Внутри Башкирии действовал отряд князя Голицына, которому приказано было следовать к Уфе, очистить от мятежников оба берега реки Белой и обеспечить новомосковскую дорогу. Собственно для преследования Пугачева были назначены отряды генерал-майора Фреймана и подполковника Михельсона. Первому приказано было остановиться в Зелаирской крепости и наблюдать как за линией, так и за Уральскими горами, а Михельсону было предписано гнаться за Пугачевым, «повсюду его преследовать и иметь только его одного своим предметом, не допуская не только внедриться в Кунгурский уезд или обратиться в екатеринбургское ведомство, но и усиливать себя присоединением башкирцев»[514].
Последние, по словам князя Щербатова, несмотря на постоянные поражения, не только не укрощались, по «в злодействах своих время от времени наиболее свирепствуют и все свое зверство обращают на истребление заводов». Убийства, грабежи и разорение башкирцев навели такой ужас на жителей, остававшихся верными правительству, что когда Михельсон подошел к Уфе с своим отрядом, то «нашел всех от злодеев в немалом страхе». Находившийся в этом городе полковник Якубович притянул к себе майора Дуве, под предлогом поиска под башкирцами, и, сформировав отряд более 700 человек, с тремя орудиями, выступил с ними к Бирску. По дороге он сжег две деревни, из которых одна принадлежала мещерякскому старшине, служившему при отряде Михельсона. Отойдя верст двадцать от Уфы, полковник Якубович остановился, постоял несколько дней на одном месте, а потом пошел назад, под предлогом, что городу угрожает опасность от нападения башкирцев. Майор Дуве заметил, что к Уфе прошел уже подполковник Михельсон, что он остановился всего в 8 верстах от города и что опасности никакой быть не может, но Якубович не послушал, отобрал от майора Дуве почти половину его отряда и пошел в Уфу. Оставив в распоряжении Дуве 60 человек Владимирского пехотного полка, 80 карабинеров и 40 человек чугуевских казаков, Якубович приказал ему производить поиски над мятежниками. Отвечая, что с такими силами сделать ничего нельзя, Дуве жаловался Михельсону и просил его взять к себе. «Если же мне в Уфу следовать, – писал Дуве князю Щербатову[515], – и там находиться без всякого действия, то я счел бы себя за чистого нерачителя службы ее величества. От вашего сиятельства ожидаю милостивой резолюции позволить с г. Михельсоном соединиться. Причина та: служба моя, к коей имей ревность, не позволяет на одном месте сидеть без всякого дела».
Возвратившись в Уфу, Якубович отправился в лагерь Михельсона и уговаривал его не двигаться далее, а разослать партии для прикрытия Уфы. «Я, рассуждая, – доносил Михельсон[516], – что лучшая партия и прикрытие есть то – сыскав неприятеля, его разбить и что разъезды единственно нужны для получения о неприятеле сведений», не согласился с доводами Якубовича и решился действовать наступательно. Михельсона задерживали только солдаты Томского полка, которые от форсированных маршей «немало потерли ноги» и к быстрым переходам были неспособны. Узнав, что взятая Якубовичем у майора Дуве рота Владимирского полка гораздо свежее, чем его солдаты, подполковник Михельсон предложил ему поменяться. Не ожидая ничего хорошего от действий Якубовича и будучи уверен, что он не выйдет из Уфы, Михельсон считал такую мену совершенно законной и полезной для дела. Получив согласие Якубовича, подполковник Михельсон передал ему 84 человека Томского, а себе взял столько же Владимирского полка. Оставив в Уфе всех своих больных и раненых, он 17 июня перешел с своим отрядом на завод Потехина, присоединил к себе майора Дуве с его эскадроном, состоявшим из 90 человек, и намерен был двинуться через Бирск к Сарапулю, чтобы выйти на встречу Пугачеву и всюду его преследовать.
Он только один и мог это сделать, потому что большая часть войск, как мы видели, была стянута в Оренбургскую губернию и разбита на мелкие отряды.
С захватом и разорением мятежниками Бирска на всем пространстве от городов Уфы и Кунгура до Казани стоял в городе Осе ничтожный отряд Яковлева, и, следовательно, вся закамская сторона была открыта для прорыва мятежников. Главнокомандующий, князь Щербатов, сидел в Оренбурге и, будучи отдален от театра действий, не мог руководить отдельными отрядами и направлять их к одной цели. Получая сам запоздалые рапорты, он делал распоряжения по большей части не соответствовавшие данной обстановке. Предоставленные самим себе, частные начальники в каждой толпе башкирцев видели присутствие самого Пугачева и боялись выйти из своих нор. Не считая возможным действовать наступательно, начальники отрядов вертелись возле мест своего расположения, причем старшие в чине, при всяком удобном случае, старались присоединить к себе отряды младших. Возникали споры и несогласия, доходившие иногда до ссоры. Если эти ссоры и несогласия будут продолжаться, писал генерал Брандт князю Щербатову[517], то «Бог знает, может ли быть что-нибудь доброе». Казанский губернатор предвидел возможность прорыва мятежников в необороненное пространство и предупреждал князя Щербатова, что если самозванец переправится через Каму, к вотякам, то защищать Казанскую губернию будет невозможно, «ибо за отнятием отсель гарнизонных людей и за растаскиванием помаленьку из цейхгауза артиллерии и служителей, с моей стороны более уже взять предосторожности нечем».
