Коль ужасно сие! Ужасно! Но неизбежно дерзающим против узаконенной Богом власти злодеям!
Но вы паче вообразите оный последний час, в который вы будете оканчивать жизнь вашу; вообразите тот страшный час, в который Бог потребует от вас ответа о вашей жизни; вспомните тот час, в который глас Божий позовет вас на суд, и вы должны будете отвечать не только о делах или словах, но и о самых помышлениях ваших. Что вы скажете в час смерти вашей, что вы скажете на Страшном суде, когда Бог потребует от вас ответа? Я в лице своем, скажет Бог, поставил над вами сию государыню вашу и помазанницу мой: были ль вы почтительны к ней? Вы не только в том, что сделали или что говорили, но и что помыслили против ее, отвечать будете; всякое из сих беззаконие сделает вас безответными, ибо оно есть против величества самого Бога. Касаяся их, глаголет Господь, касается зеницы ока Моего.
Православные христиане! Любовь Бога должна вас паче отвращать от противящегося Божию закону Пугачева. Вы любите ближнего, отвратитесь от сего врага отечества. Вы желаете быть спасены – не сообщайтеся сему погибельному человеку. Он злодей человечества; он враг Богу, церкви и отечеству. Отвратитесь вы от него, паче отвратитесь его злодейства, чтоб ваши подвиги соплетали вам венцы в небе и уготовляли жилище в блаженстве вечном».
На воззвания эти, написанные в первый раз простым языком, доступным для понимания простолюдинов, возлагались большие надежды, тем более что за несколько дней перед тем до правительства дошли слухи, что будто бы большинству последователей самозванца и в особенности яицким казакам наскучила скитальческая жизнь и они решились связать и выдать Пугачева.
Поводом к таким слухам послужило прибытие в Петербург купца Долгополова.
Глава 19
Прибытие в Петербург купца Долгополова. – Письмо, сочиненное и поданное им князю Г.Г. Орлову от имени яицких казаков. Свидание его с князем Орловым и аудиенция в кабинете императрицы. – Командировка капитана Галахова и инструкция, ему данная.
Оставаясь в толпе мятежников, Долгополов видел, что добра не будет, и потому стал придумывать иной способ для поправления своих обстоятельств. Он пытался разузнать мнение казаков о самозванце, и если представится возможным, то склонить их к выдаче Пугачева.
– Государь-то в бороде, – говорил однажды Долгополов Перфильеву, – и кажется, не похож на того, которого я видел в Ранбове (Ораниенбауме).
– Ну, брат, – отвечал Перфильев, – у всякого человека лицо переменится, когда обрастет бородой.
Этот ответ не удовлетворил Долгополова, да и Перфильев видел, что этот разговор начат неспроста.
– Ты, конечно, – сказал он Долгополову, – еще что-то хотел говорить; у тебя, видно, есть еще что-нибудь на уме: говори, не опасайся; все, что скажешь, все будет тайна, я не обнесу.
– Ведь это не государь?
– Мы и сами видим, – отвечал Перфильев, – что не государь, да уж так быть, коли в дело вступили. Домой показаться нельзя, всяк знает, что мы были у него в команде. Я сам был в Петербурге, и меня граф Орлов просил, чтобы связать и привезти живого Пугачева, и денег мне больше ста рублей дал.
– Буде вы согласны это сделать, – заметил Долгополов, – то напишите письмо князю Орлову, а я отвезу.
Перфильев не ответил ни слова на это предложение, и разговор прекратился, но Долгополов видел, что большинство казаков недовольно своим положением и желало бы выйти из него.
– Долго ли нам волочиться с места на место, – говорили они, – дома свои мы оставили, и всякий день нас убавляется: иного убьют, другой потонет, иных казнят, и так нас переведут, что и на Яике никого не останется.
Такие рассказы еще более убеждали Долгополова в возможности склонить казаков выдать самозванца и, достигнув этого, получить значительную награду, обещанную правительством. Но для успеха такого дела необходимы были деньги, которыми Долгополов не располагал, и вот в голове его родилась мысль ехать в Петербург и предложить свои услуги правительству. Но как уйти из толпы? Долгополов долго об этом думал и наконец довольно удачно воспользовался тем, что Пугачев пришел на Волгу.
– Я, батюшка, – говорил однажды Долгополов самозванцу, – и порох к тебе вез, пудов с шестьдесят, да на судне оставил под Нижним.
– Где ты его взял? – спросил Пугачев.
– Порох этот послан вам от Павла же Петровича.
– Как ты его провезти мог?
– Я положил его в бочку, а чтобы прочие не видали, то засыпал его сверху сахаром. Отпусти ты меня, батюшка, так я и порох-то пришлю, да и Павла Петровича привезу.
– А как же ты Павла Петровича привезешь?
– Привезу, – отвечал Долгополов, – это не твое дело[729].
Получить порох было весьма важно для Пугачева и теперь
весьма удобно: стоило только спустить его вниз по Волге. Неизвестно, верил ли самозванец словам Долгополова или не верил, только он решился отпустить его, причем при отъезде была сыграна новая комедия.
