Двигаясь прямым путем через Симский завод на село Богородское и далее на город Уфу, Михельсон надеялся в последнем пункте укомплектоваться лошадьми и боевыми припасами, в которых ощущал «великий недостаток». Следуя из города Уфы к Бирску, Михельсон надеялся перерезать Пугачеву путь и не допустить его в приволжские губернии.
«Ежели же то точная правда, – доносил он[479], – что злодей пойдет к Хлынову, куда ему, но тамошним великим лесам, пробираться весьма способно, то не иначе думаю, что станет пробираться через р. Каму на Волгу. Около Хлынова, сказывают, множество крестьян и называют их великими плутами. Чтобы башкирцы самозванца Пугачева, а особливо уральские, столь далеко стали провожать, я не надеюсь».
Глава 13
Начало волнений в великороссийских губерниях. – Меры правительства. – Тревожные слухи о замысле Пугачева посягнуть на жизнь особ императорской фамилии. – Опровержения этих слухов. – Соединение обеих секретных комиссий в одну. – Назначение П.С. Потемкина начальником комиссий. – Инструкция, ему данная.
Благоприятные известия, приходившие в Петербург об успехах наших войск и поражении мятежников в разных пунктах, были омрачены распространившимся в половине мая слухом, что волнения возникают в Воронежской и других великороссийских губерниях. В апреле между крестьянами Воронежской губернии распространился слух, что за Казанью царь Петр Федорович отбирает у помещиков крестьян и дает им волю. Крестьяне Кадомского уезда (ныне заштатный город Тамбовской губернии) села Каврес, в числе 367 душ, собрались на сходку и решили послать двух человек к самозванцу с прошением, чтобы не быть им более за помещиками, а быть вольными[480]. До столицы стали доходить также слухи, что воронежский губернатор обременяет население излишними работами и возбуждает тем неудовольствие. Смутные обстоятельства вообще и нежелание раздражать население побудили правительство обратить на это серьезное внимание.
«Ее величество, – писал Г.А. Потемкин князю А.А. Вяземскому[481], – запамятовала вам вчера сказать, что она намерена была.
Приказала мне вам сообщить, чтобы вы написали к губернатору воронежскому Шетневу партикулярное письмо: как известно ее величеству, что сей г. Шетнев более десяти тысяч народу держит согнанного для делания дороги перспективой. Сие некстати в рассуждении поры рабочей, а еще больше по обстоятельствам. Притом ему, г. губернатору, не с перспектив бы и начинать нужно, а есть дела важнее в его губернии, которые требуют поправление. Ежели это правда, то не худо бы на него немного покричать».
Шетнев отвечал, что слухи ложны и донесения, на него сделанные, неверны.
«Перспективой дороги я никогда делать не зачинал, – отвечал он князю Вяземскому[482], – а было нижеследующее: 1) в полученном о строении гор. Воронежа и высочайше опробованном плане, въезд в оный город с московской стороны сажен 200 от прежде бывшей дороги; а где был прежний въезд, тут [велено] сделать вал и въезду на том месте быть не положено; 2) по тому, назначенному от Москвы, въезду и дорогу на старую привести необходимо принуждено; 3) по именному указу, данному бывшему губернатору, высочайше повелено около дорог обсадить березки, коих, по прибытии моем, ни одного дерева не найдено, а которые и посажены были – поломаны, а иные засохли и вновь переменяемы не были; 4) в силу прежних и подтвердительного 1765 года сентября 16 указов, коими велено сквозь леса дороги прорубить на 30 сажен, никогда прорублены не были и тем воровские люди имели способ укрываться и делать вред и грабеж людям.
Итак, исполняя сии высочайшие повеления, старался, во-первых, сделать назначенный вал бывшими пленными турками, производя им вдобавок повеленного жалованья из собственных моих денег; а во-вторых, дорогу привести к тому месту, где ворота и въезд назначены, для чего приказал от того въезду на старую дорогу снять план. По снятии усмотри из него, что по прежней дороге, от Воронежа до последней станции, числится по почтовому календарю 28 верст, а если некоторые излучины выкинуть и сделать по самой той же дороге, то и будет от Воронежа до первой почты только 22 версты с несколькими саженями – что сделает пользу: первое, что от остающихся от прогонов денег казне приращение; другое и самим жителям выкинет шесть верст в езде, а паче из прежней дороги без мала сорок десятин получится в прибавок земли для пашни… И к той работе употреблялись из полицейских десятских и из гарнизонных мастеровой роты солдат, а к тому самое малое число обывателей, да и всех с десятскими и солдатами не более как от 50 до 100 человек в разные дни находилось и для одной только вырубки лесов. Причем обыватели долее не были как по одному, по два и не более трех дней и то в такую пору, что яровой хлеб был уже посеян, а сенокосу и жатвы хлеба никто еще не зачинал, да и вся работа продолжалась с переменами не более недели».
