Радость освобожденных от осады трудно описать. «Самые те из нас, – говорит участник[337], – которые от голоду и болезни не поднимались с постели, мгновенно были исцелены. Все было в движении; разговаривали, бегали, благодарили Бога и поздравляли друг друга». В награду мужества и храбрости, оказанных гарнизоном в течение осады, императрица пожаловала полковнику Симонову 600 душ крестьян[338], и приказала выдать всему гарнизону годовой оклад жалованья; атаман оренбургского войска подполковник Могутов произведен в армейские полковники, а старшина яицкого войска Мартемьян Бородин – в армейские майоры; обоим им пожалованы золотые медали и по тысяче рублей каждому[339].
Со вступлением Мансурова в Яицкий городок многие казаки, считавшие себя почему-либо виновными, оставили свои дома и разбежались в разные стороны. С ними бежали и все те беспаспортные и беглые, которые находили всегда приют в Яицком городке. Приняв меры к поимке бежавших и вообще к очищению окрестностей от шаек мятежников, Мансуров сформировал небольшой отряд под начальством премьер-майора Муфеля и приказал ему очистить самарскую и бузулукскую дороги. От Малыковки же вверх по Иргизу до сызранской дороги поручил сделать то же самое гвардии поручику Г.Р. Державину, при котором состояла довольно значительная команда, присланная ему из Саратова[340].
Донесение Мансурова об освобождении Яицкого городка не застало в живых главнокомандующего, А.И. Бибикова. Он получил только известия об освобождении Оренбурга и Уфы. «Поспешил бы я, всемилостивейшая государыня, – писал он[341], – прибытием моим в Оренбург, если бы приключившаяся мне жестокая болезнь меня здесь [в Бугульме] не остановила, которою в такое изнеможение и слабость приведен, что не имею почти никакого движения, так что едва только могу приказывать находящемуся при мне генерал-майору Ларионову, который, повеления мои подписывая, в разные места рассылает и служит мне органом всемилостивейше возложенного на меня дела».
По мере того как отряд князя Голицына подвигался к Оренбургу, а генерал-майор Мансуров двигался по Самарской линии и очищались крепости, занятые мятежниками, главнокомандующий не имел надобности оставаться в Казани и признавал более удобным находиться вблизи действующих отрядов. Уезжая из города, А.И. Бибиков просил казанского губернатора фон Брандта вступить в управление частью Оренбургской губернии впредь до восстановления деятельности оренбургского губернатора Рейнсдорпа[342].
Вместе с тем, понимая, что за разбитием мятежников и дальнейшим движением отрядов вперед могут в тылу их бродить еще небольшие шайки, главнокомандующий для окончательного успокоения края сформировал несколько небольших отрядов, составивших вторую, тыльную линию. Дождавшись прибытия в Казань генерала князя Щербатова, главнокомандующий поручил ему начальство над этими отрядами и возложил на обязанность его водворение окончательного спокойствия в районе его действий.
Выехавши из Казани, А.И. Бибиков прибыл в Кичуевский фельдшанец, где и оставался довольно долгое время, работая неустанно над распоряжениями по отправлению войск и заготовлению для них продовольствия. «Здесь, кочуя на Кичуе, – писал он А.М. Лунину[343], – ничего отраднее мне нет. Пишу только свободнее, никто мне не мешает, и пишу не покладывая рук. Хожу, когда перестану писать, как роженица, ожидая разрешения».
Задерживаемые зимнею непогодою и бездорожьем, войска подвигались вперед довольно медленно, и видимого успеха в усмирении восстания тогда еще не было заметно. «Куда как мне скучно, – писал главнокомандующий, – точная родильница на сносях».
Пребывание в Кичуе было далеко не привлекательно, и А.И. Бибиков в зимнюю пору жил почти на биваке. Обоз с его вещами не приходил, и главнокомандующий испытывал многие лишения в дурном и сыром помещении. Постоянно напряженное состояние духа, выжидательное положение, беспрерывная работа днем и ночью, при самых дурных условиях, надломили здоровье А.И. Бибикова, и в конце марта он захворал. «Лихорадка, посетившая меня, – писал он Лунину 28 марта[344], – мучит меня в сие время, и я неподвижно лежу в постеле». Лишь только болезнь ослабела и главнокомандующий почувствовал себя бодрее, он тотчас же переехал в Бугульму, но переезд этот не прошел ему даром. В Бугульме болезнь его настолько усилилась, что получаемые радостные известия о разбитии мятежников не могли уже восстановить расстроенного здоровья. При отсутствии опытных врачей А.И. Бибиков сознавал сам, что жизнь его близится к концу. «Si j’avais un seul habile homme, – писал он императрице[345], – il m’aurait sauvé, mais hélas je me meurs sans vous voir». Через день после этого письма А.И. Бибикова не стало: он скончался 9 апреля, в двенадцать часов дня[346].
