[771], – прелестные усы [Бошняк] в бытность свою вчера здесь [в опекунской конторе] благоволили обеззаботить всех нас своим упрямством; причем некоторые с пристойностью помолчали, некоторые пошумели, а мы, будучи зрителями, послушали и, пожелав друг другу покойного сна, разошлись, и тем спектакль кончился. Приезжай, братец, поскорее и нагони на них страх; авось подействуют всего лучше ваши слова и тем успокоятся жители».
Еще накануне получения этого письма Державин, не желая подчиняться распоряжениям Кречетникова и признавать в Бошняке начальника, просил главнокомандующего, князя Щербатова, разъяснить, кому быть начальником в Саратове, и самонадеянно говорил, что он «подвиг» саратовские власти «сделать приуготовление»; что он отправится сам в Саратов, «ибо мне хочется, – писал он[772], – чтоб там через досугу мой все было в порядке и в готовности (?!)».
«По происшедшему в Казани несчастливому приключению, – писал в тот же день Державин генералу фон Брандту[773], – народ, о сем известившись, в крайнем колебании. Хотя не можно ничего сказать о каком-либо явном замешательстве, однако по тайному слуху все ждут чаемого ими Петра Федоровича, Внедрившаяся в сердца язва, начавшая утоляться, кажется, оживляется и будто ждет только случая открыть себя. Ни разум, ни истинная проповедь о милосердии всемилостивейшей нашей государыни, ничто не может извлечь укоренившегося грубого и невежественного мнения.
Кажется бы, нужно несколько преступников в сей край прислать для казни; авось либо незримое здесь и страшное то позорище даст несколько иные мысли».
Отправив эти донесение, Державин 28 июля получил вышеприведенное нами письмо Свербеева и, желая сохранить за собой мнение человека влиятельного, в тот же день поскакал в Саратов нагонять страх и подливать масло в загоравшийся уже огонь несогласий.
Накануне приезда Державина в городе получено было известие, что Пугачев прошел уже Алатырь и занял Саранск, находившийся не далее 800 верст от Саратова, и тогда Бошняк успел собрать наскоро до 40 человек и отправил их на работу укрепления. Рабочие эти были большей частью женщины и малолетние с деревянными лопатами, и потому успех работ не отвечал принятому решению построить укрепление по возможности в кратчайший срок. Видя безуспешность работы, М. Ладыженский собрал в тот же день совет, в который были приглашены: комендант, члены опекунства иностранных, главный судья низовой соляной конторы Жуков, ратман саратовского магистрата и несколько «первостатейных» купцов. Совещавшиеся опять признали невозможным укреплять весь город и решили построить укрепление у провиантских магазинов, причем ратман и купцы обещали вооружить от себя до 500 человек и обязались подпиской прислать на другой день на работу по одному человеку с каждого купеческого двора, а «если нужда потребует, то, сверх того, прибавить сколько будет можно»[774]. На вопрос о средствах вооружения этого укрепления саратовский комендант отвечал, что для девяти находящихся при воеводской канцелярии чугунных пушек он успел сделать 90 зарядов. Признавая это число слишком недостаточным, собрание постановило поручить освидетельствовать городские пушки артиллерии майору Семанжу, рассортировать снаряды, а коменданту прислать в контору опекунства ведомость о численности его команды и сведение, сколько он может приготовить еще снарядов.
Такое постановление устраняло не только всякую самостоятельность саратовского коменданта, но и лишало его первенства в защите города. Полковник Бошняк не мог помириться со второстепенной ролью и передать главенство в руки Ладыженского.
Саратовский комендант отказался принять участие в постройке укрепления, доказывая, что оно будет совершенно в стороне от города и притом в яме, так что защищать его невозможно. Он советовал возобновить прежний городской вал, обнести его снаружи рвом с палисадом, построить на нем батареи, а впереди рва накидать рогатки. Бошняк доказывал, что если город будет защищен, то и провиантские магазины будут целы; что если предлагаемые им средства будут приведены в исполнение, то Саратов будет достаточно обеспечен от покушений мятежников. Он требовал, чтобы Ладыженский вместе с ним осмотрел городской вал, присовокупляя, что пушек своих для исправления в артиллерийскую команду при опекунстве не отдаст, и просил прислать ему человек до 20 рядовых для делания зарядов.
Предоставляя опекунству иностранных построить небольшое укрепление у магазинов, полковник Бошняк говорил, что оставить город без защиты он не может, потому «что церкви Божии будут обнажены, к тому же острог с колодниками и немалое число вина останется на расхищение злодеям».
Ладыженский и его клевреты доказывали, что город защищать не стоит; что после пожара он имеет весьма мало строений, что большинство населения живет в шалашах и возобновлять городской вал не позволяет время.
