Мы, однако, по власти Всевышней Десницы, надеемся, что вы, признав оказанные против нашей монаршей власти и своего государя противности и зверские стремления, которые вам всегда будут в погибель и повелителям вашим, раскаетесь и придете в чувство покаяния, за что можете получить монаршее наше прощение и, сверх того, награждение тако ж, каково получили от нас склепавшиеся верноподданные рабы».
Взяв у Дубровского этот манифест, Творогов отправился к самозванцу.
– Извольте, ваше величество, сами подписать этот указ, – сказал он, – ведь именные указы, я слыхал, государи сами подписывают.
Пугачев потупил голову, потом вскинул глаза на Творогова и, помолчав немного, отказался подписать.
– Иван, – проговорил он, – нельзя мне теперь подписывать до тех пор, пока не приму царства; ну, ежели я окажу свою руку, так ведь иногда и другой кто-нибудь, узнав, как я пишу, назовется царем, а легкомысленный народ поверит и будет какое ни есть злодейство. Пошли ты ко мне Алексея (Дубровского), пускай теперь он за меня подписывает.
Дубровский подписал и получил приказание отправить манифест по назначению.
– Что, Алексей Иванович, как ты думаешь, – спрашивал Творогов Дубровского, – а мне кажется худо: пропали мы совсем. Видно, что он грамоте не знает, когда сам не подписывает именных своих указов, а ведь государь Петр Федорович и по-русски и по-немецки достаточен был в грамоте.
– И я, брат, Иван Александрович, думаю, – отвечал Дубровский, – что худо наше дело.
Расставшись с секретарем, Творогов сообщил свое подозрение и начальнику артиллерии самозванца, яицкому казаку Федору Чумакову.
– Худо наше дело, Федор Федотович, – говорил Творогов, – теперь я подлинно уверился, что он [Пугачев] не знает грамоты и верно не государь, а самозванец.
– Как это так? – спросил с удивлением Чумаков. – Поэтому мы все погибли… Как же нам быть?
«Потом, рассуждая оба, – показывал Творогов[817], – каким бы образом арестовать его, не находили средства начать такое дело и боялись открыться в том другим, потому что все без изъятия почитали его за истинного государя. В рассуждении чего и условились мы таить сие до удобного случая. Хотя же я и с самого начала при злодее у письменных дел находился, но клянусь живым Богом, что никак не знал того, что злодей грамоте не умеет, ибо он пред всеми нами показывался знающим тем, что писывал в глазах наших какие-то крючки иногда мелко, иногда крупно и сказывал, что пишет по-немецки. Также если, когда подам ему в руки что-нибудь написанное, то, смотря на оное, шевелил губами и подавал вид, что читает, почему и не смел никто из нас опробовать [испробовать] его знание написанием другого, нежели он приказывал, бояся виселицы, потому что он содержал нас в великом страхе».
Подписанный Дубровским манифест не принес ожидаемой пользы ввиду мер, принятых атаманом Сулиным и правительством. Еще 19 июля П.С. Потемкин предупреждал атамана, будто Пугачев, после разбития его под Казанью, намерен пробраться на Дон и просил Сулина объявить по войску, что поймавшему злодея будет выдано 25 тысяч руб. и золотая медаль «в вечную честь»[818]. Получивши это уведомление, войско донское определило собрать, из оставшихся за раскомандированием в заграничные армии казаков, 1500 человек и, разделив их на три полка, выставить «на верхних с соседственными местами войска донского границах».
Вслед за тем, 10 августа, была получена в Черкасске грамота Военной коллегии, в которой было сказано, что императрица повелела войску нарядить тысячу казаков в экспедицию, известную генералу Г.А. Потемкину. Последний, сообщая донцам о переправе Пугачева через Волгу и движении на юг, требовал, чтобы эти казаки были немедленно отправлены в Воронежскую губернию, «для предохранения сей губернии и самого Дона от разорений, причиняемых сим тысячи казней достойным злодеям».
Потемкин просил, чтобы начальство над этим отрядом было поручено полковнику Алексею Иловайскому, «если он здоров, буде же ему что-либо в сем воспрепятствует», то отправить команду «при другом надежном и в исправности засвидетельствованном полковнике». Иловайский заявил, что он здоров и готов идти на службу.
Сверх того, войско разослало свои грамоты всем старшинам по Дону, Хопру, Медведице и Бузулуку с приказанием собрать всех служилых казаков и выростков, выступить с ними в поход к верховым станицам и состоять в команде армейского полковника Себрякова[819]. При этом старшинам приказано наблюдать, чтобы казаки были «во всякой и ежечасной к отражению неприятеля готовности» и для того почаще объезжать станицы.
