[569]. Захваченные в толпу и явившиеся добровольно крестьяне имели одни дубины, колья или заостренные шесты. Башкиры были вооружены луками, а яицкие казаки ружьями, но тех и других было сравнительно мало.
В тот же день Пугачев отправил в Казань атамана Овчинникова с своим манифестом, но тот скоро возвратился назад и объявил, что манифеста «не слушают, а только бранят». Тогда Пугачев решился штурмовать город. Окруженный значительной свитой, в которой было человек до 50 казаков, самозванец в тот же день, 11 июля, поехал осмотреть укрепление и выбрать место, наиболее удобное для штурма. «На Арском поле, – показывал Белобородов, – вышел из садов какой-то старик и сказывал Пугачеву, что в Казани архиерей и все господа сдаться злодею и его встретить согласны, но запрещает им недавно приехавший из Москвы генерал [П.С. Потемкин] да губернатор и говорят: «если-де пойдут злодея встречать с крестами, то мы и кресты из пушек разобьем».
Возвратившись в лагерь и не довольствуясь личным осмотром, Пугачев приказал Белобородову вечером того же дня произвести вторичную рекогносцировку укреплений и города. Когда Белобородов подъехал к городу, защитники были уже на своих местах и неподалеку от гимназической батареи стоял отряд П.С. Потемкина из 450 человек пехоты и 200 конных чувашей[570]. От этого отряда был выставлен на Арском поле авангард из 80 человек пехоты с двумя орудиями, под начальством Владимирского пехотного полка подполковника Неклюдова.
При приближении мятежников генерал-майор Потемкин вышел из-за рогаток, и хотя при этом не было сделано ни одного выстрела, но на другой день он писал, что «вчера неприятель атаковал Казань и мы его отогнали»[571].
Отогнанный Белобородов убедился, что хотя город прикрыт батареями и обнесен рогатками, но укрепления расположены так, что представлялась полная возможность действовать им во фланг и тыл, а явившиеся в стан самозванца перебежчики единогласно заявляли, что в городе мало регулярных войск.
Наутро 12 июля Пугачев разделил свою толпу на четыре части: над одной принял начальство сам, другую поручил Белобородову, третью – Минееву; кто же командовал четвертой колонной, из показаний не видно. Собрав к себе всех старшин, самозванец приказал им следить за тем, чтобы непременно все участвовали в штурме, а те, которые не имели вовсе оружия, помогали бы штурмующим своим криком[572].
Прикрывшись выставленными вперед возами с сеном, между которыми были размещены пушки, отряды Белобородова и Минеева прошли по Арскому полю, заняли рощу Неёловой и отдельные домики, лежавшие по сторонам главной сибирской дороги. «Погода предвещала нам счастливый успех, – говорил участник[573], – ветер дул прямо на неприятеля, густой дым пошел прямо на город».
Выставленный П.С. Потемкиным на Арском поле авангард из 80 человек пехоты с двумя орудиями, под начальством подполковника Неклюдова[574], встретил наступающих выстрелами, но скоро был окружен с трех сторон толпой Белобородова. Двинувшийся было к нему на помощь генерал-майор Потемкин, видя, что мятежники заходят с обоих флангов, предпочел отступить за рогатки.
В это время толпа под предводительством Минеева, хорошо знавшего Казань, овладела загородным губернаторским домом и двинулась далее. Защищавший батарею гимназический отряд был сбит, и неприятель появился в тылу большей части защитников рогаток. На левом фланге жители Суконной слободы, имевшие у себя одну пушку, встретили наступавших рычагами, копьями и саблями, но пушку их разорвало при первом выстреле. Пугачев, лично возглавивший толпу, приказал открыть огонь картечью; слобода была взята и многие дома зажжены. Мятежники с разных сторон хлынули в улицы. «Главные караулы, не видев ни малейшего нападения, с одной робости, оставив неприятелю пушки и весь снаряд, без всякого порядка опрометью в крепость побежали». Многие солдаты и жители перешли на сторону самозванца и вместе с пришедшей толпой предались грабежу; другие прятались в погребах, запирались в церквах, монастырях или искали также спасение в крепости. Туда же отступил и отряд гимназистов, лишившийся 19 человек убитыми и ранеными; в числе последних было шесть учеников и директор гимназии Капиц. За гимназистами пришел в крепость и генерал-майор Потемкин с своей командой, состоявшей из 300 человек с двумя орудиями. Чуваши все сдались неприятелю, и кавалерия Потемкина состояла теперь из двух арнаутов и одного казака[575].
