Многие недосчитались не только имущества, но и близких: мужей, жен и детей. Мятежники рассыпались по городу, писал Ювеналий[581], «как ветер бурный; везде слышим вопль, рыдание и стон; страшные слова коли его часто повторяемы были». Варварство доходило до того, что, прежде чем мать падет от руки изверга, в ее глазах бросали в огонь младенца, и часто женщины умирали после поругания и насилования[582]. Кто был в немецком платье и без бороды, всех убивали. Священники грузинской церкви были в одной рубахе и босиком, чтобы не отличаться от простого народа и не быть узнанными мятежниками[583]. Пугачевцы грабили дома и зажигали их. Пламя пожара все шире и шире распространялось по городу, подошло к крепости и стало угрожать самим мятежникам. Тогда Пугачев стал отступать и приказал своим сообщникам возвращаться в лагерь. Улицы города, по которым еще можно было проходить, представляли ужасное зрелище: по ним гнали пленных, двигались взад и вперед мятежники с награбленным имуществом и в самой пестрой одежде: в стихарях, подрясниках, женском платье и проч. Разграбление города началось в шесть часов утра и продолжалось до глубокой ночи. Многие, в том числе Пугачев и Белобородов, ездили в лагерь обедать и потом снова возвращались на грабеж и разорение.
У большой палатки самозванца толпились добровольные его подданные, на завалинке сидела законная его жена Софья с тремя детьми, а внутри палатки, у разостланных перин, видны были пять женщин, одетых в немецкое платье.
Был полдень. Самозванец вернулся в свой стан, слез с лошади, передал ее казаку и, не обращая внимания на Софью, прошел в палатку. Подскочившие к нему две девки приняли от него шапку, сняли саблю и раздели. Пугачев прилег на перину в ожидании обеда; обедал он в этот день один, а собравшиеся казаки стояли в почтительном положении и без слов батюшка или ваше величество ничего не отвечали на его вопросы. Обращаясь к девкам, самозванец говорил обыкновенно: «девка, подай то; девка, одень» и они друг перед другом торопились исполнить приказание.
Тотчас после обеда Пугачев переменил место своей ставки, переехал на другую сторону Арского поля и затем отправился опять в город, пожираемый пламенем и разрушавшийся. Сцены одна другой возмутительнее сменяли друг друга: запоздавшие грабители выбивали в храмах двери, стреляли в окна, обдирали образа, богохульствовали. «Святость шестнадцати церквей была поругана злодеями, которые не щадили ни пола, ни возраста и тиранским образом умерщвляли даже тех, кто искал спасение у самого алтаря»[584]. Город был подожжен более чем в девяти местах, сгорел почти весь, и, по словам очевидца, по самую Егорьевскую улицу в нем «не осталось ни кола»[585]; уцелели только части Суконной и Татарской слобод[586].
День 12 июля дорого стоил Казани: она лишилась 162 человек убитыми, 129 ранеными, 486 пропавшими без вести и 2 сгоревшими – всего 779 человек. Из 2873 домов, считавшихся в городе и слободах, было сожжено и разграблено 2063 дома и уцелело 810 домов[587]. Большинство населения было выгнано на Арское поле, и вечер застал Казань совершенно опустелой.
Мятежники мало-помалу вышли из города, и выстрелы прекратились. Пока длилась канонада, казанский архиепископ Вениамин пять раз в течение дня совершал богослужения в Благовещенском соборе. Когда утихла стрельба, архипастырь отпел благодарственный молебен, поднял кресты, иконы и, желая совершить крестный ход, послал диакона к отдыхавшему П.С. Потемкину «объявить о сей процессии, чтобы он, услыша благовест и большой звон, не испугался»[588]. Преосвященный Вениамин обошел по всей крепости, несмотря на нестерпимый жар, дым и пыль, наносимые сильным вихрем, захватывавшим дыхание. Молитвы успокоили несчастных, но томительна казалась наступающая ночь. Кругом зарево пожара, повсюду вопли и бивачные крики разбойников. «Не знали, что сулит грядущий день, ждали ежеминутного нападения, готовились к мученической смерти»[589]…
Среди такой обстановки генерал-майор П.С. Потемкин писал свое донесение, чернил других, выгораживал себя и рисовался перед своим троюродным братом. «Я в жизнь мою так несчастлив не бывал, – говорил он[590], – имея губернатора ничего не разумеющего и артиллерийского генерала дурака, должен был по их распоряжению (?) к защите самой скверной помогать на семи верстах дистанции. Теперь остается мне умереть, защищая крепость, и если Гагрин, Михельсон и Жолобов не будут, то не уповаю долее семи дней продержаться, потому что у злодеев есть пушки и крепость очень слаба. Итак, мне осталось одно средство – при крайности пистолет в лоб, чтобы с честью умереть, как верному подданному ее величества, которую я Богом почитаю. Повергните меня к ее священным стопам, которые я от сердца со слезами лобызаю. Бог видит, сколь ревностно и усердно ей служил: прости, братец, если Бог доведет нас до крайности. Вспоминайте меня как самого искреннего вам человека. Самое главное несчастье, que le peuple n’est pas sûr»[591].