Положение Дона было в это время критическое: не было ни достаточно войска, ни боевых припасов. Полковник Себряков был болен и не мог быть особенно деятельным по комплектованию полков; старшины, не имея у себя надежных средств, действовали нерешительно и не всегда согласно. По Дону распространился слух, что идет не Пугачев, а истинный государь Петр Федорович. Полковник Себряков отправил надежных казаков в самые северные пограничные станицы: Березовскую и Филоновскую, чтобы своевременно иметь известия о надвигавшейся толпе. С этой же самой целью он послал есаула Мельникова с командой к Ломову, а Ефрема Себрякова – в Саратов.
Между тем казаки собирались весьма медленно и приходили с дурным вооружением. При всех своих усилиях Себряков мог собрать из нижних Медведицких станиц только 200 казаков, которые и были расположены в двух верстах от Скуришенской станицы. Все его распоряжения и предписание старшинам или вовсе не исполнялись, или исполнялись весьма медленно.
«Неудачное исполнение старшинами распоряжений, – говорит М. Сенюткин[820], – и недостаток войск имели самое пагубное влияние на расстроенное и без того здоровье Себрякова. Он впал в горячку и с сожалением видел, что уже не может по-прежнему служить отечеству».
– Для чего я болен, – говорил он однажды есаулу Сергееву, – для чего не могу идти в поход, когда неотменно надобно спасать отечество?
Приближение мятежников к Етеревской станице и нежелание отдаться им живому в руки заставили Себрякова уехать со всем семейством в Новохоперскую крепость и передать все распоряжения в руки отдельных старшин, командовавших полками. Как только наказный атаман Сулин узнал о болезни Себрякова, он тотчас же приказал Луковкину отправиться на Медведицу, сформировать там три полка по 500 человек каждый и идти на поражение Пугачева.
Вечером 13 августа Луковкин прибыл в Скуришенскую станицу. Повидавшись с Себряковым, он в ту же ночь отправился в Арчадинскую станицу и, к удивлению своему, не нашел там не только команды, но и ни одного наряженного на службу казака. Он тотчас же отправил приказ станичным атаманам по Хопру и Бузулуку как можно скорее командировать на службу казаков и с большими усилиями успел сформировать три полка: один под своим начальством, другой под начальством Максима Янова и третий под командой Андрея Вуколова. Едва эти полки были сформированы, как получено было известие о приближении мятежников к Дону.
Находясь еще в Саратове, Пугачев усилил свою толпу возмутившимися колонистами, которые добровольно приставали к его толпе и оставались в ней до окончательного рассеивания толпы самозванца. Таких лиц было доставлено потом в Саратов 432 человека обоего пола. Трусость ли колонистов или одно желание сохранить свои дома и имущество от разграбления были причиной их присоединения к мятежникам, но во всяком случае поступок этот удивил правительственных лиц. Прибывший в Саратов с отрядом генерал-майор Мансуров по совету Державина отправил в колонии свое воззвание, сочиненное поэтом, в котором требовал полного спокойствия, повиновения правительству и возвращения в свои жилища.
«Я уповаю и надеюсь тем более на вас, – писал Мансуров[821], – что вы нашей всемилостивейшей монархине в ваших должностях верными пребудете, понеже вам, как иностранным и благоразумным немцам, довольно известно быть должно, что государственный злодей Пугачев не токмо не государь, по прежесточайший варвар, тиран и человеческому обществу злодей, в истреблении которого всему человеческому роду принадлежит старание иметь».
Немцы, однако ж, не возвращались и шли по следам мятежников. За Саратовом Пугачев был усилен еще толпой в 700 человек заводских крестьян, прибывших с яицким казаком Ходиным.
– Где этих людей набрал? – спрашивал Пугачев Ходина.
– Пристали ко мне сами, когда тебя Михельсон разбил под Казанью; мы все шли позади вас.
Самозванец благодарил своего сообщника и был очень рад прибытию крестьян, тем более что многие из них были вооружены ружьями.
С толпой до 5 тысяч человек Пугачев 11 августа подошел к Камышину (Дмитриевску) и занял его. Впереди города встретили самозванца человек тридцать царицынских казаков, которые были в разъездах и добровольно пристали к его толпе. Жители вышли с хлебом и солью, а духовенство – с крестами. Комендант Меллин заперся в крепости и, не стреляя, ожидал решения своей участи. Предводимые атаманом Овчинниковым, мятежники разбили ворота, ворвались в крепость и убили коменданта. Дома многих жителей были разорены, денежные суммы разграблены.
В Камышине присоединились к самозванцу 600 человек малороссийских казаков, и отсюда Пугачев разослал по станицам волжского войска своих посланных с требованием, чтобы казаки покорились его власти. Гонцы грозили населению, что государь всех противящихся вырубит, а жилища их предаст пламени.
В ближайший к Камышину (Дмитриевску) хутор Соломатин приехал 13 августа старшина Антиповской станицы Иван Никифоров и, собрав казаков, объявил, что от государя прислано письмо, в котором он требует, чтобы казаки сдались без сопротивления, в противном случае угрожает всех истребить, а дома сжечь.