Возвращавшиеся с разных сторон жители не имели ни крова, ни пристанища; построить шалаши или бараки было не из чего: лес сгорел весь без остатка. Ни хлеба, ни сена, ни дров не было, и большинство населения валялось под открытым небом. Уцелевшие дома были заняты военными и начальством, но и они не имели ни крыш, ни окон: повсюду течь и от ветра нет защиты. Церкви были завалены кладью, и по свободным уголкам ютились разоренные жители; на улицах смрад от дымящихся еще развалин и разлагающихся трупов. Нравственное потрясение, дурные условия жизни и зловоние породили болезни, и в редком семействе не было больных горячкой и лихорадкой. «Оставив общее, – писал Платон Любарский[629], – заключаю сим мое несчастье, что кроме потери нескольких моих крох и провизии, сижу ныне, как Иов на гноище, без хлеба и покрова, под небом. Что делать? где помощи просить? – не знаю. Да и кому теперь до нас!.. Павел Потемкин не Бибиков, я к нему не смей и подступиться».
Рассказы современников единогласно свидетельствуют о бедственном положении Казани, да оно иначе и быть не могло, если вспомнить приведенные нами цифры, из которых видно, что более трех четвертей города сгорело дотла. Но П.С. Потемкин, заняв под свою секретную комиссию лучшие дома, находил, что бедствие вовсе не так велико. «Что касается до Казани, – писал он[630], – то хотя город сгорел большей частью и несколько жители пострадали, однако отнюдь не бедственно: пожитки почти всех спаслись и разве самая малая часть оных лишилась (?). Многие сказываются, что разорились, лаская себя только награждением».
В этот же самый день князь Щербатов доносил, что в городе тлеет еще огонь и что надо много усилий для восстановления порядка.
Первой заботой главнокомандующего было прикрыть Первопрестольную столицу от всяких покушений мятежников. Опасение, что Пугачев может прорваться и двинуться на Москву, было так велико, что полковник Михельсон получил специальное назначение идти на фланге самозванца и отрезать ему все пути, ведущие в Первопрестольную столицу.
Выступив из Казани и двигаясь на Свияжск и Чебоксары, Михельсон, несмотря на то что получил известие о повороте Пугачева на юг и движении к Алатырю, все-таки предписал графу Меллину не идти прямо по следам мятежнической толпы, а иметь ее всегда в левой стороне. Если бы Пугачев спустился еще на юг и двинулся к Симбирску, «то, надеюсь, – доносил Михельсон[631], – могут быть употреблены другие свежие войска к истреблению сих злодеев».
Таким свежим войском мог быть только один отряд подполковника Муфеля, следовавший с Самарской линии к Казани (431 человек пехоты, 76 драгун и 4 орудия). Казанский губернатор фон Брандт просил убедительно князя Щербатова направить этот отряд прямо к Симбирску наперерез пути самозванцу[632]. Такое направление было бы совершенно правильным и вполне соответствовало тогдашней обстановке. Соединившись с симбирским гарнизоном, подполковник Муфель мог остановить мятежников, преследуемых графом Меллиным и угрожаемых с фланга отрядом Михельсона. Совокупными действиями трех отрядов Пугачев мог быть прижат к Волге и поставлен в крайне затруднительное положение. Чем более он подвигался на юг, тем река становилась шире, а переправа затруднительнее.
К сожалению, мера эта не могла осуществиться, так как у главнокомандующего не было под руками никаких войск. Правда, что, получив известие о переправе Пугачева через Волгу, князь Щербатов приказал князю Голицыну с его отрядом стать в Мензелинске, части отряда генерал-майора Мансурова перейти из Яицкого городка в Сызрань, а подполковнику Муфелю повернуть к Симбирску и следовать на подводах[633], но все эти распоряжения были настолько запоздалыми, что Пугачев в течение более чем трех недель не встречал ни войск, ни сопротивления со стороны местных властей и хозяйничал в приволжских губерниях.
Глава 17
Первые действия Пугачева за Волгой. – Манифест самозванца. – Восстание крестьян. – Разграбление города Цивильска. – Самозащита жителей города Ядрина. – Занятие Пугачевым городов Курмыгиа, Алатыря и Саранска. – Деятельность преследующих отрядов Михельсона.
Переправившись через Волгу и остановившись в поле, близ деревни Нерадово, Пугачев прежде всего должен был подумать об увеличении своих сил, и с этой целью он разослал повсюду манифест следующего содержания:
«Божией милостью, мы, Петр III, император и самодержец Всероссийский и проч. проч. проч.