Пререкания эти повели к тому, что ни та ни другая сторона не приступали к работам, и тогда Ладыженский вместе с Державиным отправились сами к Бошняку для совещаний. Они согласились, чтобы внутри города сделать укрепление, которое заключило бы в себе: собор, женский монастырь, Никольскую и Казанскую церкви, дом соляной конторы, воеводскую канцелярию с острогом и винные погреба. Ладыженский составил план такому укреплению, но Бошняк отказался его принять потому, как доносил он впоследствии[775], что тогда пришлось бы сломать многие дома, «дабы удобнее по неприятелю пальбу производить». Саратовский комендант справедливо говорил, что, оставляя эти дома, мы даем средства неприятелю подойти безнаказанно к укреплению и укрыться в них. Тогда Ладыженский взял на себя труд, ничем не оправдываемый, разъяснить Бошняку его положения.
«Я не могу надивиться вашему упрямству и непостоянным рассуждениям, – писал Ладыженский саратовскому коменданту[776], – ибо вы в один день соглашались и с подписанного вами приговора отступили, не ведаю почему; я не вижу никаких правильных резонов отступать вам от собственных ваших мыслей. У меня инженеров хотя и нет в команде, а артиллерийские иные больны, а иные заняты при команде, но совсем тем капитана Дурова к вам посылаю, а притом по-приятельски прочтите посланную при сем бумажку[777], по которой вы ясно увидите должность вашу и можете из того заключить, что вы только возмечтали быть комендантом, будто в крепости. Вам надлежит наперед взвесить на весах пользу и бесполезность мест и стараться споспешествовать общей и государственной пользе, а не отвращать благонамеренных людей, кои готовы были положенное исполнить. Конторе же не безызвестно и то, что вы последовали более прошению или совету пахотных солдат, бобылей, коим о существе дела и знать не должно, а быть слепо в повелениях воеводской канцелярии, которой вы теперь управляете, ибо по собственной вашей должности не можете вы, кроме батальонных солдат, никому делать приказание. Впрочем, желаю вам успеха, а контора не соглашается оставить великой провиантский магазин без закрытия, ибо лучше потерять деньги, нежели хлеб, потому что, потеряв оный, уморим двадцать пять тысяч народа с голоду. Вы требуете ответов от конторы, которая не будет вам приятно отвечать, и, того хуже, зовете вы меня в воеводскую канцелярию смотреть вашего плана, кажется, забывшись[778]. Пожалуй, государь мой, высеки ты этого дурака писаря, который вашим постоянством поколебал. Впрочем, верьте, что я по-прежнему ваш усердный слуга.
Р. S. Пишу к вам партикулярно для того, что не хочется еще вас обличить, однако неминуемо контора принуждена будет представить куда надлежит. Ведь пушки-то, братец, не у коменданта, но у воеводской канцелярии в команде».
Эта грубая и недостойная выходка была усилена еще письмом, написанным Г.Р. Державиным, не имевшим на то ни повода, ни права и присоединившимся к Ладыженскому по своей взбалмошности.
«Когда вам, – писал Державин Бошняку, – его превосходительство г. астраханский губернатор П.Н. Кречетников, отъезжая отсюда, не дал знать, с чем я прислан в страну сию, то через сие имею честь вашему высокоблагородию сказать, что я прислан сюда от его высокопревосходительства покойного генерал-аншефа и кавалера А.И. Бибикова, вследствие именного ее императорского величества высочайшего повеление по секретной комиссии и предписано по моим требованием исполнять все»[779].
Нося мундир Преображенского полка почти случайно, только потому, что состоял в чине поручика, не имея никакого понятия о военной службе и дисциплине и об обязанностях и правах коменданта и толкуя по-своему полномочия, ему данные, Державин явился слепым орудием Ладыженского. Он уверял, что относительно укрепления города Бошняк не может спорить с Ладыженским, «яко служащим [служившим?] штаб-офицером в инженерном корпусе», и должен подчиниться ему.
Что же касается до желания коменданта защищать город и церкви Божии, «то на сие, – писал забывшийся Державин, – окромя всех господ штаб– и обер-офицеров, находящихся здесь, согласных со мной, объяснить вам имея, что комендант вверенной себе крепости никак до конца жизни своей покинуть не должен, тогда, когда уже он имеет ее укрепленной и довольной людьми и потребностью в защите оной; ежели ж всего оного не имеет, так как теперь и сожженный город Саратов, имеющий единственное именование города, то должен он непременно находить способы, чтоб укрепиться в пристойном но правилам архитектуры месте и в нем иметь от неприятеля оборону. Мы же, как в вышеупомянутом определении согласились, чтоб малое число оставить для защиты ретраншемента, а с прочими силами идти навстречу злодея; то чем вы свой обширный вал, выходя навстречу злодею, защищать будете, это никому не понятно.