Решаясь отступать и не имея возможности захватить с собой находившихся в городской тюрьме и в частных домах арестантов, П.С. Потемкин приказал караульному офицеру, в случае опасности, не щадить их жизни и не отдавать мятежникам[576]. Многие колодники были заколоты, но большая часть освобождена, в том числе и первая жена самозванца Софья с тремя детьми: сыном Трофимом и дочерями Аграфеной и Христиной. Она содержалась сначала в частном доме, но под присмотром, а потом, с приближением мятежников к Казани, ее перевели в помещение секретной комиссии. Пожар, дошедший до здания комиссии, заставил караульного офицера отступить с своей командой, и тогда инсургенты бросились освобождать заключенных. Видя это, Софья вышла на двор и вместе с другими была отправлена в лагерь самозванца.
По пути одиннадцатилетний Трофим заметил своего отца, разъезжавшего верхом среди толпы.
– Матушка, – крикнул он, – смотритка, батюшка меж казаков ездит!
– Экой собака, неверный супостат! – вскрикнула Софья так громко, что Пугачев не мог не слышать.
Он сейчас же подъехал к Софье, но не признал ее женой.
– Вот какое злодейство, – говорил он, обратившись к окружавшим его казакам, – сказывают, что это жена моя. Это неправда: она подлинно жена друга моего Емельяна Пугачева, который замучен за меня в тюрьме под розыском. Помня мужа ее мне одолжения, я не оставлю ее.
Софья слушала и не верила своим ушам. Беззастенчивость и нахальство Пугачева озадачили ее настолько, что она не возражала на слова мужа.
– Подвезите вот этой бабе телегу, – сказал самозванец, – и посадите ее с ребятами.
Софья поехала в лагерь, а Пугачев отправился в город на дальнейшие подвиги[577].
Видя всеобщее замешательство и надеясь захватить крепость врасплох, самозванец и Минеев быстро проскакали по городу, но все-таки опоздали. Крепостные ворота были заперты, завалены каменьями и бревнами, и мятежники встречены выстрелами. Тогда Пугачев занял гостиный двор, а его достойный сподвижник Минеев – Покровский девичий монастырь, в церкви которого находился 110-летний старик генерал-майор Кудрявцев.
При отступлении войск в крепость многие убеждали Кудрявцева позволить перенести себя туда же, но он не согласился. При появлении мятежников старец поднялся с кресла и громко закричал: «Как можете вы, изменники, дерзать против своей государыни, осквернять и расхищать храм Божий». Толпа бросилась на старца и умертвила его[578]. Минеев приказал игуменью и монахинь отвести в лагерь на Арское поле, а на церковной паперти поставил орудия и открыл огонь по находившемуся в крепости Спасскому монастырю. На тот же монастырь направил свои выстрелы и Пугачев, поставивший два орудия в гостином дворе. Положение столпившихся в крепости жителей и войск было ужасное. Распространившийся по всему городу пожар приближался и к крепости; ветер дул прямо в лицо, и воздух сделался удушливым от палящего жара и нанесенного дыма. Деревянные здания крепости неоднократно загорались, а ветхие стены крепости грозили обвалом; повсюду слышались стоны раненых, крики женщин и детей. Среди защитников поднялся ропот; многие говорили, что гарнизон не в состоянии защищаться, и являлась мысль, не лучше ли сдаться. Потемкин принужден был повесить двух зачинщиков и «тем устрашил всех и принудил к повиновению». Канонада продолжалась, и самое тяжелое испытание в этом общем несчастье выпало на долю Спасского монастыря.
«Казанское несчастье, – писал Платон Любарский[579], – и мой монастырь, хотя он и в крепости, задело, ибо как он в самом переднем – откуда оная грозная туча подходила – состоит фасе, то, будучи осажденным, сделался главным предметом стрелам, пулям, ядрам, штурмованию и неоднократно в разных местах зажжен был. Наконец, от пожирающего всю сплошь Казань пламени крепость, паче же монастырь мой, толь сильным объят был жаром, что если бы всех в нем деревянных крышек и пристроек не сломали, то следовало осажденным непременно погибнуть.
Таким образом, Спас многие тысячи народа спас, но самого едва скелет остался: на всех церквах, кельях, службах и конюшнях крыши разобраны; двери, окна, пристройки иные выгорели, иные разломаны, так что теперь от дождя, ветра и холода ни покрова, ни защиты не имеем».
«Подробности казанского несчастливого приключения, – писал Платон в другом письме[580], – не только мне, но ни Гомеру или Демосфену описать (если бы сии воскресши зрителями были) невозможно. Монастырь мой в крепости хотя от разграбления и избавился, однако от преужасного форштадтного вблизи пламени жару, во многих местах загорался, почему все деревянные крыши, здание и заборы разломаны и растащены, окна иные растрескались, иные выбиты; церкви, кельи, погреба и конуры наполнены бедными постояльцами. Имение мое, кое получше, хотя и уцелело, но мелочь в смятении, тесноте и беспамятстве растерялась». Посланный в епархию и случайно не бывший при общем разгроме города Платон Любарский, по возвращении своем в Казань, «застал не монастырь, а вертеп разбойника».