В этих строках вылился весь человек, много обещавший, ничего не сделавший и сваливший вину на других. Следуя изречению: «толцыте и отверзится вам», П.С. Потемкин своими письмами достиг цели. Преданность и храбрость на словах и покровительство могущественного тогда троюродного братца сделали свое дело. «Дабы вы, – писала ему Екатерина[592], – свободные могли упражняться службой моей, к которой вы столь многое показываете усердное рвение, приказала я заплатить, вместо вас, при сем следующие возвратно к вам 24 векселя; о чем прошу более ни слова не упомянуть, а впредь быть воздержаннее».
Воздержанность была необходима П.С. Потемкину во многих случаях, и в особенности в тогдашнем его положении. Последующие события познакомят нас с его характером и деятельностью, а здесь припомним, что, приехав в Казань и не зная, что делается кругом, он уверял всех, что город совершенно безопасен; что он сам погибнет, прежде чем допустит мятежников атаковать его; что выйдет к ним навстречу хотя бы и с 500 человек. Пугачев явился, а Потемкин не вышел ему навстречу, хотя имел в своем распоряжении 450 человек пехоты и 200 конницы. Он выслал в авангард 80 человек, а сам предпочел укрыться за рогатками и затем отступить в крепость. Там собралось более тысячи человек защитников, но и с ними П.С. Потемкин не надеялся отбиться. Обещая в случае крайности застрелиться, он ставил свою жизнь в зависимость от прибытия Михельсона, которого отряд был далеко менее числа защитников крепости, но который не побоялся атаковать инсургентов и явился действительным избавителем Казани от дальнейшего покушения неприятеля.
Глава 16
Победы, одержанные подполковником Михельсоном над мятежниками. – Формирование преследующих отрядов. – Переправа Пугачева через Волгу. – Положение края в оборонительном отношении. – Опасение, что самозванец двинется на Москву. – Меры к обеспечению Первопрестольной столицы.
Наступала ночь. На Арском поле, впереди пушек, были поставлены на колени все пленные. Возвратившись из города, самозванец объявил им прощение, приказал отвести в сторону, а для Софьи и ее детей поставить особую палатку возле своей. Некоторые из ближних к нему спрашивали, что это за женщина?
– Это друга моего, донского казака Емельяна Ивановича, жена, – отвечал Пугачев.
Узнав, что прибыли казанские татары с подарками, самозванец уселся в кресла и торжественно принимал дары. В лагере в это время развели огни, привезли из города 15 бочек вина, разобрались по полкам и началась попойка. Пугачев сам разъезжал по стану и благодарил людей; говор и песни не умолкали до полуночи[593]. Только одни капониры не принимали участия в общем веселье и валялись под пушками, так как им приказано было быть готовыми на случай тревоги, которая последовала весьма скоро и была вызвана приближением отряда Михельсона.
Торопясь настичь мятежников, Михельсон 6 июля переправился через реку Вятку и, несмотря на многочисленные препятствия при переправах и потерю времени при восстановлении мостов, он все-таки вечером 11 июля был всего в 65 верстах от Казани. Покормив лошадей, не более трех часов, он в час пополуночи, 12-го числа, выступил и, пройдя верст десять, получил известие, что Пугачев разбил отряд Толстого и что еще на рассвете, 11-го числа, выступил из деревни Чипчиково, находившейся всего в 35 верстах от Казани. Несмотря на усталость лошадей, Михельсон продолжал движение и, будучи в 45 верстах от города, услышал уже частые орудийные выстрелы. Верстах в тридцати от Казани отряд остановился не более как на час времени, чтобы дать вздохнуть людям и лошадям. Во втором часу пополудни он выступил далее и на пути узнал, что мятежники взяли город и зажгли его: «Великий дым, – доносил Михельсон, – который ежечасно умножался, мне довольным был доказательством».
В 14 верстах от Казани Михельсон получил донесение от авангардного начальника, что в семи верстах от города, неподалеку от села Царицына, вся толпа самозванца построилась к бою. Зная, что у Пугачева не менее 12 тысяч человек, подполковник Михельсон, несмотря на малочисленность своего отряда, не превышавшего 800 человек[594], и на утомление от продолжительного похода, решился немедленно атаковать мятежников. Выйдя из леса, Михельсон думал сначала атаковать неприятеля с двух флангов, но, видя многочисленность толпы, переменил план и решился ударить в центр боевого расположения, чтобы разрезать неприятеля пополам и потом бить по частям. В центре была поставлена Пугачевым самая сильная и лучшая батарея. «Злодеи, – доносил Михельсон