Получив первые известия о серьезной болезни Александра Ильича Бибикова, императрица просила князя М.Н. Волконского немедленно отправить из Москвы в Бугульму известного ей доктора Самойловича. «Снабдите его, – писала Екатерина[347], – невзачет третным жалованьем, дабы не мешкав ехал к нему [Бибикову] и посмотрел, не можно ль как-нибудь восстановить здоровье, столь нужное в теперешних тамошних обстоятельствах сего генерала.
С нынешним праздником поздравляю вас и желаю вам проводить оного в радости, а мне сокрушает весть сегодня полученная о болезни Бибикова».
Письмо это было получено князем Волконским после известия о смерти главнокомандующего.
«Поистине, всемилостивейшая государыня, – писал он[348], – преждевременная смерть сего генерала, а паче в нынешних обстоятельствах, делает потерю немалою; хотя положенное на него дело уже и к окончанию пришло (?), но еще много остается, что делать. Я не могу без сердечного сокрушения подумать, как сей несчастный случай вас, всемилостивейшая государыня, огорчает. Всю здесь публику очень опечалило, а меня особливо наичувствительнейше поразило, будучи с ним всегда приятель и ныне в частой по делам переписке, я всегда его почитал достойным и надобным человеком к службе вашей и пользе отечеству. Человек был отменных качеств, генерал хороший, честный и бескорыстный».
Немногие из деятелей Екатерининского времени возбуждали к себе такое сочувствие при жизни и сожаление после смерти, какое досталось на долю А.И. Бибикова.
«О Бибикове я уже писал, – говорил Платон Любарский в письме Н.Н. Бантыш-Каменскому, – теперь нечего; ибо об нем или много, или ничего лучше не упоминать. О Бибиков! или бы он вечно жил, или уж его никогда на свете не было!»
Каждый начальник, как бы он ни был тяжел по своему характеру и нравственным качествам, всегда будет иметь среди приближенных таких лиц, которые будут сожалеть о его кончине. Неудивительно поэтому, что Г.Р. Державин написал оду на смерть Бибикова и что правитель канцелярии главнокомандующего, Бушуев, в своем письме к Державину сожалел об утрате начальника, но гораздо важнее свидетельство тех лиц, которые имели весьма редкое сношение с покойным или не знали даже его в лицо, а судили по тому впечатлению, которое кончина его произвела на общество.
«В прошлую среду, – писал сэр Роберт Гуннинг[349], – двор получил весьма неприятное известие о смерти генерала Бибикова. Монархиня и империя не могли никогда, особенно же в настоящую минуту, потерпеть более тяжелой утраты. Его известная честность, его искренний патриотизм и его обширные военные сведения подавали ему заслуженное право на доверие его государыни; лишь благодаря его благоразумным и своевременным распоряжениям успехам настоящего мятежа была столь быстро воздвигнута преграда».
«Весьма легко может случиться, – продолжал Гуннинг, – что смерть его снова возбудит дух инсургентов». И он не ошибся в своих предположениях. Смута затянулась почти на полгода, и, конечно, этого бы не случилось, если бы Бибиков оставался распорядителем по усмирению восстания.
Тело Александра Ильича, под прикрытием эскадрона карабинеров, было отправлено из Бугульмы в Казань и поставлено в приделе соборной церкви впредь до отправления, согласно завещанию покойного, водяным путем в костромское его имение[350].
«Бедная жена и дети, – писала из Петербурга жена новгородского губернатора Якова Сиверса своему мужу[351], – остались в незавидном положении: у них нет состояния, как ты знаешь, а сверх того, долги».
То же самое писал и князь М.Н. Волконский императрице. «Но, – прибавлял он[352], – вашего императорского величества милосердие – неисчерпаемый кладезь всем вашим верным подданным, по старинной пословице: за Богом молитва, а за государем служба не пропадает».
Екатерина пожаловала семейству А.И. Бибикова в Могилевской губернии, Оршинской провинции, местечко Копыс со всеми принадлежащими к нему деревнями и угодьями[353]. Императрица очень сожалела о кончине Бибикова, и сожаление это было бы еще сильнее, если бы она не была занята возвышением нового любимца, на которого могла опереться и на деятельность которого могла положиться.
Беспрерывная борьба придворных партий и интриги, в которых династический вопрос играл не последнюю роль, заставили Екатерину приблизить к себе такого человека, который стоял вне этих партий, был ей предан, имел твердый характер и по своим дарованиям мог стать посредником между интригующими.