Жалуем сим именным указом, с монаршим и отеческим нашим милосердием, всем находящимся прежде в крестьянстве и подданстве помещиков, быть верноподданными рабами собственно нашей короны и награждаем древним крестом и молитвой, головами (?) и бородами, вольностью и свободой, вечно казаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и прочих денежных податей, во владение землями, лесными, сенокосными угодьями, рыбными ловлями, соляными озерами без покупки и без оброку и освобождаем [от] всех прежде чинимых, – от злодеев дворян, градских мздоимцев и судей – крестьянам и всему народу налагаемых податей и отягощений. Желаем вам спасение душ и спокойной в свете жизни, для которой мы вкусили и претерпели от предписанных злодеев дворян странствие и немалые бедствия.
А как ныне имя наше властью Всевышней десницы в России процветает, того ради повелеваем сим нашим именным указом: кои дворяне в своих поместьях и вотчинах [находятся], оных противников нашей власти, возмутителей империи и разорителей крестьян, ловить, казнить и вешать и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с своими крестьянами; по истреблении которых противников и злодеев дворян всякий может восчувствовать тишину, спокойную жизнь, кои до века продолжаться будут»[634].
Население приняло этот манифест с большим сочувствием, и крестьяне Чебоксарского и Козьмодемьянского уездов восстали почти поголовно. Собираясь небольшими толпами, они грабили помещичьи дома, убивали своих господ и священников[635]. Их примеру последовали чуваши и вотяки, вооружившиеся копьями, стрелами и говорившие открыто, что ждут Пугачева как родного отца[636].
Предводители партий, бродя из деревни в деревню, толковали жителям манифест самозванца по своему усмотрению и уверяли, что царский указ повелевает всем крепостным крестьянам вести, волей и неволей, своих помещиков в ближайший уездный город, для представление государю. Исполнение этого указа сопровождалось часто самыми ужасными и отвратительными сценами, насилием и проч.[637]
В стане самозванца производилось расследование, и если крестьяне были довольны помещиками, что случалось весьма редко, то его отпускали, а если недовольны – то вешали. Большинство помещиков бежало из своих имений и принуждено было скрываться в самых непроходимых лесах. Оставшееся без правителей, но привыкшее к власти население обращалось к самозванцу с просьбой разъяснить то положение, в котором оно должно находиться относительно правительства.
«Покорно просим вас, милостивого государя, Петра Федоровича, – писали бурмистр Василий Захаров и староста Кузьма
Егоров[638], – чтоб нам изволили показать, на каком быть основании, что нам делать, мы не знаем, но хоша и была присланная от вас, государь, команда, однако никакого определения нам не объявила.
А ныне у нас в вотчине имеется господский хлеб, лошади и скот, и что вы, государь, об оном изволите приказать; також и что оставшее в доме господском после вашей команды на оное просим у вас, великого государя, милостивого приказание.
Еще просим у вас, великого государя, на крестьян села Верхнего-Талызина, которые были во владении с нами одного помещика. Оные крестьяне были на оброке, а мы сеяли на их земле хлеб господский, которая у них земля излишняя взята была на господина; а ныне оные крестьяне такой господский посеянный нами хлеб нам не дают, а оный хлеб им не следует, а принадлежит оный хлеб взять нам. О сем просим вас, великого государя, учинить решение.
Однако в вотчине нашей, милостивый государь, много таких, которые и пропитание у себя не имеют, не только какие подати платить, а просят из милосердия у вас, великого государя, чтоб повелено было из господского хлеба нам дать на пропитание и осемениться, за что мы, сироты ваши, должны вечно Бога молить за ваше здравие, великого государя».
Прошение это было не единственное, но как оно, так и другие оставлялись, конечно, без исполнения. Пугачевской коллегии уже не существовало, творить суда и расправы было некому, да и сам самозванец не думал об этом: он шел без оглядки и, спасаясь от преследования войск, повернул на юг, думая пробраться опять к Яику или к заветной для него реки Кубани.
Приближаясь к Цивильску, Пугачев отправил вперед казака Чумакова взять там годных лошадей. Чумаков разграбил город, повесил воеводу Копьева с женой, прапорщика Абаринова и секретаря Попова с их женами и двух мещан. Когда приехал в город сам Пугачев, то жители, не привыкшие к таким сценам, спрашивали, за что повесили их господ, когда они не сопротивлялись? Самозванец отвечал, что, хотя от него и не было дано приказание вешать, но что теперь того уже не воротишь.
Направляясь к Курмышу, Пугачев получил известие, что жители находящегося на пути городка Ядрина приготовились к сопротивлению и не намерены впускать мятежников. По совету поручика Лихутина они вооружились поголовно.
– Сограждане, – говорил Лихутин, – сей грозный день решит судьбу города и нас самих; обязанность каждого из нас предупредить опасность. Забудем свои семейства, имущество и самую жизнь, которая без обороны будет жертвой злодея. Сохраните присягу великой императрице и отечеству, и наградой вам будет благодарность потомства.