигзагами, «то в ту, то в другую сторону». Пугачев приказал делать эти «повороты, сказывают, для того, что опасался Симонова, чтобы не вышел также подкопом против их на встречу, а чтобы свечи не гасли, так вертели вверху часто отдушины большим коленчатым буравом»[118]. Самозванец лично следил за работами, производившимися безостановочно, и дал отдых рабочим только в день своей свадьбы, последовавшей вскоре после вторичного его приезда в Яицкий городок.
Окруженный разнохарактерной толпой и будучи сам далеко не самостоятельного характера, Пугачев легко поддавался постороннему влиянию и был игрушкой в руках лиц, преследовавших свои личные и узкокорпоративные цели. По совету таких лиц он задумал жениться, и притом непременно на казачке.
– Ты как женишься, – говорили советники, – так войско яицкое все к тебе прилежно будет.
Одобрив эту мысль, Пугачев собрал к себе старшин и советовался с ними. Старшины говорили, что надобно еще подождать и не торопиться женитьбой.
– Ты, – заметили они, – не основал еще порядочно царство.
– В том есть моя польза, – отвечал на это с сердцем самозванец.
«А как пред сим, – показывал впоследствии Михайло Толкачев, – Пугачев трех девок из Яицкого городка в Берду уже взял и с ними в одной кибитке жил, то старшины, чтобы впредь такого похищения не мог сделать, и притом видя его наклонности, рассудили согласиться с желанием самозванца».
– Когда есть в том, государь, ваша польза, – сказали они, – то женитесь.
Пугачев избрал своими сватами Толкачева и Почиталина, которые и отправились в дом казака Кузнецова, зная, что у него есть дочь, шестнадцатилетняя Устинья, «девица хорошая и постоянная, а притом и Пугачев уже о ней слышал».
В то время казака Петра Кузнецова не было дома: он уехал на погребение умершего племянника. Единственная его дочь Устинья, за несколько лет пред тем лишившаяся матери, сидела дома сам-друг со снохою своей, Анной Григорьевою. Заметив, что к воротам дома подъехали Михайло Толкачев с женой и Иван Почиталин, Устинья хотела было спрятаться, но была удержана приехавшими.
– Не бегай, – говорили гости, – мы приехали тебя посмотреть и хотим высватать за гвардионца.
Устинья остановилась молча, и гости, «побыв малое время», уехали, а через несколько часов приехали опять в сопровождении нескольких человек казаков. Увидя в своих сенях гостей, молодая девушка испугалась и спряталась под пол.
– Где Устинья? – спрашивали приезжие, входя в избу.
– Не знаю, – отвечала сноха.
– Ведь ей не убежать! – говорили казаки, уходя и бранясь, что не застали дома.
Вышедшая из подполья Устинья была в большом смущении и не знала, что вокруг ее совершалось.
– Что они, дьяволы, псовы дети, ко мне привязались! – говорила она, жалуясь снохе.
Между тем приехали домой ее братья, Андрей и Егор, и почти следом за ними и в третий уже раз сваты, с большим числом казаков. Устинья убежала в соседнюю горницу, но по приказанию приехавших, «запросто, без всякого наряда», была приведена снохой. Сконфуженная девушка стояла, прислонившись к печке, пред многочисленным собранием, «и не успели ей еще никто и ничего сказать», как сам Пугачев вошел в двери и сел на лавку.
– Покажите мне невесту, – сказал самозванец.
Сноха взяла Устинью за руку и подвела к Пугачеву.
– Хороша, – проговорил он, – хороша!.. Поздравляю тебя, ты будешь со временем всероссийской царицей.
Самозванец вынул несколько серебряных денег, рублей тридцать, и передавая их своей невесте, поцеловал ее.
В самый разгар этой сцены вернулся домой отец нареченной царицы, отставной казак Петр Кузнецов. Трудно было ему понять, что происходило в доме, но недоразумение его скоро разъяснилось.
– Ты хозяин? А это дочь твоя? – спрашивал Пугачев.
– Да, – отвечал Кузнецов.
– Я намерен на ней жениться, и спасибо тебе, что кормил и поил ее.
Кузнецов бросился самозванцу в ноги «и плакал горько о том, что она молодехонька, принуждена идти замуж неволею».
– Меня некому ни обшить, ни обмыть, – говорил он, – а старухи [жены] не имею.
– Чтобы к вечеру готово было к сговору, – сказал строго Пугачев, – а завтра быть свадьбе.
Эти слова еще более огорчили отца и дочь, и они были в «великих слезах».