Предположения Брандта оказались более чем справедливыми. Пугачеву оставаться в Башкирии было неудобно: страна была разорена, заводы и русские селение выжжены, многие крепости и укрепленные пункты разрушены[518], отряды князя Голицына и Фреймана хотя и очень медленно, но все-таки подвигались вперед, а Михельсон то гнался за самозванцем, то обходил его и встречал с фронта. Всякая встреча с правительственными войсками кончалась не в пользу мятежников, и потому Пугачев направился в ту сторону, где всего наименее мог ожидать встречи с правительственными войсками и, скорее всего, мог надеяться усилить свою толпу сочувствовавшим ему населением. Воспользовавшись тем, что Михельсон повернул к Уфе и что в окрестностях Кунгура и пригорода Осы сосредоточились две наиболее значительных толпы башкирцев, Пугачев пошел к ним на соединение. Захватив в свои руки Красноуфимск, самозванец хотел удовлетворить желанию башкирцев и занять Кунгур, но потом переменил свое намерение, прошел через Иргинский завод, переправился через реку Тулву и повернул на Осу, с тем чтобы идти потом на Казань[519].
– Хотя я и имел намерение идти к Кунгуру, – говорил Пугачев башкирцам, – но, получив известие, что в подкрепление ко мне пришло в Казань двадцать тысяч войска, я должен идти к ним.
Известие это было, конечно, ложное, но выдуманное Пугачевым чрезвычайно правдоподобно, при содействии прибывшего к нему ржевского купца Евстафия Трифонова Долгополова.
Имея от роду всего 49 лет, Долгополов казался гораздо старше, и, по словам Перфильева, ему было на вид лет шестьдесят.
Среднего роста, сухощавый и рябой, Долгополов в молодости ставил в Ораниенбауме фураж для лошадей великого князя Петра Федоровича и, по свидетельству А.И. Дебресана, часто «хаживал к бывшему государю»[520]. Впоследствии, разорившись и будучи обременен долгами, Долгополов решился воспользоваться смутой, извлечь из нее пользу и поправить свои дела. В январе 1774 года он выпросил себе паспорт[521], занял под векселя у ржевских купцов 2080 руб. и выехал из Ржева. Жене он объявил, что едет в ближние города для закупки хлеба и пеньки, а товарищам, ссудившим его деньгами, – что отправляется на Яик для закупки лисьего меха[522]. В действительности он отправился искать Пугачева, надеясь извлечь пользу из своей прежней деятельности в Ораниенбауме. Долгополов настиг Пугачева на последнем ночлеге перед Осой, но за несколько дней перед тем самозванец знал уже о скором его приезде.
– Везут наши башкирцы по почте из Петербурга, – говорил однажды Пугачеву сын башкирского старшины Кинзи, – какого-то к вашему величеству человека, который сказывается, что к вам послан от Павла Петровича.
В день приезда Долгополов был введен в ставку самозванца, который сидел на ковре, одетый в шелковый халат. Приезжий низко поклонился и стал на колени.
– Кто ты и откуда сюда приехал? – спросил Пугачев.
– Я города Ржева-Володимирова купец, служил при вашем величестве и ставил овес в Рамбове [Ораниенбауме], когда вы были еще великим князем, но денег за пятьсот четвертей до сих пор не получил.
– Знаю, знаю, – сказал самозванец, – помню, что я тебе должен.
– Я теперь в несчастий, – говорил Долгополов, – меня дорогой ограбили.
– Молись Богу, когда я буду счастлив, то все заплачу.
Долгополов вынул из кисы черную шляпу, обшитую золотым позументом, желтые сафьянные сапоги и шитые золотом перчатки.
– Павел Петрович, – говорил Долгополов, передавая подарки, – приказал кланяться вашему величеству.
– Благодарствую, – отвечал обрадованный таким заявлением Пугачев, принимая подарки.
Зная, что «множество людей собралось к ставке, любопытствуя о причине приезда» нового лица, самозванец приказал поднять у ставки полы и, увидя, что ближе всех стояли Овчинников, Перфильев, Творогов и другие старшины, пригласил их к себе и просил сесть.
– Ты зачем ко мне прислан? – продолжал спрашивать Пугачев Долгополова.
– Меня, ваше величество, прислал Павел Петрович посмотреть, подлинно ли вы родитель его, и приказал возвратиться к себе с отповедью.
– Узнал ли ты меня?
– Как не узнать! Вы жаловали меня вот этим зипуном и шапкой