– Что, батюшка, прикажешь сказать Павлу Петровичу? – говорил Долгополов, прощаясь с самозванцем в присутствии старшин и многочисленной толпы.
– Поклонись ему от меня, – отвечал Пугачев, – и скажи, ежели можно ему, чтобы меня встретил.
– Одному ли ему тебя встретить или с великой княгиней?
– Хорошо бы было, чтобы и она была там, где и он.
Отправившись в Петербург и остановившись в Чебоксарах,
Долгополов сочинил письмо к князю Г.Г. Орлову от имени Афанасия Перфильева с 324 человеками яицких казаков[730].
«Ваша светлость, – писал Долгополов, – а наш премилосердый государь и отец Григорий Григорьевич! В бытность мою в С.-Петербурге изволил меня просить, чтоб [поймать] явившегося злодея и разорителя Пугачева, а наипаче господам благородным дворянам мучителя и неповинно смертоносно предает всяким мучением, – а ныне я обще с подателем вашей светлости сего нашего письма согласили всех яицких казаков, чтоб его злодея самого живого представить в С.-Петербург в скорейшем времени. Он состоит, злодей, в наших руках и под нашим караулом, о чем словесно вашей светлости объявит наш посланный; только, пожалуй, доложи ее императорскому величеству государыне императрице Екатерине Алексеевне, самодержице Всероссийской, чтобы нам, яицким казакам, рыбной ловлей изволила приказать владеть по-прежнему. Еще вашей светлости доношу, что в том числе сто двадцать четыре человека в Петербург не едут. Как мы его, злодея, скуем в колодки или в железо и двести человек поедем с ним, а вышеписанных сто двадцать четырех человек домой отпустим, только те требуют на всякого человека по сту рублей, теперь половину по пятидесяти рублей изволь с посланным нашим прислать золотыми империалами; а мы двести человек теперь ничего наперед не требуем: как поставим злодея к вашей светлости, тогда и нам было б такое ж награждение, так у нас все обнадежены и все теперь приведены к присяге между собой. А как мы его повезем, надлежит давать прогонные деньги и на прогоны деньги, тако ж на харчи и на водку было б довольно; мы в том не спорим, хотя извольте дать указ, хотя б без прогонов, только б нас везли. Обо всем извольте больше словесно говорить с посланным нашим. Оное письмо писали истинно, ночью. Пожалуй, батюшка Григорий Григорьевич, нашего [посланного] отправьте в самой скорости, чтоб он, злодей, не допущен был до разорения наших сел и деревень, тако ж и городов. Иного до вашей светлости писать не имеем, остаюся ваш, моего государя, раб и слуга, казак Афанасий Петров Перфильев, атаман Андрей Афанасьев, сотник Никита Иванов, полковник Григорий Левонов, хорунжий Иван Власов, дежурный Еким Васильев и всех триста двадцать четыре человека о вышеписанном просим и земно кланяемся»[731].
В начале августа Долгополов под именем казака Евстафия Трифонова приехал в Петербург и рано утром, 8-го числа, явился к князю Г.Г. Орлову.
Было пять часов утра, и в доме князя все еще спали. Долгополов разбудил камердинера и требовал, чтобы его тотчас же представили князю, говоря, что откроет тайну, которая не терпит отлагательства. Камердинер постучал в дверь спальни.
– Кто там? – послышался голос князя.
Камердинер назвал свое имя.
– Поди сюда, – сказал Орлов.
Вместе с камердинером вошел и Долгополов.
– Ты что за человек? – спросил князь.
– Я, сударь, яицкий казак Евстафий Трифонов, – отвечал Долгополов, передавая вышеприведенное нами письмо. – Извольте, ваша светлость, вставать с постели и одеваться, а ему прикажите закладывать карету.
Князь Орлов исполнил совет и, приняв письмо, прочел его со вниманием. Карета скоро была подана, и князь Орлов, взяв с собой Долгополова, отправился с ним в Царское Село, где находилась тогда императрица. Введенный в кабинет государыни, Долгополов пал на колени, но Екатерина приказала ему встать и дозволила поцеловать руку. Императрица расспрашивала о подробностях возмущения, об яицких казаках и проч., на что получала выдуманные, конечно, ответы.
– Как ты мог проехать через Москву? – спросила она.
– Если угодно вашему величеству, – отвечал смело Долгополов, – то я проведу через оную 10 тысяч человек, и никто о том не проведает. Я прошел Москву вот каким образом: пристал за пять верст к едущим в город подводам с дровами и сеном; перекрестясь у заставы, иду прямо в этом кафтане в нее, мимо часового, тут стоящего, который, увидя меня, ухватил за левую полу кафтана и закричал: «Стой, куда ты идешь? Есть ли у тебя письменный вид?» Я ему без робости отвечал: «Господин служивый, был у меня от старосты казенного селения; но верст за десяток отсюда вот из левого продравшегося кармана потерял, куда с ним завязанное кое-что и другое положено было». Служивый всунул руку в левый мой карман, которая прошла насквозь, выдернул оную с сердцем, толкнул меня в заставу так сильно, что я было упал; стоящие тут солдаты и народ захохотали, а я, провожаемый их смехом, пошел прямо по улице. Вот, матушка-государыня, каким образом прошел я Москву.