Несмотря на все отговорки воронежского губернатора, ему было сообщено, что теперь не время заниматься подобными работами и что гораздо полезнее будет, если он обратит внимание на жителей и примет меры к тому, чтобы не раздражать их. Последнее обстоятельство особенно занимало императрицу, и она, желая отклонить население от Пугачева и привлечь его на сторону правительства, не пренебрегала никакими средствами. Так, в июне обер-коменданту крепости Святого Димитрия, генерал-майору Потапову, было высочайше повелено прекратить все следственные дела над донскими казаками, выпустить всех арестованных и объявить им «наше милостивое прощение и оставление дальнего взыскание, в рассуждении верных и усердных заслуг сего войска, в нынешнюю войну оказанных»[483].
Казаки особенно привлекали на себя внимание Екатерины, и спокойствием их она очень дорожила, в особенности после того, как до Петербурга дошли слухи, что Пугачев отправил в столицу нескольких человек казаков с ядом для отравления особ императорской фамилии.
После занятия генералом Мансуровым Яицкого городка в числе бежавших на Иргиз мятежников и пойманных Г.Р. Державиным был некто Иван Мамаев. При первых его допросах казалось, что он не хочет говорить истину, лжет и скрывает что-то весьма важное. Державин доносил, что «совершенно тайность души его открыть не мог, но только как он ни путается, а думать надобно, что человек хранящий великое таинство и самый важный. Он желает себе смерти и с радостью от нее не отрекается, готов все показать и от всего отрещися, но только весьма не дурак»[484].
Сначала Мамаев говорил, что он беглый солдат, что содержался вместе с Пугачевым в казанском остроге и бежал из тюрьмы; что в последнее время он был секретарем самозванца и знает, что яицкие казаки отправили в Петербург доверенных с ядом[485].
Заявление это наделало много шума в столице, тем более что, сообщив приметы посланных, Мамаев как бы усиливал достоверность своего показания. Об отыскании посланных, писал князь А.А. Вяземский к Г.А. Потемкину[486], «по описанным приметам кажется нужно употребить все силы, а между тем должно и по Царскому Селу[487] таковых велеть присматривать, как между челобитчиками, бродягами, так и между работниками. Всякая порядочная осторожность лишней быть не может».
«Мне кажется, – отвечал Потемкин[488], – что это не новое и хотя больше на вздор, нежели на дело, походит, однако ж в столь важнейшем пункте, как драгоценному здоровью касающемуся, не худо сделать строгое изыскание, что я здесь произвести не оставлю».
Лично Екатерина не верила в справедливость показаний Мамаева. «Je crois, – писала она Г.А. Потемкину[489], – que la montagne accouchera dune souris; однако, если где сих шалунов отыскать должно, то чаю, здесь, в Царском Селе, а то нигде не опасны».
Разослав повсюду приметы мнимо посланных[490], императрица крайне заинтересовалась показаниями Мамаева. Надеясь узнать от него, как от человека близкого Пугачеву, некоторые подробности о восстании, Екатерина II приказала привезти Мамаева в Петербург. «Я весьма любопытна, – писала она князю Вяземскому[491], – прочесть еще раз вранье Мамаева и ваши выправки и примечание о сем деле и думаю, что нужно его самого сюда взять, дабы он противоречиями комиссию тамошнюю не искоифузил. А для примера и без него есть у них кого повесить».
Наведенные предварительно справки по главнейшим пунктам показаний Мамаева заставили его по доставлении в Петербург сознаться во всем. Он признался, что был дворовый человек помещика Федора Васильевича Ржевского, из имения его Нижнеломовского уезда; что настоящее имя его Николай Михайлов Смирнов; что в январе 1773 года бежал в Илецкую защиту, жил в работниках у казака Рыбникова, был в шайке Пугачева, а потом в Яицком городке. Признаваясь, что никогда не был секретарем у самозванца, Мамаев (Смирнов) объявил, что посылка казаков с ядом им выдумана, что он «лгал и болтал от страха, видя, что поручик Державин хочет его сечь»[492].
Угрозы и пытки при допросах были строго воспрещены императрицей, а между тем до нее стали доходить слухи, что подобные меры предпринимаются в следственных комиссиях. Занятые административными распоряжениями и водворением спокойствия в губерниях, генералы фон Брандт и Рейнсдорп не имели возможности посвятить себя всецело следственным делам, и они перешли в руки молодых, энергичных, но не вполне опытных офицеров. В показаниях допрашиваемых были невыясненные противоречия и оговоры невиновных лиц, сделанные под влиянием страха и угроз. Опасение, чтобы, с одной стороны, не были пущены в дело пытки и истязание, а с другой – чтобы подсудимые своими показаниями не «оконфузили» комиссий, императрица признала более удобным соединить опять в одно обе секретные комиссии и назначить им общего руководителя. Таким лицом был избран троюродный брат фаворита, Павел Сергеевич Потемкин, произведенный 17 марта из бригадиров в генерал-майоры и вызванный в Петербург из армии графа Румянцева